Профитроли Алексей Кравченко

СТАХОВСКИЙ: "Школьная анкета" – программа, в которую к нам обычно приходят люди, не требующие дополнительного представления, а там уж как пойдет. Алексей Кравченко сегодня. Добрый день.

КРАВЧЕНКО: Добрый!

СТАХОВСКИЙ: Как-то это бодро прозвучало очень.

КРАВЧЕНКО: Это последние силы...

КУЗЬМИНА: Неправда. Кирилл Радциг, по-моему вселил в вас такое пробуждение утреннее. Как оказалось, у вас много общего, общих воспоминаний.

КРАВЧЕНКО: Мы просто однокурсники, друзья и много-много лет уже, так скажем, неразлучны.

КУЗЬМИНА: Всё, после этого женщины отключаются, они перестают соображать вообще...

СТАХОВСКИЙ: Можно начинать? Хорошо. Тогда пойдем по пунктам. Значит, Алексей Евгеньевич Кравченко. День рождения... А недавно же был, кстати, – 10 октября 1969 года. Юбилей опять, ой, красота...

КРАВЧЕНКО: Мне 23.

СТАХОВСКИЙ: О, это хорошо. А с местом рождения, кстати, я совершенно не в курсе. Подмосковье же какое-то?

КРАВЧЕНКО: Если Интернет читать, то да, я родился где-то в Подмосковье, где-то в Подольске.

СТАХОВСКИЙ: А если не читать?

КРАВЧЕНКО: Я в Москве родился. И до сих пор здесь.

КУЗЬМИНА: Мне кажется, больше всего легенд о месте рождения как раз в вашем случае, потому что есть еще Саратов.

КРАВЧЕНКО: Неплохо. Не читал такого.

СТАХОВСКИЙ: А интересно, откуда берутся такие вещи? Почему вдруг всплывает, что человек может родиться в Саратове?

КРАВЧЕНКО: Не знаю. Хочешь узнать про себя что-то новое – порыскай в Интернете. Особенно люди, которые интересуются и запрыгивают в Интернет, конечно, они полны информации.

СТАХОВСКИЙ: А это раздражает, удивляет? Или сейчас, может быть, и бог с ним?

КРАВЧЕНКО: Было время – раздражало, потом удивляло, а теперь – бог с ним.

СТАХОВСКИЙ: А в Москве какой район? Что это за место?

КРАВЧЕНКО: Москворечье, недалеко от института МИФИ, Каширка.

СТАХОВСКИЙ: А хулиганское детство было?

КРАВЧЕНКО: Очень, очень. Поэтому, я помню, директор школы крайне не хотела, чтобы я шел в девятый класс.

СТАХОВСКИЙ: А что происходило, почему? Нет, не обязательно рассказывать всё.

КРАВЧЕНКО: На самом деле я был замечательный, хороший мальчишка. Но просто попадал в какие-то передряги, либо оказывался не в том месте и не в нужное время. По-моему, для пацана это нормально, мне так кажется.

КУЗЬМИНА: Судя по всему, она надавила, и пацан ушел после восьмого класса.

КРАВЧЕНКО: Пацан ушел, ушел. Пошел зарабатывать карманные деньги, потому что не хотел сидеть на шее у мамы.

СТАХОВСКИЙ: А что за первая работа, что это за первые деньги заработанные?

КРАВЧЕНКО: Я пошел учиться, не поверите, я учился на фрезеровщика. Станки, но какой-то укороченный курс, потому что я понимал, что за партой больше десяти месяцев я не высижу, и никаких: ни три года, ни четыре, ни в коем случае. Поэтому я быстренько отучился, нас взяли на завод с товарищем, и я благополучно портил детали, одну за другой. А потом служба началась.

СТАХОВСКИЙ: Военно-морской флот?

КРАВЧЕНКО: Да, три года, как три дня. А ночами, не поверите, разгружал вагоны с картошкой. Я был достаточно худенький, и мы брали, как сейчас помню, вагон картошки на двоих. И пока перетаскаешь все это дело...

СТАХОВСКИЙ: Вся ночь прошла.

