Виктория Толстоганова: Меня шокировали катакомбы

– Виктория, в "Шпионе" вы играли интересную и, я бы сказала, очень и очень неоднозначную  роль Ираиды Петракович...

–  Честно говоря, когда эта роль была мне предложена, она совсем не была неоднозначной. Интересной для меня она стала после того, как режиссер фильма Леша Андрианов рассказал, как он видит эту роль. В фильме моя героиня – сотрудница советской разведки Петракович – принимает главного героя Егора Дорина за предателя. Ошибочную информацию дает Петракович ее возлюбленный. Ну, а о том, что этот возлюбленный является немецким шпионом Вассером, она не догадывается.

– Подождите, подождите! То есть по вашему мнению Ираида Петракович не знала, что работает на немецкую разведку? Я, например, всегда считала, что Петракович сознательно пошла на предательство ради любви к мужчине. Мне кажется, именно так в книге у Акунина…

–  На самом деле, в книге нет однозначного объяснения поведения Петракович. В нашей трактовке Петракович – настоящий советский человек, патриотка СССР с коммунистическими идеалами. Другое дело, что при всей ее советской правильности у нее болезненная зацикленность на жестокости. Петракович истязает Дорина и получает от этого удовольствие, возможно, даже не отдавая себе в том отчета и искренне полагая, что получает удовольствие от честно выполняемого долга. Именно эти патологические черты Петракович, как я понимаю, были особенно интересны режиссеру фильма. Он говорил, что Ираида Петракович – это психически больной человек. Я была с ним согласна: сохранить душевное здоровье на такой работе, как у моей героини, довольно сложно. И вот мы задумались, как отразить это ее безумие в фильме? И придумали довольно забавный кинематографический ход. Мы решили, что Ираида Петракович будет постоянно менять наряды, парики, имиджи. Поэтому в каждом эпизоде фильма моя героиня неузнаваемая, она проходит через целый ряд театральных преображений. Как будто бы она не столько является шпионкой, сколько играет в нее и сходит с ума на почве этой игры. Конечно, когда я это сейчас описываю, то  несколько преувеличиваю, создаю образ более гротесковый, чем тот, каким он является в фильме. В фильме это одновременно смешно и страшно, даже трагично.

–  Действительно, трагично. Ведь это стремление вашей героини постоянно преображаться может быть связано с подсознательным желанием убежать, укрыться, исчезнуть, выпасть из игры, в которую ее втянуло государство, возлюбленный и  время, в которое ей приходится жить… Кстати, Виктория, у вас в фильмографии немало картин, события которых тоже разворачиваются в 1930-40-е годы. Как вы относитесь к этой эпохе?

–  Для актерской игры эта эпоха просто чудесная. Потому что сложная, спорная и трагическая. Характеры человеческие проявляются на фоне этой эпохи необычайно ярко, играть такие характеры интересно. А вот жить в те времена было страшно. Так что, возвращаясь к "Шпиону", возможно, не только шпионская работа свела с ума мою Петракович, ее свело с ума время. Время сделало ее бескомпромиссной, жестокой и не способной различать добро и зло.

– Но при всем этом она  любила и была предана своему возлюбленному настолько, что готова была пожертвовать ради него жизнью. Что играть интереснее: садизм и безумие или любовь?

–  В том то и дело, что меня привлекало безумие Петракович на фоне овладевшей ею любви. А вот ее жестокость мне не так интересна, наверное потому, что  я до конца ее не понимаю. И дело не в том, что я такая добрая, а просто-напросто этот садизм мне несвойственен. Я не могла бы получать наслаждение, истязая мужчину. Тем более такого прекрасного, как Даня Козловский! С ним бы любовь играть надо! (смеется).

– Да? А какой он, Данила Козловский? Я слышала о нем столько восхищенных отзывов, что уже с трудом в них верю…

– А вы верьте, верьте! Даня Козловский прекрасный! Мало того, что он очень красив, талантлив, но у него еще и удивительный характер. Он человек очень тонкий и при этом совершенно лишенный каких-либо неприятных черт, так часто, увы, свойственных актерам-мужчинам. Даня – абсолютный мужчина. 

Я очень люблю расспрашивать людей про их детство. Даня замечательно рассказывал про свое детство, про свою маму, про двух своих братьев. И мне сразу же стало очень многое про него понятно. Понятно, почему он так благороден. Знаете, актерская профессия обязывает самозабвенно любить себя, но мне не показалось, что Даня любит себя. Нет, актерство ему нужна для другого, для реализации своего призвания, таланта. Я не видела пока его театральных работ, но очень хотела бы посмотреть на него на сцене. И еще мне кажется, что у него впереди очень многое, он ведь пока так молод.

–  Но любовь вам пришлось играть с Владимиром Епифанцевым…

– Увы, наши с Владимиром Епифанцевым персонажи пересекаются только в фильме, на съемочной площадке нам встретиться не пришлось.

–   Тогда, может быть, расскажете о своей работе с Федором Бондарчуком? Вы с ним были знакомы еще до работы над "Шпионом"?

–   Да, Федор – мой давний друг. А то, что он хорош, так это все знают. Он очень внимателен и необыкновенно доброжелателен к своим партнерам. Помогает играть, многое придумывает, умеет подвести тебя к нужному решению в роли. У него энергии выше крыши, и этой энергией он всех заряжает. Он всегда радуется чужим успехам, всегда готов рассказать, какая хорошая сцена получилась у кого-то из коллег актеров, и как хорошо ее удалось снять. Работать с ним очень комфортно. Если Федор является моим партнером по роли, то я чувствую себя защищенной, верю, что все у меня получится, я все смогу.  

