[Объект22] Философия неовсеединства

Е.СТАХОВСКИЙ: Такой очередной поворот в сторону, как я люблю. Когда одно и то же, то есть когда возникает хоть какая-то приблизительная традиционность и привычность, вот сразу хочется взять ружье и начать в эту привычность стрелять. Ружье духовое или спортивное, как по тарелочкам в тире, или по гусям по каким-нибудь бегущим, не живым, разумеется, металлическим. И здесь уже Вячеслав Иванович Моисеев, профессор, доктор философских наук. Вячеслав Иванович, здравствуйте.

В.МОИСЕЕВ: Добрый вечер.

Е.СТАХОВСКИЙ: Сегодня я, то есть не сегодня, давно уже, но сегодня, видимо, назрел тот момент, когда пришло вот то самое время разобраться с одним моментом, который, я не сомневаюсь, давно не дает покоя вам, и не очень давно, но не дает покоя мне, потому что включает в себя, как минимум, некие отправные точки, от которых уже был направлен вот тот самый луч, в который мы с вами погрузимся, я надеюсь, сегодня. Поскольку, если говорить простыми русскими словами двумя, то поговорить с вами я хочу о философии неовсеединства. Сущие пустяки. Здесь надо пометить вот, какие моменты. Безусловно, в рамках «Объекта 22» продолжается проект по истории философии, в среду будет очередной выпуск, но там мы все-таки говорим об истории, а мне кажется, что то, о чем мы будем говорить с вами сегодня, это несколько отдельный момент, поэтому я и решил поговорить с вами об этом отдельно. А, во-вторых, говоря о столь неоднозначном понятии, как неовсеединство, я думаю, что и вы сами начнете с того, что такое всеединство вообще, чтобы понять, что такое «нео», такой следующий шаг. У меня, я вам честно могу сказать, это ассоциируется, в первую очередь, со старой русской философией, с XIX веком, и, в первую очередь, конечно, с Владимиром Сергеевичем Соловьевым.

В.МОИСЕЕВ: Да, есть такая школа русской философии, основанная Владимиром Сергеевичем Соловьевым, которая так и называется «Русская философия всеединства». Еще второе название – «Русская религиозная философия». Сам Соловьев жил в 1853 – 1900 годы, то есть умер в один год с Ницше, прожил всего 47 лет, но основал очень влиятельную и очень интересную школу, которую потом продолжали многие. И, можно сказать, последний классический представитель этой философской школы это Алексей Федорович Лосев, который умер в 1988 году. Так что практически конец XIX и почти весь XX век.

Е.СТАХОВСКИЙ: Такое столетие.

В.МОИСЕЕВ: Да, в общем-то, прошел, можно сказать…

Е.СТАХОВСКИЙ: Под знаком всеединства.

В.МОИСЕЕВ: Ну, а основной концепт, основное понятие этой философской школы всеединства, ну, как бы немножко это коррелирует с терминами всемогущество, всеблагость и что-то такое. У этого термина, по крайней мере, несколько смыслов. Сам термин введен Владимиром Сергеевичем Соловьевым, по крайней мере, как бы так достаточно широко он начал использоваться именно после работ Соловьева. И главный, как бы первый смысл состоит в том, что это как бы особенно масштабный синтез, который покрывает все множество каких-то имеющихся начал в каком-то некотором классе. И вот охват всех элементов и синтезирование их в какую-то дифференцированную целостность, в первую очередь, такой экстенсиональный как бы смысл в ширину выражается этим термином «всеединство».

Е.СТАХОВСКИЙ: А насколько это новое понятие? Потому что создается ощущение, когда такое объединение каких-то, в общем, сепаратных вещей…

В.МОИСЕЕВ: Нет, совсем не новое, если говорить по смыслу, это еще платонизм, неоплатонизм, поэтому можно говорить о философии всеединства в нескольких смыслах. В узком, как о школе русской философии, а в широком, как направлении вообще мировой философии. И под философией всеединства в таком широком смысле можно иметь в виду линию как бы наиболее интегральную философскую линию вообще среди разных философских систем, как западных, так и восточных. То есть это попытка не выбирать из множеств каких-то полярностей, а собирать эти полярности и синтезировать их в какое-то целое.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это же идеальная конструкция, когда не нужно… У меня сейчас просто мечта возникла перед глазами, к которой мы периодически возвращаемся, говоря о разных исторических эпохах, о разных школах, направлениях не только, скажем, философии или культурологии, а в истории, как в науке вообще, в истории, как в жизни всего человечества. Это же прелесть не разделять возрождение от средневековья, и хорошо.

