Е.Якович: «Судьбу писателя решали четыре высших лица в государстве» (Новая газета)

Автору фильма «Василий Гроссман. Я понял, что я умер» удалось добыть практически все документы, связанные с арестом романа «Жизнь и судьба»

14 февраля 1961 года, три года спустя после расправы над «Доктором Живаго» Пастернака и за полтора года до публикации в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына, был арестован роман Гроссмана «Жизнь и судьба».

До этого арестовывали писателей и вместе с ними - рукописи, изъятые при обысках. Лишь однажды, в 1925-м году, было арестовано «Собачье сердце» Булгакова, а автора оставили на свободе. Через три года рукопись вернули. Гроссману роман не был возвращен. И он написал Хрущеву одно из самых удивительных в истории русской литературы «писем на высочайшее имя»:

«Нет смысла, нет правды в нынешнем моем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Я прошу свободы своей книге».

В фильме «Василий Гроссман. Я понял, что я умер» с успехом прошедшем на канале «Культура», говорится о судьбе писателя, чья книга, будучи опубликованной в свое время, могла бы перевернуть общественное сознание, как мало какая другая. История с ее арестом тем более драматичная, что происходила она в разгар оттепели. Оттепель сказалась на судьбе автора – он не был посажен, но не на судьбе книги – она была погребена в недрах КГБ на долгие десятилетия. Автор фильма Елена Якович рассказывает, что нового ей удалось понять про драму времени, взглянув на него сквозь призму жизни и судьбы Василия Гроссмана:

— Когда я начинала работу над фильмом, то не могла и представить, что мне удастся добыть практически все документы, связанные с арестом романа. Но, видимо, пришла пора это сделать, потому что все происходило почти по мановению волшебной палочки. Дело в том, что в архиве ЦК, который называется Российский государственный архив новейшей истории, хранилось письмо Гроссмана к Хрущеву, которое он написал, когда роман арестовали. По ходу поисков этого письма я обнаружила, что в архиве в открытом доступе лежит рассекреченная, кажется, в 2011 году «Особая папка» Гроссмана. «Особой папки» удостаивались люди, с которыми советская власть серьезно считалась. Они хранились под грифом «совершенно секретно». Это была переписка государственных деятелей между собой по поводу тех или иных событий. Судьбу Гроссмана решали четыре высших лица в государстве.

Такие же Особые папки были заведены на Пастернака, Пильняка, Замятина и других «крамольных» писателей.

Из переписки вождей по поводу Гроссмана следовало, что они очень хорошо понимали, с кем и с чем имеют дело. Шелепин написал Хрущеву, что в «Знамя» передана «Жизнь и судьба», где под прикрытием романа о Сталинграде речь идет о гораздо более глубинных вещах – о том, что во всех бедах виноват строй, а не происходящая война. В их сознании была прямая связка с сюжетами «Доктора Живаго». Речь шла о том, что если они возьмут на хранение «Жизнь и судьбу» в КГБ, скандал, как и в случае с Пастернаком, тоже поднимется, но все-таки его легче перенести, чем публикацию романа на Западе.

Должна сказать, что они просчитались, потому что, в отличие от «Доктора Живаго», история с Гроссманом оказалась очень тихой. Я говорила с людьми, которые в то время жили, с Сарновым, с Коржавиным. Конечно, они узнали про арест романа, но не было ни писем в защиту, ни выступлений общественности.

— Почему?

— Когда я спросила об этом, Коржавин сказал: мы привыкли к тому, что арестовывали романы вместе с писателями, но тут вроде арестовали роман, а писатель жив – и слава Богу! Гроссмана действительно никто не трогал. Не было собраний с его осуждением, не было той вакханалии, которую развернули вокруг Пастернака. Просто забрали книгу и все Никого не заставляли Гроссмана клеймить, ну и, соответственно, никто не стал Гроссмана защищать.