КРАВЧЕНКО: Ночь – да, а дня уже...

СТАХОВСКИЙ: А платили-то хорошо?

КРАВЧЕНКО: Я не помню, как-то платили, и мы были счастливы. А дня уже нет после этой ночи, потому что ты шевелиться не можешь.

КУЗЬМИНА: Можем вернуться немного к маме? Ненадолго, да. Потому что вы сказали, что не хотелось ее утруждать выпрашиванием денег. А как вообще жила семья?

КРАВЧЕНКО: Мы жили вдвоем с мамой. Я где-то лет с восьми-семи загорелся гитарой, мне нравилась гитара.

КУЗЬМИНА: А джазовый кружок – это же...

КРАВЧЕНКО: Джазовая студия, да. Сначала мы с другом пришли, и меня попытались начать учить на трубе. Я понял, что это совсем мне не нравится. Перешел на гитару, при этом одно дело – играть песни во дворе со старшаками, другое дело – профессионально заниматься гитарой. Усидчивость должна быть, и надо забыть про улицу, про какие-то гулянки. Это тоже было тяжело – борьба с самим собой. Но, так или иначе, когда мне, наверное, было лет 12-13, мама на всю зарплату, на все, что она заработала за месяц, купила мне электрогитару. И для меня это был шок. Она мне ничего не сказала, она повезла меня в магазин комиссионный и купила шикарную гитару на тот период, которая мне казалась просто верхом музыкальной техники. И этот инструмент до сих пор у меня в памяти, и никогда я не забуду это.

СТАХОВСКИЙ: А куда он делся в итоге?

КРАВЧЕНКО: Он долго был со мной, но в итоге потом перешел к другу моему, когда уже появились другие инструменты.

КУЗЬМИНА: Есть какая-то история появления имени вашего?

КРАВЧЕНКО: Мама всегда говорила, что Алексей – это божий человек, поэтому она решила так меня назвать, и никак иначе. У нас не было каких-то шиков. Знаете, в детстве я безумно мечтал о джинсах с клепками. И в моем возрасте, не помню, какой это класс, я понимал, что эти джинсы есть только у единиц. Помню, мама купила мне какой-то костюм индийский, производства Индии. Такая джинсовая ткань, но почему-то тоненькая, и он был больше меня размеров на пять точно, огромный. Она из всей этой ткани перешила мне, сделала ушитые джинсы, как это было модно, и я тоже был счастлив. Пусть не было клепок, но было красиво.

СТАХОВСКИЙ: Это была главная мечта детства?

КРАВЧЕНКО: Джинсы-то? Нет, главная мечта детства была гитара Ibanez, которая была у меня на картинке. Я где-то нашел лист из музыкального журнала с ценой, с прайсом. И когда я маме показал ее, она говорит: "Как гитара называется?" Я говорю: Ibanez. Она говорит: "Сколько стоит?" Я говорю: "Тысячу долларов". И прозвучало русское слово, похожее...

СТАХОВСКИЙ: Созвучное названию гитары, да.

КРАВЧЕНКО: Созвучное Ibanez, да. И я понял, что собственно дальше мечтать, дальше только во сне ее видеть.

СТАХОВСКИЙ: Но эта мечта воплотилась в итоге в жизни когда-нибудь?

КРАВЧЕНКО: Не поверите, Ibanez – так, раз шесть-семь, наверное.

КУЗЬМИНА: А как пришла музыка, гитарная музыка в вашу жизнь?

КРАВЧЕНКО: Я не знаю, как она ко мне пришла, она просто родилась. И я с первого взгляда был влюблен в этот инструмент. Меня научили трем аккордам, и я стирал себе все пальцы в кровь. Потом, играя в хоккей, сильно сломал руку, четыре месяца был в гипсе. К концу прохождения лечения понял, что не могу без гитары, мне она нужна. И я надломил гипс в определенном месте, чтобы мне было удобно изогнуть руку. Гипс был огромный, и там нельзя его было никак спрятать. Поэтому в итоге пока я был в гипсе, уже играл на гитаре. А музыкальные какие-то мои увлечения? Это больше мама у меня училась, потому что я только мог мучить маму дребезжанием. Пока я учился на гитаре, только она могла меня выдерживать до определенного момента, пока не говорила: все, хватит, не могу, куда-нибудь...