В.МОИСЕЕВ: Вы знаете, есть люди двух типов. Одним нравятся крайности, другим нравится какое-то равновесие. Так что можно говорить, что есть две линии, большие линии философии, так, условно говоря, равновесная и неравновесная философская стилистика мышления. Вот люди, которые тяготеют к синтезам, к интеграциям, к равновесию полярных начал, вот они и составляли эту линию. Это и платонизм, и неоплатонизм, и схоластики средневековая во многом, и Николай Кузанский, и немецкая классическая философия, и, конечно, восточная философия, в первую очередь, индийская, брахманизм, ведизм.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, кое-что мистическое здесь, конечно, есть. Соловьев был знатный мистик.

В.МОИСЕЕВ: Да, всегда интуиция высшего начала, абсолютного, то есть по-разному можно называть, который выражает этот высший синтез, интеграцию разных полярных начал. Так что термин или смысл, по крайней мере, самого термина не нов, но Соловьеву удалось придать ему какую-то особую операциональность, которая, может быть, до этого с такой выпуклостью не присутствовала в традиции. Наиболее операционально до русской философии всеединства этот концепт стала выражать немецкая классическая философия. Но там был слишком жесткий алгоритм, триадический алгоритм. Соловьев пришел как бы такому гораздо более свободному представлению синтетических процедур, когда он стал говорить о разных многообразиях начал, любых возможных многообразиях начал. Не обязательно жестких, триадических, диадических, еще каких-то. То есть это могло быть многообразие, которое связано с любыми дифференцированными целыми, как в истории, так в сфере мышления, так в области социальных структур. И в этом смысле он, по большому счету, искал, пытался выразить идею высшего начала как-то более операционально. И, знаете, это даже в определенной степени напоминает теорию множеств в математике, потому что то, что пытался создать Соловьев, это была попытка создать какое-то новое учение многообразия. В основе современной математике лежит до сих пор такая фундаментальная концепция, которая называется «теория множеств». Где-то в конце XIX, в начале XX века она даже переводилась на русский язык, как теория многообразия. Создана она была немецким математиком Георгом Кантором, и как бы здесь математика поднялась до учения о многообразиях, вот таком абстрактном максимально универсальном учении о многообразиях. Но в этом подходе, который предложил Кантор, была как бы одна особенность очень четкая. Канторовские множества, которые лежат в основании всей современной математики, они слишком рыхлые. Представьте себе, это как бы какие-то объекты, которые вы просто чисто интеллектуально охватываете идеей их собирания в какую-то коллекцию. Ну, как бы набрасываете на них такой полупрозрачный полиэтиленовый мешочек, и от этого они совершенно никак не меняются. То есть, как они были вне этого мешочка, так они и остаются в нем. Вот это и есть концепция канторовского множества. В этом плане она очень редукционистская и очень номиналистическая. То есть здесь как бы феномен целого не особенно присутствует. У Соловьева, по сути дела, была идея создать новое холистическое учение о многообразии. Причем столь же универсально и абстрактно, как это сделал Кантор. Конечно, у него не было такой интенции очень сильной доводить это до каких-то символик, формульностей, он вообще не любил математику и в университете получил «двойку» по математике. У него была такая неприязнь к этой науке. Но тот же, например, Николай Александрович Бердяев отмечал, что он очень схематичен и очень конструктивен в своем мышлении, так что у него всегда была какая-то достаточно большая структурность и какая-то математикообразность его мысли не на поверхности, а в глубине. И если читать его тексты, они все очень структуралистские, и там всегда видны очень мощные конструкции, такие абстрактные достаточно, которые он просто универсально прописывает всегда достаточно однотипно и потом просто применяет их к разным прикладным областям. То есть там был какой-то единый такой метод. И в этом плане вот эта линия, она как-то не очень всегда была видна. Например, когда в 1990-х года в нашей стране произошло такое возрождение интереса…

Е.СТАХОВСКИЙ: XX века?

В.МОИСЕЕВ: Да, к русской философии всеединства, в частности, и хлынули на прилавки различные книги, переиздания или новые работы по этому поводу, то эта философская школа шла под эгидой иррациональной философской такой линии – это мистика, это иррациональность, это религиозные направления. А вот, когда я впервые стал знакомиться с текстами Соловьева, меня поразила именно глубочайшая рациональность его построений. Но, конечно, это не поверхностный рационализм, и не тот рационализм, к которому мы привыкли в науке, в математике, в логике. Поэтому вот это была такая первая интенция как-то показать другую сторону этой философии, конструктивистскую, глубоко рациональную и даже не классически рациональную. И в этом плане мне особенно интересно было то, что это, по сути, проект создания нового учения о многообразии, холистического, не редукционистского, холистического типа.