— Никто не понимал значения этой книги, поскольку ее никто не читал?

— Конечно, ее никто не читал, кроме Семена Липкина и отдельных людей в окружении Гроссмана. Но дело все же в том, что Пастернак был всемирно известной фигурой, а Гроссман, конечно, очень значимым писателем, но такого местного розлива, советского.

— Власть понимала, что если привлечь внимание к этому роману, то будет только хуже, потому что действительно речь шла о сотрясении основ.

— Видимо, да. Но плюс к этому у них был замысел, видный из разговоров с Сусловым: они хотели оставить Гроссмана советским писателем, но без «Жизни и судьбы». Сделать вид, что «Жизнь и судьба» - это его роковая ошибка, ее можно отодвинуть и забыть, и пусть автор дальше себе живет как советский писатель, даже собрания сочинений его выходило. На мемориале Мамаевского кургана цитата из Гроссмана была написана уже после ареста «Жизни и судьбы». Собственно, весь смысл разговора с Сусловым такой и был, хотя я там не нашли знаменитой фразы, что «мы напечатаем вашу книгу, может быть, через триста лет». Если вдуматься, Суслов не мог ее говорить, потому что Суслов не верил, что через триста лет советской власти не будет. А фраза возникла как некий апокриф в книжке Липкина, он, правда, приписывает ее Георгию Маркову, которому было предписано разобраться с Гроссманом как председателю Союза писателей. И, наверное, Марков мог такую фразу сказать. Но это не важно, потому что сам разговор с Сусловым потрясающий. По сути, он журит Гроссмана, читая ему курс по классической литературе. Рассказывает ему о том, что Гоголь был правильным писателем, пока не написал второй том «Мертвых душ» и «Избранные места». Вы же не хотите повторить судьбу Гоголя, говорил он. Гроссман записал разговор с Сусловым дословно, вернувшись домой. Гроссман устраивал художественные читки этого разговора для своих друзей.

— В фильме сказано, что «Жизнь и судьба» -- самый читаемый русский роман на Западе. Откуда это известно?

— Многие литагенты наших писателей мне это говорили. Всплеск интереса действительно безумный. Достаточно сказать, что на каталонском языке роман был напечатан в прошлом году стотысячным тиражом, и лежит в школах. Я думала, что происходит, и пришла к следующему выводу: поскольку западное сознание любит ярлыки, то нишу последнего классического романа – «Войны и мира» ХХ столетия отдали Гроссману. Что и предопределило этот успех.

— Возможно, сыграли роль еврейская и лагерная темы?

— Такой вариант возможен. Просто очень долго Солженицын царил на этом поле, и потребовалось оживить пейзаж. Для меня гораздо серьезнее вопрос, на что Гроссман надеялся, отдавая книгу в печать. И по нынешним временам сопоставление гитлеризма со сталинизмом вызывает вопросы. А тогда это вообще была бомба невероятная! И сопоставление наших и фашистских лагерей, возможность поставить режимы на одну доску! Тут мы вступаем в зону всяких гипотез и психологических изысканий. Он действительно был максималист и отчаянно смелый человек, переживший Сталинград. Переживший кучу страхов с романом «За правое дело», когда его едва не посадили. Но я думаю, он поверил всерьез в то, что происходит, что если Хрущев так говорит, то дальше можно говорить и так. Он всерьез поверил в благие намерения власти. Он очень долго преодолевал иллюзии.

— Почему он отдал все семь экземпляров?

— Опять две версии. Одна конспирологическая – знал, что два экземпляра он утаил, и поэтому лучше назвать максимальное число, чтобы не стали искать остальные.

Вторая – он был законопослушным человеком. Ошалел, когда пришли с обыском. Его вежливо попросили, он вежливо поехал и все отдал как человек, который с этой системой (трудно говорить это о человеке, написавшем «Жизнь и судьбу») в ладах…

— Это парадокс поразительный.