СТАХОВСКИЙ: А что это были за песни?

КРАВЧЕНКО: Это и "Машина времени", и Юрий Антонов, все, что возможно было, "Земляне". Потом мозг захотел своего, и он начал сочинять свое. Конечно, это иногда где-то плагиат был, но с чего-то надо было начинать.

КУЗЬМИНА: Мы до этого обязательно дойдем, потому что и сегодня ваша жизнь тесно связана с музыкой.

КРАВЧЕНКО: Да, у творческого человека в душе всегда музыка, поэтому я понимаю, что без нее не могу. Я много раз начинал собирать группы, и долго группа была с моим однокурсником Кириллом Радцигом, была группа "Гуарана". Но на некоторое время мы разошлись, группы не стало, я занимался музыкой отдельно, и не родилось ничего. Но, так или иначе, – куча планов.

КУЗЬМИНА: Кирилл Радциг – понятно, однокурсник. А остались сегодня какие-то отношения с друзьями, может быть, школьными, фрезерных дел времени?

КРАВЧЕНКО: Мы с детского сада шли с двумя ребятами – Саша Белов и Слава Песков. До сих пор, даже если мы не видимся, мы созваниваемся. И как ни странно, в каком-то возрасте ты понимаешь, что, черт возьми, а тебя энергетически тянет к этим людям.

СТАХОВСКИЙ: А что это? Это дружба?

КРАВЧЕНКО: Я не знаю, как это назвать. Но если с детского сада и вся школа, и, извините, все попадания в милицию... Поэтому, конечно, к таким людям в определенном возрасте тянет. Ты возвращаешься, ты звонишь, всегда много радости.

СТАХОВСКИЙ: То есть это что-то совершенно родное уже, да?

КРАВЧЕНКО: Абсолютно.

КУЗЬМИНА: Могут появиться друзья во взрослом возрасте?

КРАВЧЕНКО: Понятие "дружба" – это такое тонкое чувство. Можно дружить восемь лет, десять лет, а потом в какой-то момент ты понимаешь: оп, а это была не дружба. Что угодно, только не дружба. Это больно. У меня такие были моменты. Наверное, целиком к этому привыкнуть нельзя, но какое-то понимание и прощение ты находишь, но с этими людьми больше не общаешься.

КУЗЬМИНА: Кажется, что есть некие сложности, если ты преодолел их вместе с каким-то человеком, то после этого можно назвать его другом, или радости тоже разделил...

КРАВЧЕНКО: Приятельство, товарищество – что угодно. Друг – это... Ребята, мне так кажется, это даже гораздо интимнее, чем муж с женой, мне так кажется. Я считаю, что дружбы в жизни крайне мало у людей. Если кому-то повезло, то это счастье.

СТАХОВСКИЙ: Всем известно, что первая роль в кино, об этом мы, конечно, не можем не поговорить, – это тот чудовищный по эмоциональному накалу, совершенно блестящий фильм Элема Климова "Иди и смотри".

КРАВЧЕНКО: Это лучшие воспоминания. Вы представьте, мне было, 13 и там исполнилось 14 лет на съемках уже, мы девять месяцев снимали. Я был один, потому что Элем Германович не разрешал моей маме приехать на съемку в течение пяти-шести месяцев.

СТАХОВСКИЙ: Почему?

КРАВЧЕНКО: Он боялся, что мама в какой-то момент скажет: хватит, стоп! При этом я жил один, что-то себе готовил. Это была квартира, но внизу бойлер, который растапливался дровами либо углем, и я каждое утро колол дрова.

КУЗЬМИНА: Мы можем на секунду вернуться назад и радиослушателям разъяснить, что был набор на "Мосфильме", еще времена, когда мальчишек искали.