Е.СТАХОВСКИЙ: С точки зрения Соловьева, с позиции Соловьева.

В.МОИСЕЕВ: Да. И всеединство это есть кодировка, кодировка как раз вот этого замысла, этого проекта. Всеединство, то есть многообразие начал, охваченных целостностью.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но даже многообразие начал все равно предполагает некое начало, это же один из главных вопросов философии всех времен, в чем исходная сущность? В чем она, где вот это самое начало, даже многообразие, может быть, выросло из какого-то единого.

В.МОИСЕЕВ: Да, это платонистическая интуиция единого или неоплатонистическая идея. И, конечно, здесь как бы всегда, если эту линию доводить до конца, то предполагается, что есть какой-то высший синтез, который обнимает всё, все начала. И как его прописывать? То, что, например, Шеллинг называл, как абсолютное. Здесь, опять-таки, мне кажется, очень спешат, когда называют Соловьева религиозным мыслителем. Конечно, огромная энергия религиозная логоса была присуща его работам, но все-таки при более глубоком и пристальном исследовании его метода отмечается одна такая интересная вещь – он вначале пытается чисто рационально создать максимально полную мыслительную конструкцию, максимально интегральную конструкцию.

Е.СТАХОВСКИЙ: Он сводит ее к чему-нибудь в итоге?

В.МОИСЕЕВ: А вот потом на втором этапе он пытается найти для нее подходящие интерпретации в тех или иных областях. И вот здесь он, например, находит, что, допустим, христианство, оказывается, с его точки зрения, более адекватно  интерпретацией этого состояния многообразия.

Е.СТАХОВСКИЙ: Более адекватной, чем что?

В.МОИСЕЕВ: Чем буддизм, например, или какие-то другие традиции, тем более, внерелигиозные традиции. Но все-таки ход именно такой. Сначала рациональная  максимально интегральная конструкция, а потом поиски интерпретаций для нее в тех или иных различных областях. И в этом плане, ведь посмотрите, его не приняли ни католики, ни православные. То есть, в конечном итоге он как бы начал линию, которая иногда называется религиозным обновленчеством, поиски как бы некоторых новых рациональных конструкций, которые могли бы наполнить каким-то новым смыслом, переосмыслить религиозный логос. Но тот логос, который он создавал, на почве религиозного логоса, имеющегося, он одновременно стал приобретать и какие-то новые рождающиеся формы, которые  в определенной степени стали пугать представителей…

Е.СТАХОВСКИЙ: И тех, и других.

В.МОИСЕЕВ: Особенно это, конечно, концепт Софии. Когда Соловьев дошел до идеи четвертой ипостаси, то есть Софии, как четвертой ипостаси Бога, ипостаси абсолютного.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть не только Троица, но и София, как четвертая.

В.МОИСЕЕВ: Да, да, не только вот эти три обычные классические ипостаси – Отец. Сын и Дух, но еще и четвертая ипостась, причем, которая несет идею вечной женственности. То есть, это как бы женственное начало абсолютного высшего бытия. В этом плане получается, что все три классические ипостаси, они как бы несколько мускулинизированы.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, это же известный факт. Любое христианское ответвление и по сию пору как-то от женских начал шарахались, как от огня. 

В.МОИСЕЕВ: Вот, вот. Ну, конечно, есть культ Богородицы.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, есть, но это язычество, профессор.

В.МОИСЕЕВ: Но все равно приходится как-то немножко это где-то на периферии привлекать какие-то дополнительные конструкции для этого. Соловьев пытался, в конечном итоге, сделать равноправными мускулинную и вечно женственную ипостаси абсолютного. И это, конечно, очень напрягало и иезуитов, у которых он пытался найти отклик его основной работы, написанной на французском языке «Россия и Вселенская Церковь», и, тем более, в среде православного священничества. Поэтому в этом плане не все так однозначно. Конечно, можем называть это русская религиозная философия, но мне кажется, что ситуация была сложнее. И главный все-таки первичный импульс это попытка создать наиболее полную максимальную рациональную конструкцию, которую мог бы помыслить разум и именно открыть разум на концепт абсолютного высшего начала, то есть не выключать разум при приближении к абсолютному, как это делает как бы традиционная религия, а, наоборот, даже как бы включить его на уровень каких-то максимальных оборотов, регистров что ли.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, ведь попытки совместить рациональное восприятие высших сил и, скажем, восприятие чувственное, интуитивное даже, если хотите, в общем, тоже такие не первые попытки. Мы ведь помним и средневековых всевозможных товарищей, которые как раз и были причислены к еретикам за то, что пытались периодически, если не в полной мере объяснить Бога, но, по крайней мере, найти какие-то вот эти вполне умозримые ступени к нему.

