Вера. Надежда. Алексей Театр 70-х. Олег Ефремов

ВЕСЕЛКИН:  Перед тем, как представить нашего прекрасного сегодняшнего гостя, мы его чуть-чуть пуганули, он же будет сегодня докладчик, практически мы определились в жанре – монолог. И это хорошо, собственно говоря.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Пока меня не представили, я все-таки скажу, что практически стол, крытый красной скатертью, есть, то есть поверхность столешницы белая, но все, как положено.

ВЕСЕЛКИН:  Подразумевает доклад.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Да, да.

ВЕСЕЛКИН:  Ну, вы голос услышали, голос вам, дорогие друзья, знакомый. Театральный критик, обозреватель «Вести FM» Григорий Заславский у нас сегодня в гостях. Здравствуйте, Григорий, доброе утро.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Доброе утро.

ВЕСЕЛКИН:  Вам здесь нравится среди птиц?

ЗАСЛАВСКИЙ:  Да, да, очень. Я как раз поинтересовался, слышно ли щебетание птиц в эфире, и когда я понял, что радиослушатели всю эту радость тоже получают, то как-то мне стало сразу хорошо. Запахи не доходят.

ВЕСЕЛКИН:  Это мы сейчас обеспечим. Сейчас Вера сбегает, она побежит, собиралась сейчас, потому что мы будем беседовать с вами…

КУЗЬМИНА:  Побежит собирать запахи?

ВЕСЕЛКИН:  Мы будем беседовать о театре и Олеге Николаевиче Ефремове великом. Поэтому Вера, сейчас она выбежит, она не знает этого ничего, она купит в Макдоналдсе пончик и сорвет цветы.

КУЗЬМИНА:  Вот тут как раз,  Алексей Алексеевич, тот самый светлый момент, когда Вере нужно остаться, как и всем остальным, друзья, потому что страшно интересно,  особенно тем, кто практически ничего не знает об этом артисте.

ВЕСЕЛКИН:  Вот ужасно, потому что прозвучало слово «артист», а Ефремов является…

КУЗЬМИНА:  Режиссер.

ВЕСЕЛКИН:  И еще является…

ЗАСЛАВСКИЙ:  Он строитель театра. И человек.

ВЕСЕЛКИН:  Строитель театра вот в прямом смысле этого слова. И человек потрясающий, да. Значит, для того чтобы начать эту беседу, Григорий, я начну с одного воспоминания.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Потом я расскажу, и мы так будем меняться, я надеюсь.

ВЕСЕЛКИН:  Начну с воспоминания такого, оно двойственное, но, с другой стороны, это был такой некий переломный момент в театре и в жизни Олега Николаевича, и в жизни МХАТа. Я участвовал вместе со своим театром Российским  академическим молодежным, в котором…

ЗАСЛАВСКИЙ:  Тогда Центральный детский.

ВЕСЕЛКИН:  Да, Центральный детский театр, в котором начинал работать Олег Николаевич  Ефремов. Мало того, я сижу в его гримерной.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Ничего себе.

ВЕСЕЛКИН:  Вот буквально так, и даже портрет, который висел в то время, когда он был в театре, он совсем молодой, висит у нас в гримерной. Мало того, сзади написано как раз, чтобы, никто же не знал, кто такой, Олег Ефремов. Ну, пришел какой-то мальчик, сзади, чтобы не перепутать, тетенька написала, которая оформляла, видимо: Ефремов Олег. Вот этот портрет у нас в гримерной висит.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Как фотография, которую мы сдаем на пропуска, и нужно писать фамилию свою.

ВЕСЕЛКИН:  Ну, чтобы знать, не запутаться, кто это. Вот этот портрет как раз у нас в гримерной находится. 100-летие МХАТа, празднование во МХАТе, совершенно сюрреалистический был вечер. Там стояло из декораций такое дерево, под этим деревом сидели артисты МХАТа, они причем ели и выпивали по-настоящему, а в зале совершенно трезвые люди смотрели на то, как труппа МХАТа постепенно, потому что вечер длинный был, постепенно пьянела.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Я был там.

ВЕСЕЛКИН:  Вы были там.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Да.

ВЕСЕЛКИН:  И там был такой момент, когда Олег Николаевич вышел уже выступать, и он был уже в состоянии в каком-то, с бородой причем, что напоминало в нем какого-то русского, так сказать, между Толстым и Достоевским, кем-то.

ЗАСЛАВСКИЙ:  И Морозовым, спонсором МХАТа.

ВЕСЕЛКИН:  Спонсором МХАТа, да, да. И Олег Николаевич, стоя почему-то спиной к труппе, которая уже в этот момент пьяная была, что-то говорил зрителям про величие Станиславского и Немировича-Данченко. Картина настолько сюрреалистическая, потому что в этот момент встало несколько артистов МХАТа уже под шафе, зашли за это дерево и там покурили, постояли. А Олег Николаевич со свойственным ему упорством все равно говорил о каких-то величинах и о каких-то отправных точках. И я понял, что именно в этот момент умирает что-то и что-то, видимо, родится заново, и он это дико переживал, по всей видимости, об этом свидетельствовала и его борода, и то, что он находился почти спиной к труппе, почему-то говорил это зрителям, которые, может быть, в этот момент единственные, кто был способен вообще понять, о чем говорит художественный руководитель и великий театральный деятель.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Притом, что я скажу, добавлю к этому еще, тут было такое соединение того, что, с одной стороны, все видели, что он пьяный уже, а, с другой стороны, он говорил, совершенно отдавая отчет каждому слову, очень серьезные вещи. И воспринимать серьезные вещи, все-таки мы с некоторой снисходительностью относимся к пьяным людям, ну, мы как-то к ним, как к детям, а тут он действительно говорил то, что составляло его символ веры, наверное, так можно сказать, и в этом была такая трагикомедия этой ситуации.

ВЕСЕЛКИН:  Ну, вот почему я помню это на всю жизнь, потому что я понял, что в этот момент происходит история, театральная история меняется, что-то заканчивается и что-то должно последовать за этим.

ЗАСЛАВСКИЙ:  Ну, там одновременно он поставил спектакль «Три сестры», который был тоже очень странным спектаклем, потому что все и я, в том числе, признавали, что это великий спектакль, при этом вот так вот сказать, а кто же в нем сыграл великие роли? И ты понимаешь, что там Ольга, которую играла Ольга Барнет, ну, это уже беспокойная старость. Ну, то есть видно было, что по возрасту актеры, все смеются над тем, как играли уже старые сестры спектакль Немировича-Данченко 1940-го года, они там в конце 1950-х продолжали все это играть. Хотя и при премьере они уже выходили, что называется, и из платьев, и из возраста. И здесь то же самое. Для Ефремова было это абсолютно неважно. И это был спектакль, в котором выдающиеся роли играли актеры, которым было доверено исполнение роли няни, Саввина играла няню вот эту 80-летнюю, или там Владлен Семенович Давыдов играл Ферапонта, или, например, кто там еще… А дальше у всех были какие-то эпизоды. У Елены Майоровой, которая трагически погибла через некоторое время после премьеры, у нее был вот этот момент, когда она прощалась с Вершининым, Любшиным, и когда она с криком просто переламывалась пополам. И вот этот крик и эта мизансцена, она действительно впечатывается в память.

Полностью интервью с гостем слушайте в аудиофайле.