КРАВЧЕНКО: По радио раньше, да, много было объявлений, когда киностудия "Мосфильм" объявляет набор: нужны светленькие голубоглазые, либо темненькие кареглазые. Здесь нужны были светленькие голубоглазые. Мой одноклассник, услышав такую рекламу, за компанию позвал меня. Я поехал вместе с ним на "Мосфильм". Огромное количество ребят, все с родителями. Мы зашли, меня первый раз посмотрели, по кругу ходили женщины-помощницы режиссера, смотрели. И как-то так по всем глазам они проходили, проходили, и на мне, я прямо видел, что задерживаются. Второй круг делают. Я подхожу в другое место. Опять на этого посмотрят, на другого, и на меня опять раз – задерживаются. И так было четыре раза. На четвертый мы даже зачем-то поменялись одеждой. Причем, у меня уже включился спортивный интерес, как говорится: у того, кто очень хочет, у него не выходит, а у того, который ровно дышит, все получится. Поэтому я ровно дышал, к четвертому разу мне просто было интересно, почему задерживаются. Меня взяли под локоть, подвели к окну, открыли занавеску, сказали, что он синеглазый, давайте его попробуем. Тут же была первая проба, мне дали номерок, была первая проба, где мне сказали: вот тебе кушетка, рядом тумбочка, твоя мама умерла... И человек, наверное, восемь стоят и смотрят на мою реакцию.

КУЗЬМИНА: И это ребенку в 13 лет...

КРАВЧЕНКО: Да. Откуда у меня были слезы, даже не знаю, наверное, я просто от удивления, что меня резко попросили это. Я могу так сказать, моя мама долгие годы ездила в пионерский лагерь вожатым, и, знаете, при всей красоте моей мамы она была главная Баба Яга всех лет пионерского лагеря, то есть она самая артистичная. И, видимо, от нее мне это передалось. Если меня ставили на сцену, и мне надо было какую-то играть роль, я не знаю, как это у меня получалось, но получалось, и весь зал гоготал. Видимо, здесь так же произошло. Потом было три пробы, одна тяжелее другой. И после каждой пробы я приезжал, и мама мне прямо с порога начинала говорить: "Сынок, ты не расстраивайся, у нас же нет актеров, ты не прошел...". Я говорю: "Нет, мама, я прошел". Первый раз – она так: ладно. Второй раз приезжаю, она говорит: "Ну, ты же пацан-то у меня взрослый, не расстраивайся". Я говорю: "Мама, тихо, я прошел". И третья проба была безумно сложная. Я никак не мог понять в одной сцене задачу, и нужен был какой-то скачок энергетический. И, в общем, камера рядом, крупный план, и вместо Элема Германовича, когда он уже, видимо, не выдерживал... Он никогда не кричал на меня. Всегда все думают, что он был крикливый, жесткий. Он жестко мог посмотреть, но он давал задачу: "Ты мне должен сделать так...". У него очень был цепкий, колючий взгляд, он смотрел несколько секунд на меня и уходил. И у меня только один вопрос внутри оставался: как "так"? Когда проба получилась, они прыгали все, как дети, это я как сейчас помню: все кричали "ура!", сказали, что давай, вызывай маму, надо уже подписать договор. Я приехал домой, и мама в очередной раз ту же песню. Я говорю: "Нет, мама, я прошел. Ты должна быть на "Мосфильме" для подписания договора". Тут она осела, у нее были слезы, она не ожидала. И девять месяцев моих съемок… На шестой она приехала ко мне, увидела меня худым, потому что я был на диете всегда, у меня было в неделю 48 часов голодания, каждую неделю.

СТАХОВСКИЙ: Надо было соответствовать образу.

КРАВЧЕНКО: Да, Элем Германович держал меня в ежовых рукавицах. Даже если я хорошо выглядел, он говорил: ты поправился...

СТАХОВСКИЙ: А это плохо, у нас тут война и ужас, да.

КРАВЧЕНКО: А я румяный изначально, и это неважно, худел я, не худел, у меня всегда были розовые щеки. И плюс при этом я начал еще бегать, и бегал так далеко, что водители по дороге, которая на съемочную площадку вела, говорили: "Кто тебя сюда привез?". Я говорил: "Добежал". – "Тебя назад довезти, потому что долго?". – "Нет, мне отлично".