В.МОИСЕЕВ: Да, то есть возникают вопросы специфики.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, где поворот вот этот.

В.МОИСЕЕВ: Да, где поворот, да. Я вот тоже задавался этим вопросом, и постепенно вот эта линия поиска специфики в определенной степени вывела меня к попытке как бы просветить эту философскую систему структурным методом. И вот здесь мне показалось, что Соловьев и эта школа русской философии всеединства  максимально подошла к возможности, по сути, уже структуризации той интегративной методологии, которую они создавали. В этом смысле они как бы вплотную подошли к созданию своего рода математической философии. Я в определенной степени как бы рискую вызвать на себя такой шквал критики самой разнообразной в том плане, что, наоборот, как бы считается, что это крайняя иррациональная философская линия. Я же считаю, что это не классический рационализм, который маскируется формами, и рационализм, а под ним светится некоторый не классический иррационализм, и Соловьев практически вплотную подошел к конструкциям, которые можно было облекать уже в новые структуры, в новые неклассические структуры.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но вплотную подошел, но, видимо, судя по некоторым интригующим ноткам в вашем голосе, видимо, недоработал.

В.МОИСЕЕВ: Он не мог это сделать, потому что, в частности, его отношение к структурному методу было, вот как я уже говорил, таким своеобразным. Но то, что эта линия была, и она была намечена, выражается в ряде последователей Соловьева. Например, у того же Павла Флоренского, который кроме всего прочего очень хорошо знал и математику, и нарождающуюся в то время математическую логику, которая называлась логистика, и у Густава Шпета, который занимался математической теорией рядов, и у Алексея Федоровича Лосева, который тоже пытался использовать разного рода и математические структуры, и логические структуры. То есть явно была эти линия, был этот импульс. Но ни одним из представителей этой философской школы этот импульс не был доведен уже до какой-то экспликации, уже реализации.

Е.СТАХОВСКИЙ: И вот теперь, наконец-то, поэтому и понадобилось вот это прекрасное слово «неовсеединство», для того чтобы довершить, по крайней мере, зачаточные стадии тех конструкций, о которых вы нам только что рассказали.

В.МОИСЕЕВ: Да. Я не утверждаю, что эта тенденция единственная, но она одна из самых интересных. 

Е.СТАХОВСКИЙ: После этого легкого исторического экскурса и, в первую очередь, в творчество Соловьева теперь, конечно, хочется о неовсеединстве, и во что вылились вот эти конструкции, о которых, как вы сказали, которые наметил Соловьев, его последователи и коллеги, но которые потребовали действительно какой-то четкой схемы, чтобы было понятно. Потому что, с одной стороны, вы совершенно справедливо заметили, мыслится ведь и русская философия, в первую очередь, как разделенная. Две двойственных есть, два таких полярных состояния  - есть западники славянофилы и религиозная и светская, ну, назовем просто философия. А здесь вы как будто меняете местами одно с другим вдруг, и понятно, что мне хочется, чтобы вы пояснили, доктор, на каком основании?

В.МОИСЕЕВ: Ну, в результате анализа текстов многих представителей философии всеединства, удалось выделить четыре базовых концепта, которые лежат в основании как бы логоса это системы, такой логоической части этой философской системы. Первый концепт всеединства это, по сути, идея синтеза, который выражает тот факт, что это интегральная как бы философия, равновесная, которая не выбирает то или иное начало, а пытается взойти к какому-то целому, стоящему за этими началами. Второй концепт, это концепт существа. Русская философия всеединства это виталистическая философия, направление витализма, которая считает, что это не просто всеединство, а всеединство «ктоино», термин Сергея Николаевича Булгакова, «ктоиность», ну, как не «чтоиность», а «ктоиность», то есть одушевленность. То есть элементы этого всеединства это существа, живые существа, иерархии живых существ образуют некоторое такое космическое оживленное, витализированное Бытие, в конце концов, все живо в разных формах и степенях, так что возникает такая система витализма. Но здесь нужна гораздо более универсальная концепция живого существа, чем, допустим, те идеи, которые присутствуют в современной  биологии, когда мы знаем только земные формы жизни. Третий концепт это концепт антиномии. То есть это, кроме того, что это интегральная виталистическая философия, это еще диалектическая традиция философии, которая опирается на идеи диалектической логики.