— Этот пародокс я и попыталась объяснить в фильме. Автору фильма «Василий Гроссман. Я понял, что я умер» удалось добыть практически все документы, связанные с арестом романа «Жизнь и судьба»

14 февраля 1961 года, три года спустя после расправы над «Доктором Живаго» Пастернака и за полтора года до публикации в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына, был арестован роман Гроссмана «Жизнь и судьба».

До этого арестовывали писателей и вместе с ними - рукописи, изъятые при обысках. Лишь однажды, в 1925-м году, было арестовано «Собачье сердце» Булгакова, а автора оставили на свободе. Через три года рукопись вернули. Гроссману роман не был возвращен. И он написал Хрущеву одно из самых удивительных в истории русской литературы «писем на высочайшее имя»:

«Нет смысла, нет правды в нынешнем моем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Я прошу свободы своей книге».

В фильме «Василий Гроссман. Я понял, что я умер» с успехом прошедшем на канале «Культура», говорится о судьбе писателя, чья книга, будучи опубликованной в свое время, могла бы перевернуть общественное сознание, как мало какая другая. История с ее арестом тем более драматичная, что происходила она в разгар оттепели. Оттепель сказалась на судьбе автора – он не был посажен, но не на судьбе книги – она была погребена в недрах КГБ на долгие десятилетия. Автор фильма Елена Якович рассказывает, что нового ей удалось понять про драму времени, взглянув на него сквозь призму жизни и судьбы Василия Гроссмана:

— Когда я начинала работу над фильмом, то не могла и представить, что мне удастся добыть практически все документы, связанные с арестом романа. Но, видимо, пришла пора это сделать, потому что все происходило почти по мановению волшебной палочки. Дело в том, что в архиве ЦК, который называется Российский государственный архив новейшей истории, хранилось письмо Гроссмана к Хрущеву, которое он написал, когда роман арестовали. По ходу поисков этого письма я обнаружила, что в архиве в открытом доступе лежит рассекреченная, кажется, в 2011 году «Особая папка» Гроссмана. «Особой папки» удостаивались люди, с которыми советская власть серьезно считалась. Они хранились под грифом «совершенно секретно». Это была переписка государственных деятелей между собой по поводу тех или иных событий. Судьбу Гроссмана решали четыре высших лица в государстве.

Такие же Особые папки были заведены на Пастернака, Пильняка, Замятина и других «крамольных» писателей.

Из переписки вождей по поводу Гроссмана следовало, что они очень хорошо понимали, с кем и с чем имеют дело. Шелепин написал Хрущеву, что в «Знамя» передана «Жизнь и судьба», где под прикрытием романа о Сталинграде речь идет о гораздо более глубинных вещах – о том, что во всех бедах виноват строй, а не происходящая война. В их сознании была прямая связка с сюжетами «Доктора Живаго». Речь шла о том, что если они возьмут на хранение «Жизнь и судьбу» в КГБ, скандал, как и в случае с Пастернаком, тоже поднимется, но все-таки его легче перенести, чем публикацию романа на Западе.

Должна сказать, что они просчитались, потому что, в отличие от «Доктора Живаго», история с Гроссманом оказалась очень тихой. Я говорила с людьми, которые в то время жили, с Сарновым, с Коржавиным. Конечно, они узнали про арест романа, но не было ни писем в защиту, ни выступлений общественности.

— Почему?

— Когда я спросила об этом, Коржавин сказал: мы привыкли к тому, что арестовывали романы вместе с писателями, но тут вроде арестовали роман, а писатель жив – и слава Богу! Гроссмана действительно никто не трогал. Не было собраний с его осуждением, не было той вакханалии, которую развернули вокруг Пастернака. Просто забрали книгу и все Никого не заставляли Гроссмана клеймить, ну и, соответственно, никто не стал Гроссмана защищать.

— Никто не понимал значения этой книги, поскольку ее никто не читал?