СТАХОВСКИЙ: Вы помните первое свое впечатление, когда вы посмотрели уже эту работу целиком? Когда уже фильм вышел.

КРАВЧЕНКО: Самое первое впечатление: я понял, что на себя смотреть не могу. Это стандартное, это у всех. Не могу слышать свой голос, не могу видеть себя. Я начал отвлекаться и смотреть на зрителей. Вы представляете, я видел слезы. Я видел, когда сидели иностранцы, жевали жвачку и потом переставали, и к концу фильма им явно не хотелось жевать. И когда был фестиваль, я вышел в коридор, фильм закончился, а мне надо было смотреть каждый фильм, это происходило по пять раз в день, это было ужасно, это невыносимо просто смотреть. И я помню, когда такой огромный коридор, и на меня бежит просто огромная толпа людей, просто чтобы дотронуться, обнять. Иностранцы разных цветов кожи. И я испугался. Мне сказали: стой на месте... Я просто начал отшагивать от них.

КУЗЬМИНА: Потом вы окончили ПТУ и ушли в армию. И, может быть, какие-то яркие воспоминания о Владивостоке? И могла армия отвернуть вас вообще от этой профессии?

КРАВЧЕНКО: Знаете, за три года разные мысли в голову приходят, но, как правило, они все крутились у меня вокруг… Если я не был в таком состоянии, когда человек мыслить не может, а за три года у меня были поначалу такие мысли, когда ты привыкаешь к тому, что ты на службе, ты не можешь делать то или другое, чего-то хочешь, ты обязан делать то, что тебе скажут.

СТАХОВСКИЙ: Это армия.

КРАВЧЕНКО: Да. Но к концу, когда я понимал, что скоро будет "гражданка", никто за мной следить не будет, кормить меня не будет, куда пойдем? Естественно, это было театральное. Хотя это было очень сложно, надо было много читать. Мне пришлось заниматься с репетиторами. И, окончив вечернюю школу, я благополучно поступил.

КУЗЬМИНА: С кем вы поступали?

КРАВЧЕНКО: Если бы я это вспомнил... Я просто внутри так растерян был… То есть, я только как машина выполнял то, что выучил, и говорил: "Господи, что я здесь делаю?". Это было страшно реально.

КУЗЬМИНА: Это Щукинское училище празднует сейчас юбилей?

КРАВЧЕНКО: Щукинское, да, да.

КУЗЬМИНА: Да, мы поздравляем вас, и наша радиостанция в том числе.

КРАВЧЕНКО: Да, спасибо большое.

КУЗЬМИНА: Театр имени Вахтангова. Ведь все мы прекрасно знаем, и здесь не первый вы артист, который к нам пришел, после окончания театральных училищ очень сложно найти работу, где вы будете служить.

СТАХОВСКИЙ: Особенно это же 1990-е, насколько я понимаю, не самое спокойное время, прямо скажем.

КУЗЬМИНА: 1995 год.

КРАВЧЕНКО: Я выпускался в 1995, в театр меня забрали с третьего курса, какие-то спектакли. При этом странная вещь, у меня в училище не было ни одного серьезного спектакля в плане драмы какой-то, все были комедии. Когда я показал на первом курсе самостоятельную работу, там были слезы, переживания, драма была прямо самая настоящая, то все педагоги сказали, даже один мне сказал дословно: "Видимо, ты как-то перенапрягся на "Иди и смотри". Давай, мы что-нибудь веселое с тобой всегда будем делать". И до конца у меня были только комедийные роли.

СТАХОВСКИЙ: Это расстраивало?

КРАВЧЕНКО: Наоборот, это меня радовало. Но мне казалось, что я и драму хочу сыграть, мне все хочется. Попав в Театр Вахтангова, я понял, что, как всегда для молодого актера: где-то там с краю надо так встать, самое главное сильно чтобы...

СТАХОВСКИЙ: Не отсвечивать.

КРАВЧЕНКО: Не отсвечивать, да, и не мешать никому, и вообще лучше ничего не делать, просто постоять и уйти. И разные спектакли были, но, тем не менее, восемь лет в Театре Вахтангова я отработал.