Е.СТАХОВСКИЙ: Единство и борьба противоположностей.

В.МОИСЕЕВ: Да, и утверждает, что есть два вида противоречий. То есть, есть противоречия формально логические, а есть какие-то особые диалектические противоречия и по их поводу может быть построена какая-то особая диалектическая логика, и представители этой линии постоянно пытаются ее строить, там и Фихте мы помним, и Шеллинг, и Гегель, и Соловьев, и его последователи. И тут тоже очень много интересных проблем, потому что никто, в конце концов, не отделил  противоречие ошибки от диалектических противоречий. Потому что ошибки это тоже противоречие. И если диалектики не хотят, чтобы диалектическая традиция была просто произволом, когда можно утверждать все, что угодно, что примерно и произошло в апологетике марксизма, то здесь нужно указать какой-то критерий логической демаркации, который позволил бы отделить противоречие ошибки от вот этих  особых диалектических противоречий или антиномий. 

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, у меня вот здесь, извините, пока мы не перешли к четвертому концепту, возникает сразу несколько  ассоциаций. Во-первых, еще с древними, которые мы сегодня можем назвать и философскими какими-то традициями, я имею в виду, вот этими противоречивыми заключениями, которые, наверное, в наивысшей форме представлены были, ну, те же апории Зенона, не те ли наши любимые, а доканал всех «Кот Шрёдингера», разумеется, в этом смысле. Вот уж, где, поди, разберись.

В.МОИСЕЕВ: Часть апорий Зенона, они разрешены. Например, апория «Ахиллес и черепаха», их удалось разрешить созданием математического анализа, то есть достаточно сложной концепции, потому что Зенон рассуждал так, что бесконечная сумма конечных величин дает бесконечно большую величину. А оказалось, что и сходящиеся ряды, и бесконечная сумма конечных величин может давать конечную величину. В этом плане Ахиллес все-таки за конечное время догоняет черепаху. Но чтобы это доказать, нужно было создать теорию сходящихся рядов, по сути, математический анализ.

Е.СТАХОВСКИЙ: Посмотрите, сколько человечеству потребовалось, 24-25 веков каких-то, для того чтобы разобраться.

В.МОИСЕЕВ: Это вот характерная ситуация. По сути, каждая такая антиномия, она в отличие  от формально логических противоречий всегда для своего разрешения требует создания какой-то достаточно глубокой теории. И ряд из них, особенно остальные апории Зенона, которые связаны с синтезом дискретного и непрерывного так до сих пор и не разрешены.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вот со стрелой, например, поди, разберись.

В.МОИСЕЕВ: Да, со стрелой, «Стадион», «Дихотомия». Здесь, ну, в какой-то степени, может быть, квантовая механика является попыткой соединить дискретное и непрерывное, но математика квантовой механики тоже как бы еще до конца не прояснена, например, квантовая логика и так далее. И четвертый концепт, это концепт теофании. 

Е.СТАХОВСКИЙ: Здесь поподробнее.

В.МОИСЕЕВ: В переводе с греческого «богоявление» буквально, «боговоплощение». Но в данном случае имеется в виду вот, что. Предполагается, что всеединство делится как бы на два уровня – это идеальное всеединство, ну, условно говоря, платоновский мир идей, как бы уровень архитипов, и это реально эмпирическое всеединство. И первое воплощается во второе с множеством искажений и умалений. Это термины Карсавина. И в этом плане это та философия… Да, и сама теофания, это как бы оператор воплощения идеального всеединства в эмпирическом всеединстве. И та философия, которая как бы отслеживает процессы воплощения в этом плане как бы претендует на определенное преодоление платоновского идеализма, потому что речь идет не просто об идеальных каких-то конструкциях, а речь идет о разработке теории приложения этих идеальных конструкций к тем или иным эмпирическим ситуациям. Это, как прикладная математика. То есть, есть чистая математика, есть прикладная математика, которая является достаточно большим и очень развитым разделом в современной математике. Вот в этом плане философия всеединства отличается в отличие от платонизма достаточной трезвостью, то есть не есть теория воплощения.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но разве не Аристотель еще так подпинул в сторону того же самого Платона и уже повернул в совершенно другом каком-то направлении.