– А у вас были причины для неуверенности во время работы в "Шпионе"? Вас что-нибудь смущало? Какие-то отдельные моменты в работе над ролью? Как вы с этим справились?

– Были, конечно, были проблемы, и связаны они были даже не с самой ролью… Они шли из сценария. Хотя сценарий "Шпиона" хороший, яркий, оригинальный, но это ведь не классика, в которой есть глубина и подтексты. А нам всем была нужна как раз глубина, разные уровни, пласты… Чтобы было с чем работать, понимаете? И вот все это придумывалось, бесконечно придумывалось на площадке режиссером, оператором, художником, актерами. Мы все вместе наполняли сценарий тем, чего в нем изначально не было, создавали глубину, которой нам не хватало. Но в какой-то момент мне начало казаться, что фильм, который мы снимаем, буквально трещит по швам, и я никак не могла представить, каким должен он должен получиться в целом. Мне было трудно это представить еще и потому, что у меня в "Шпионе" отнюдь не главная роль – меня мало в сюжете, я появляюсь в фильме таким пунктиром. Вот Бондарчуку и Козловскому было легче, потому что у них роли проходят через всю картину. И они, кстати, все время были абсолютно уверены во всем, что происходило на площадке. Федор играл так уверенно, что я тоже забывала все свои сомнения. Он существовал в роли очень органично, надеюсь, что рядом с ним органичной была и я.

– А знаете, Виктория, вы не первая рассказываете мне о том, как много было привнесено в сценарий "Шпиона" прямо на съемочной площадке. И это касается не только трактовок ролей, психологии персонажей, мне рассказывали, что режиссер, оператор и художник буквально создали на площадке "Шпиона" новый, особый и, как ни парадоксально это звучит, футуристический мир предвоенной Москвы… Режиссер Алексей Андрианов в беседе со мной сказал, что "Шпион" - это кино со сдвигом. И мне кажется, вы почувствовали этот сдвиг.

– Кино со сдвигом? Пожалуй, да. Я ведь тоже пыталась как-то определить жанр, в котором мы снимали. Аналога не нашла, разве что фильмы Тарантино? Хотя это сравнение мне не нравится, слишком грубое, не то… Конечно "Шпион" - это не реалистическая история. Поэтому я так много сомневалась, работая над ролью. Намного легче было бы сыграть реалистично. А тут приходилось двигаться в какую-то другую сторону, делать так, как предлагал режиссер. А он каждую секунду фонтанировал каким-то своими придумками, своим особым видением. Конечно, что-то из придуманного им потом отсекалось, потому что этого было слишком много. Но очень многое обогатило фильм.

Вообще с Лешей Андриановым работать было прекрасно. Если он мне что-то предлагал, то это всегда было так неожиданно! А еще было радостно, что он входит в такие подробности, такие актерские мелочи, на которые большинство режиссеров внимания не обращают, хотя именно из этих мелочей и создается в итоге образ. Леша простраивал роль тонко-тонко, подробно-подробно.

- Федор Бондарчук говорит, что восемьдесят процентов "придумок" в его роли Октябрьского принадлежат режиссеру. И что он был необычайно счастлив этим, потому что страшно устал быть режиссером на фильмах, куда его приглашают как актера.

– А вот у меня другая болезнь – я не могу быть режиссером на тех проектах, где я режиссером не являюсь. Мне нужно, чтобы на площадке режиссер со мной обязательно работал, а не пускал все на самотек. По мне, так роль невозможно сделать в одиночку. Слишком многое тогда оказывается упущено, возникает какая-то пустота. Поэтому когда режиссер помогает мне так, как это делал Леша Андрианов, это великое счастье. 

Но Леша он ведь не только режиссер прекрасный, он еще и удивительно трогательный человек. Не беззащитный, а именно трогательный. Его хочется оберегать. На площадке все к нему относились буквально с трепетом. Федор Бондарчук был готов за ним ухаживать, он все время хотел ему помочь – он ведь взрослее Леши. И дело даже не в молодости, хотя, конечно, Леша еще очень и очень молод. Дело даже не в его прекрасных человеческих качествах, а он человек необычайно добрый. Дело в том, что Леша  невероятно талантлив. Я такой талант редко встречаю, ей-богу, а я ведь снимаюсь очень много.

Кстати, я сейчас вдруг подумала: вот брали бы у меня интервью про какую-то другую работу, так ведь я ни одного слова не могла бы сказать, и похвалить мне было бы некого, и рассказать было бы не о чем. Другое дело - "Шпион"… Тут столько всего вспоминается!

– Тогда   может быть  припомнятся и какие-то интересные подробности съемок? Забавные случаи, происшествия были? Что-нибудь, что вас удивило?

– Что меня удивило? Меня удивили катакомбы! Даже не удивили, а шокировали! Настоящие катакомбы в центре Москвы! Мы снимали там сцены плена Дорина. Насколько я понимаю, когда-то это была секретная ветка метро, которая вела к сталинской даче, а сейчас там Музей холодной войны. Мы спускались туда  на Таганке, спускались глубоко-глубоко на лифте. Там есть охрана, и, конечно, нет ни одной крысы, просто я ужасно боюсь крыс, и для меня это важно. И все-таки даже без крыс там было очень страшно и очень колоритно: все в железе, идешь по какой-то неизвестно откуда льющейся воде и удивляешься, что все это с тобой происходит на самом деле.  В общем, это был какой-то фантастический реализм. Да-да, именно фантастический реализм!... И, знаете, я сейчас вдруг подумала, что это определение подходит ко всему фильму "Шпион".