СТАХОВСКИЙ: Был большой период творчества – сотрудничество с Кириллом Серебренниковым.

КРАВЧЕНКО: Я считаю, что это огромный шаг для меня был вперед, огромная была удача. Мне повезло, что в какой-то момент, когда я ушел из театра, у меня не было год работы вообще. И раздался звонок, Кирилл Семенович позвонил и сказал: "Привет, я Кирилл Серебренников. Приходи ко мне на читку, на репетицию". Это был спектакль "Откровенные поляроидные снимки". Я пришел, начал читать и понял, что ушам своим не верю, там нецензура есть. А мне после Вахтангова как-то это прямо все... Вы знаете, это, наверное, нормально: каждый раз, извините, тошнит перед премьерой, и я не могу к этому чувству привыкнуть. Это настолько волнительно, что только когда ты делаешь первый шаг на сцену, у тебя все проходит, и ты делаешь то, что ты любишь и умеешь. И когда я вышел на сцену, я успокоился и делал то, что понимаю, умею. Но начал заглатывать окончания нецензурных слов. На что Кирилл после спектакля изобразил, как я это делал, он идеально это делает, и говорит: "Я не понимаю, почему ты это делаешь. Говори это нормально". Первый опыт работы с Кириллом был такой. И потом спектакль за спектаклем. Он меня привел во МХАТ.

СТАХОВСКИЙ: Это какая-то совершенно отдельная веха собственного творчества?

КРАВЧЕНКО: Для меня? Да, но какая веха. Просто если так оглянуться, если бы не Кирилл, и что?

СТАХОВСКИЙ: Это второй жизненный поворот, который повлиял. Если первый, как мне кажется, это, наверное: "Иди и смотри", то это был второй поворот, который...

КРАВЧЕНКО: Кино – это кино. Для меня театр… Я благодарен Серебренникову, причем, тут надо всех поблагодарить: Серебренникова, Богомолова, – у меня в театре другое амплуа. Все-таки есть ошибочное мнение, когда говорят: он вечно играет ментов, стреляет. Это не я играю вечно, я беру то, что мне предлагают. Поверьте, я такое количество сценариев отсеиваю, мне там нечего делать, любой может это сделать. Но вы же понимаете, у нас у всех семьи есть и дети, надо кормиться. И поэтому когда в кино появляются режиссеры, как Владимир Кот, который мне предлагает материал фильма "Муха", где я совершенно другой, я зубами хватаюсь за этот сценарий и буду рвать себя на части, чтобы сделать все идеально. А в театре у меня, наоборот, другое амплуа. Все люди, которые в театр приходят, говорят: "Господи, мы только к концу поняли, что это вы. Мы не ожидали. А вы так можете?". Я говорю: "Да".

СТАХОВСКИЙ: Судя по кино, получается, что Алексей Кравченко – какой-то герой боевиков. Я помню, вы были у меня на интервью лет десять назад вместе с Арнисом и Цитнисом перед премьерой фильма "Мужской сезон, бархатная революция"…

КУЗЬМИНА: Смотрит сейчас на тебя Алексей и думает: вам было лет 12, когда вы брали у меня интервью?

СТАХОВСКИЙ: Шесть мне было приблизительно. Если Алексею 23, мне было приблизительно шесть. То есть мы как раз идем в одну приблизительно сторону. И потом я, естественно, был на премьере, это в Петербурге все происходило. Это было опять кино, опять роль, снова какие-то боевики… И, если вспоминать того же Серебренникова, с ним же было, например, очень много и классических, я имею в виду классической основы для спектаклей, вы делали там же и Брехта.

КРАВЧЕНКО: Кирилл?

СТАХОВСКИЙ: Да.

КРАВЧЕНКО: Кирилл работает со мной таким образом, у него были прямо фразы конкретные: "Так, спокойно, это – не боевик, ты – не супергерой". Вплоть до движений пальцев. Если я что-то хочу взять: нет, не так, по-другому. Он показывает, говорит: "Это ты в кино, у тебя там кошмар происходит"… При этом, я не могу вам сказать, что я боевик в жизни. Не надо меня доводить.