В.МОИСЕЕВ: Несомненно. То есть вот здесь надо сказать, что все эти концепты, они встречались во всех вариациях так называемой вечной философии.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но не всеедино, видимо.

В.МОИСЕЕВ: Нет, и вполне и всеедино как бы, но не с такой степенью (неразборчиво). Вот самое новое и интересное, что было введено Соловьевым, это именно вот это доведение до свободной структурности. То есть, когда, с одной стороны, эти конструкции стали уже очень структурообразными, очень рельефными, так что их смысловой рельеф уже просто просился на уровень четкой модельной структуризации этих конструкций. А, с другой стороны, они были достаточно свободны, там не было таких жестких алгоритмов, как в предшествующих версиях, например, немецкой классической философии, жестких алгоритмов  синтеза и организации многообразия. Была поставлена универсальная задача любой возможной организации многообразия начал, любой дифференцированной целостности и как бы структуризации любых возможных типов организации этих дифференцированных целостностей. И даны еще, кроме того, определенные некоторые операциональные решения. Вот одно из таких очень интересных решений это то, что можно условно называть «проективные отношения». У Соловьева есть ряд мест, где он использует как бы сравнение источника синтеза и его аспектов с трехмерным телом и его тенями. И, в общем-то, этот образ восходит еще к «платоновской пещере», как бы образ тоже достаточно инвариантный, но у Соловьева он, опять-таки, принимает уже какие-то более структурные вот такие четкие формы. И отталкиваясь от этой интуиции, этого образа удалось создать формальную аксиоматическую систему нового типа, которая выражала именно вот это отношение синтеза и его аспектов, как обобщение проективных отношений. То есть как отношение, например, трехмерного тела и его проекции. И вот эта проективная интуиция отношений источника синтеза и его аспекта, она как бы у Соловьева уже особенно структурно, операционально и свободно присутствует.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я сейчас пытаюсь, с вашего позволения, спуститься на землю немножко, потому что раз мы опять обращаемся к Соловьеву, а я напомню, это вторая половина, ну, уже конец XIX века самый, если говорить о его интеллектуальной деятельности, он прожил всего 47 лет, то я здесь не могу… У меня вообще возникает ощущение, что речь идет, что вообще в этом во всем есть нечто биологическое и сама природа во всем ее видовом и культурном разнообразии. А, если говорить о позициях Соловьева, то я не могу как-то не вспомнить здесь и теорию Дарвина, которая во всей красе уже в то время представлена. Ну, вот такие у меня, знаете, интуитивные, если хотите, параллели выстраиваются от ваших слов, насколько они далеки от того, что вы говорите?

В.МОИСЕЕВ: Нет, я думаю, что они имеют очень хорошее основание, они связаны как раз со вторым концептом, концептом существа. Потому что стояла задача именно обобщить идею живого существа, насколько она представлялась, вообще говоря, ну, и в то время. И мы, в общем, недалеко ушли от общих представлений о феномене жизни. То есть современная биология, она практически не отрывается от наблюдения от земных форм жизни, она не может дать универсальное определение жизни. Допустим, физика дает космическое определение материи и химических элементов. Химические элементы одинаковы, независимо от того, на Земле они, на Марсе, в другой Галактике, в нашей Галактике. В этом плане физика звучит вполне космично. А вот биология звучит очень геоцентрично. То есть она не может дать универсальное определение феномена жизни, которое бы как бы одинаково хорошо прилагается к любым формам жизни независимо от материальных носителей и так далее. А вот перед представителями этой философской школы стояла как раз такого рода задача. Наиболее ярко ее, пожалуй, выразил Николай Онуфриевич Лосский, который продолжал линию Лейбница, идею монады, как некоторого субстанционального как бы активного начала.

Е.СТАХОВСКИЙ: Не самая простая идея, прямо скажем.

В.МОИСЕЕВ: Да. И он ввел понятие субстанционального деятеля, как попытки разомкнуть лейбницкую монаду, то есть, в принципе, оставить главную интуицию некоторой антологической изолированности, которая присуща монадическому бытию, как некоторому микрокосму, но, с другой стороны, не так сильно ее изолировать от окружающего бытия, как делал это сам Лейбниц. И это вообще отдельная большая тема, как им, в конце концов, удалось выразить эту линию универсального определения феномена жизни, вот эту виталистическую как бы концепцию. И в этом плане, да. Здесь очень много органицизма, очень много как бы интуиции живого. Но в то же время это не геоцентрический феномен жизни. И вот здесь есть и пересечение, и все-таки очень сильное отличие от такого биологизаторского подхода. Когда мы берем какие-то конкретные земные формы жизни и конкретные формы эволюции, и ним привязываем феномен жизни. Здесь именно искалась интуиция универсальная.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я понял, что есть жизнь, то  есть не живые существа очевидные мы наделяем понятием «жить», а что такое есть жить, на самом деле, чтобы мы могли этим понятием наделить вообще все, что угодно.