— Конечно, ее никто не читал, кроме Семена Липкина и отдельных людей в окружении Гроссмана. Но дело все же в том, что Пастернак был всемирно известной фигурой, а Гроссман, конечно, очень значимым писателем, но такого местного розлива, советского.

— Власть понимала, что если привлечь внимание к этому роману, то будет только хуже, потому что действительно речь шла о сотрясении основ.

— Видимо, да. Но плюс к этому у них был замысел, видный из разговоров с Сусловым: они хотели оставить Гроссмана советским писателем, но без «Жизни и судьбы». Сделать вид, что «Жизнь и судьба» - это его роковая ошибка, ее можно отодвинуть и забыть, и пусть автор дальше себе живет как советский писатель, даже собрания сочинений его выходило. На мемориале Мамаевского кургана цитата из Гроссмана была написана уже после ареста «Жизни и судьбы». Собственно, весь смысл разговора с Сусловым такой и был, хотя я там не нашли знаменитой фразы, что «мы напечатаем вашу книгу, может быть, через триста лет». Если вдуматься, Суслов не мог ее говорить, потому что Суслов не верил, что через триста лет советской власти не будет. А фраза возникла как некий апокриф в книжке Липкина, он, правда, приписывает ее Георгию Маркову, которому было предписано разобраться с Гроссманом как председателю Союза писателей. И, наверное, Марков мог такую фразу сказать. Но это не важно, потому что сам разговор с Сусловым потрясающий. По сути, он журит Гроссмана, читая ему курс по классической литературе. Рассказывает ему о том, что Гоголь был правильным писателем, пока не написал второй том «Мертвых душ» и «Избранные места». Вы же не хотите повторить судьбу Гоголя, говорил он. Гроссман записал разговор с Сусловым дословно, вернувшись домой. Гроссман устраивал художественные читки этого разговора для своих друзей.

— В фильме сказано, что «Жизнь и судьба» -- самый читаемый русский роман на Западе. Откуда это известно?

— Многие литагенты наших писателей мне это говорили. Всплеск интереса действительно безумный. Достаточно сказать, что на каталонском языке роман был напечатан в прошлом году стотысячным тиражом, и лежит в школах. Я думала, что происходит, и пришла к следующему выводу: поскольку западное сознание любит ярлыки, то нишу последнего классического романа – «Войны и мира» ХХ столетия отдали Гроссману. Что и предопределило этот успех.

— Возможно, сыграли роль еврейская и лагерная темы?

— Такой вариант возможен. Просто очень долго Солженицын царил на этом поле, и потребовалось оживить пейзаж. Для меня гораздо серьезнее вопрос, на что Гроссман надеялся, отдавая книгу в печать. И по нынешним временам сопоставление гитлеризма со сталинизмом вызывает вопросы. А тогда это вообще была бомба невероятная! И сопоставление наших и фашистских лагерей, возможность поставить режимы на одну доску! Тут мы вступаем в зону всяких гипотез и психологических изысканий. Он действительно был максималист и отчаянно смелый человек, переживший Сталинград. Переживший кучу страхов с романом «За правое дело», когда его едва не посадили. Но я думаю, он поверил всерьез в то, что происходит, что если Хрущев так говорит, то дальше можно говорить и так. Он всерьез поверил в благие намерения власти. Он очень долго преодолевал иллюзии.

— Почему он отдал все семь экземпляров?

— Опять две версии. Одна конспирологическая – знал, что два экземпляра он утаил, и поэтому лучше назвать максимальное число, чтобы не стали искать остальные.

Вторая – он был законопослушным человеком. Ошалел, когда пришли с обыском. Его вежливо попросили, он вежливо поехал и все отдал как человек, который с этой системой (трудно говорить это о человеке, написавшем «Жизнь и судьбу») в ладах…

— Это парадокс поразительный.

— Этот пародокс я и попыталась объяснить в фильме.

"Новая газета", выпуск № 10 от 31 января 2014