СТАХОВСКИЙ: А в жизни спокойный человек больше?

КРАВЧЕНКО: Я взрывной в принципе, я могу, ух… Но я очень быстро отхожу. Люди даже иногда перестраиваться не успевают, они сначала испугаются от моей реакции, а потом понимают…

СТАХОВСКИЙ: Но до мордобоя доходит редко.

КРАВЧЕНКО: Да, крайне редко. И, слава богу, что все-таки мозг есть и разговаривать.

СТАХОВСКИЙ: А что надо сделать, чтобы вы разозлились?

КРАВЧЕНКО: Ненавижу панибратство… Я ненавижу, когда человек в состоянии алкогольного опьянения начинает высказывать мне какую-то свою точку зрения по отношению ко мне. Мне всегда хочется сказать: "Почему ты не трезвый, я бы тебе башку оторвал...". Но приходится сдерживаться, потому что у нас есть закон, закон, как правило, будет на его стороне... Начинаешь разговаривать с самим собой, вспоминать что-то мягкое, хорошее, нежное, теплое какое-то, энергию какую-то правильную ловить.

КУЗЬМИНА: Вы верите во что-то сверхъестественное, в какую-то мистику? Что-то такое есть в жизни мистическое?

КРАВЧЕНКО: Да.

СТАХОВСКИЙ: Что это, например?

КРАВЧЕНКО: Ребята, здесь не буду говорить. Я знаю, что это есть, да...

КУЗЬМИНА: Вам снятся профессиональные сны?

КРАВЧЕНКО: Да, когда я текст забываю на сцене. Это кошмар, это кошмар. Это, наверное, даже страшнее, чем это происходит на сцене, когда ты реально на сцене забываешь текст. И выкручиваешься. Это прямо гипернапряжение идет, в голове все компьютеры подключаются сразу. Даже если у тебя не приходит вспоминание текста, у нас это называется "белый лист перед глазами пошел", когда не знаешь, что делать, но ты уже начинаешь смотреть сверху и думать: так, как бы так выкрутиться, чтобы никто ничего не заметил. Это уже профессионализм.

КУЗЬМИНА: Тогда понимаешь, что, оказывается, у человека есть сверхспособности, чего ты от себя никогда не ожидал.

СТАХОВСКИЙ: А если бы была возможность, кстати, получить какую-нибудь действительно сверхспособность, которой человек обладать не может, что-то такое фантастическое, что бы это было, например?

КРАВЧЕНКО: Предметы передвигать, перемещаться. И уж точно мысли...

СТАХОВСКИЙ: Читать?

КРАВЧЕНКО: Внедрение делать.

СТАХОВСКИЙ: А, внедрять. То есть, управление... Ух, ты, ничего себе!

КРАВЧЕНКО: Да.

СТАХОВСКИЙ: А хочется какой-то власти большой, что ли?

КРАВЧЕНКО: При чем сразу власть? Нет, но иногда...

СТАХОВСКИЙ: Нет, но мне кажется, когда хочется мысли свои внедрять, это же какое-то управление массами.

КРАВЧЕНКО: Хотя бы попытаться, чтобы мною не управляли, хотя бы так.

СТАХОВСКИЙ: А, то есть еще и защиту выстроить. Да, понятно. Продолжая разговор о чем-то таком фантастическом, если бы была возможность в прошлое смотаться в отпуск на две недели, что бы это была за эпоха?

КРАВЧЕНКО: Какой-нибудь 18-19 век.

СТАХОВСКИЙ: В России или где-то еще?

КРАВЧЕНКО: Нет, где-нибудь, не знаю, Англия, куда-нибудь... Под мосты, что называется.

СТАХОВСКИЙ: 19 век – это Джек-потрошитель, а 18 – ой, там черти что происходило.

КРАВЧЕНКО: Вот! Вот-вот-вот...

КУЗЬМИНА: Ты близок. По-моему, мы его раскололи.

СТАХОВСКИЙ: Ой, что-то такое кровавое пошло, да, да. А что самое сложное в вашей работе?

КРАВЧЕНКО: Быть честным, наверное.

СТАХОВСКИЙ: Что это значит?