В.МОИСЕЕВ: И вот теперь идея неовсеединства звучит очень просто. То есть удалось показать, что в основе всех построений лежат эти четыре базовые концепта. Это, как четыре базовых цвета. Все остальные концепты в философии всеединства это разные композиции этих базовых концептов. Наиболее интегральный концепт, например, концепт Софии, это композиция всех четырех концептов, это «ктоиное» всеединство, антимоническое всеединство, теофанически воплощенное, то есть обладающее и идеальным, и эмпирическим планом своей реализации. Как бы объединение вот этих всех четырех концептов образует наиболее полный, но уже такой производный концепт. И с этой точки зрения можно вполне анализировать тексты всех представителей философии всеединства и практически на сто процентов покрывать их смыслы этими четырьмя базовыми цветами. А вот дальше идея была очень проста. Продолжить тенденцию структуризации, которая уже во многом была намечена и у Соловьева, и особенно у Флоренского, и Лосева, и довести эти концепты до уровня новых неклассических логико-математических структур. То есть создать их, как структуры. И вот в этом плане, в общем, оказалось, что это очень непростая задача. Потому что обычно, вот, например, есть на Западе сегодня аналитическая философия. Это философия, которая использует структурный метод, метод логики, математики для выражения природы сознания.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, она потому и называется аналитическая, все понятно. Сложили, собрали, посмотрели, все красиво.

В.МОИСЕЕВ: Да. То есть такого рода примеры мы имеем сегодня, это достаточно влиятельное направление. Есть направление философской логики, где используются методы логики и математики для выражения фундаментальных философских каких-то концепций. Но в чем принципиальное отличие, в том, что для этой деятельности берутся всегда готовые какие-то структуры, логико-математические структуры, которые уже есть в современной математике. Эти же все структуры они, собственно, были сделаны под заказ физики. Потому что физика всегда, в основном, заказывала математические структуры математики, она была лидирующей наукой, и она определяла тот тип структур, которые должна была создавать математика. А поскольку физика это наука о неорганическом бытии, то она и требовала соответствующий тип структур, который выражает именно особую какую-то неорганикотропность вот этих смыслов, которые присущи физике.

Е.СТАХОВСКИЙ: Подождите, пожалуйста, вот это слово «неорганикотропность», я просто хочу его записать, потому что оно мне дико нравится. Вячеслав Иванович, правильно ли я понимаю, что основная суть всего вот этого дела заключается не в том, чтобы, исходя из неких имеющихся свойств объекта, по сравнению с этими объектами придумать и наделять другие объекты некими качествами, а определить некие исходные положения, в том числе, например, качества, которые мы с чистой совестью, исходя из этого, можем применять к тем или иным объектам? То есть необходимо нечто устойчивое. Мы за кадром с вами вспоминали сегодня «Оправдание добра», книжку Соловьева, то есть я правильно понимаю, что я не должен говорить, то есть я хочу не говорить о том, что человек добрый, не исходя из какого-то конкретного его поступка, а я должен располагать неким понятием доброты, чтобы понять, насколько поступок этого человека является добрым. Вот, о чем семинар.

В.МОИСЕЕВ: Да, причем философия всеединства это очень простое решение. Добро это то, что усиливает многоединство. Это то, что выражает многоединство или всеединство и усиливает его. Поэтому, если мы получим операциональный концепт всеединства, то у нас возникает путь к построению рациональной конструкции в области аксиологии, то есть не только этики, но и эстетики, и так далее. И главная идея состояла в том, чтобы не брать готовые математические структуры, которые были созданы под другое, а создать новые структуры, которые бы наиболее адекватно выражали, собственно, то, что там как бы уже было на сносях в самой этой философии, в лице этих четырех базовых концептов. И еще один момент, то, что аналитическая философия очень увлекается языком. И в этом плане она не столько как бы мотиватизирует семантику метафизическую, сколько наши способы выражения, синтаксис.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ваша неорганикотропность тоже вполне себе увлечение языком.