КРАВЧЕНКО: Знаете, можно сыграть технически, а можно пропустить через себя. Я как-то научен Климовым все-таки себя, если вы правильно поймете, сжигать ради роли. Поэтому можно все технически изобразить. Но я считаю, что даже для самого себя интереснее и честнее проживать эту роль, и, конечно, при выполнении режиссерских задач, но это всегда для меня интереснее.

СТАХОВСКИЙ: А были какие-то мысли: господи, что я тут делаю, зачем мне это нужно, это всё?

КРАВЧЕНКО: Это когда совсем что-то не нравится, и у меня крайне мало времени это быстро все переделать. Это в кино бывает такое, когда тебе дают сценарий, и ты понимаешь, что: вы меня разорвите, застрелите, – я это говорить не буду, потому что это никак не вяжется ни с образом, ни с чем. И, как правило, подходит режиссер и говорит: "Придумай что-нибудь, пожалуйста". И начинают летать сценарии, начинает прекрасный французский язык литься из моих уст... Но в итоге я понимаю, что ничего нельзя изменить, ты садишься, переделываешь, пишешь. И ведь получается же!

КУЗЬМИНА: Где вы набираетесь сил?

КРАВЧЕНКО: Я набираюсь сил на треке где-нибудь в Италии, когда я занимаюсь на спорт-байке.

КУЗЬМИНА: Только хотела спросить, увидев всю каскадерскую тему, трюковую, и почему-то Панина, конечно, вспомнила, и "Сетунь". Просто я там рядом живу и понимаю примерно, что там происходит.

КРАВЧЕНКО: Есть, есть у меня такое увлечение. Я давно езжу на мотоцикле, но съездил в Италию, и теперь периодически с выездами в Италию тренируюсь у одного из пилотов "Моtо-GP".

КУЗЬМИНА: Чему еще хочется научиться?

КРАВЧЕНКО: Английскому языку.

СТАХОВСКИЙ: Ой, это бесконечная какая-то история, конечно, да.

КРАВЧЕНКО: Это караул! Но главное начать. И я прямо уже так разозлился на себя, что...

КУЗЬМИНА: Простите, на каком языке вы общаетесь в Италии?

КРАВЧЕНКО: С переводчиком на итальянском. Потому что там ребята тоже не все знают. Сам пилот знает английский – Лукас Касо, но все остальные на итальянском. У меня теперь куча итальянских друзей и переводчик. Причем, он так криво переводит, что сначала они думают: так, что он хотел сказать? Ах, вот что... Потом я думаю: что он хотел сказать? Ах, вот что...

КУЗЬМИНА: Трудности перевода.

КРАВЧЕНКО: Поэтому лучше выучить.

СТАХОВСКИЙ: Да. У нас есть буквально минута, чтобы, может быть, подвести какой-то итог нашей беседы. Или поставить запятую с надеждой на продолжение когда-нибудь. Тем более, что мы вспоминали о Константине Богомолове. Сейчас все очень хвалят "Карамазовых".

КРАВЧЕНКО: Безумно сложный спектакль. Костя, конечно, очень жесткий, когда репетирует. По крайней мере, я могу сказать, на репетициях спектакля "Карамазовы" он был прямо монстр, в отличие от "Идеального мужа", когда было все весело. Он подарил нам такую работу, по крайней мере, я за себя скажу, что иногда сложно аж в конце спектакля из гримерки выйти. Там нельзя не затрачиваться, у меня не получается не затрачиваться. Огромное количество текста – это ничто по сравнению с тем напряжением внутренним, которое мы чувствуем, все мои партнеры чувствуют перед спектаклем.

КУЗЬМИНА: Есть что-то, что вы уже не успеете сделать?

КРАВЧЕНКО: Не успею сделать? Не знаю. Нет, что-то я все-таки... Не могу придумать. У меня в характере такое: если я что-то захочу, я все успею.

СТАХОВСКИЙ: Алексей Кравченко, спасибо большое. И до новых встреч, удачи, и до встречи на театральных подмостках!

КУЗЬМИНА: Пока! Спасибо.

КРАВЧЕНКО: Спасибо.