В.МОИСЕЕВ: Нет, здесь все-таки направленность на то, чтобы выписывать и создавать какие-то онтологические структуры. И вот эта идея как бы и легла в основу философии неовсеединства создать новые математические структуры внеязыковые, в том смысле, что они предполагают моделирование онтологических каких-то конструкций в универсальном смысле и выразить вот эти четыре базовых концепта. И каждому концепту была сопоставлена новая математическая структура.

Е.СТАХОВСКИЙ: Получилось?

В.МОИСЕЕВ: Получилось. Где-то лучше, где-то удалось продвинуться больше, где-то меньше, но, в принципе, в каждой из этих областей кое-что удалось сделать. Например, концепту всеединства, как я уже говорил, удалось сопоставить новую формальную аксиоматическую систему со своей аксиоматикой, которая опирается на логические системы поиска логика Станислава Вишневского, одного из основателей Львовско-Варшавской школы, и удалось скрестить Соловьева и Вишневского, и получить очень интересный результат, и создать, по сути, аксиоматику анализа и синтеза, логику анализа и синтеза, достаточно строгую конструкцию, которая выражает процедуры движения между целым, частями и так далее. И одновременно эта аксиоматика, что еще важно было у Вишневского, она была независима от теории множеств, от канторовской теории множеств и она, по сути, может выступать новым основанием холистической математики, холистического учения многообразия. Допустим, антиномия, концепту антиномии удалось сопоставить также новую логическую технику так называемых L-противоречий или предельных противоречий, «L» от слова «лимит», «предел». И у меня есть, например, публикация, которая есть и в зарубежных журналах, в том числе, и аналитическом одном журнале, где представлены эти формальные аксиоматические системы и они, в принципе, восприняты профессиональным сообществом.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть о них думают теперь активно.

В.МОИСЕЕВ: Ну, я не знаю, насколько сильно о них думают, но, по крайней мере, они восприняты, вот последнее мое участие в конференции во Франции, в Бордо, посвященной русской философии, где, правда, было больше русских философов, чем французов, и большинство секций проходили на русском языке. В общем-то, был очень доброжелательный отклик, в том числе, со стороны историков философии. Знаете, было повышенное вот это напряжение исследования вот этой философской традиции вот такими нестандартными методами со стороны именно историков философии. Но в этом случае даже и с их стороны было понимание и определенное принятие этой традиции. Очень большую помощь оказывает, например, Виктор Петрович Троицкий, где сейчас я читаю лекции по философии неовсеединства в «Доме Лосева» на Старом Арбате, Михаил Викторович Максимов, который руководит Соловьевским семинаром в Иваново и является главным редактором ВАКовского журнала «Соловьевские исследования». То есть как-то немножко начинает…

Е.СТАХОВСКИЙ: Что-то двигается, да.

В.МОИСЕЕВ: Уже социализируется немножко этот проект. 

Е.СТАХОВСКИЙ: Я позволю себе даже не спрашивать вас, как все это укладывается в современную квантовую парадигму, потому что что-то мне подсказывает, что квантовая современная парадигма настолько занимательная вещь, что это точно туда как-то укладывается.

В.МОИСЕЕВ: Там много пересечений.

Е.СТАХОВСКИЙ: Другое дело, что об этом можно говорить, если не бесконечно, хотя в условиях квантовой парадигмы бесконечно можно говорить. Простейший вопрос, к чему сейчас все-таки стремится вот эта философия неовсеединства?

В.МОИСЕЕВ: Это построение математической философии.

Е.СТАХОВСКИЙ: Математической модели все-таки.

В.МОИСЕЕВ: В отличие от аналитической философии, где идеи строгости соединяются с аналитическим и редукционистским подходом, это попытка создать интегральную строгую структуризированную систему.

Е.СТАХОВСКИЙ: Медленно движется?

В.МОИСЕЕВ: И в этом плане как бы соединить два измерения универсальности и строгости, вот это то, что чаще всего наиболее трудно.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это вы замахнулись, универсальность и строгость измерения соединить. Хочу, чтобы у вас все получилось. Просто интересно за этим понаблюдать. Спасибо большое.

В.МОИСЕЕВ: Спасибо вам.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вячеслав Иванович Моисеев, профессор, доктор философских наук философии неовсеединства. Интересно, как это будет называться после этого неовсеединства следующая ступень?

В.МОИСЕЕВ: Автонеовсеединство.

Е.СТАХОВСКИЙ: Верно. Спасибо.