Трахты-Барахты Андрей Максимов в гостях у Романа Трахтенберга

ТРАХТЕНБЕРГ: У нас в гостях Андрей Максимов – писатель, журналист, телеведущий.

МАКСИМОВ: Добрый вечер.

ТРАХТЕНБЕРГ: И сразу вопрос хотел задать: в каком возрасте вы стали седым? Всегда хотел задать этот вопрос.

МАКСИМОВ: Вы знаете, я могу вам сказать, что мой папа стал седым на войне, он родился в 18-м году, значит, ему было 22-23 года. И где-то в этом же примерно возрасте, я думаю, лет в 25 я начал седеть.

ТРАХТЕНБЕРГ: То есть это не какое-то переживание?

МАКСИМОВ: Более того, я скажу, что это вообще не связано с тем, что у меня очень нервная работа, и с тем, что я постоянно психую, и что на меня нападают бандиты. Просто, мне кажется, у меня такой состав чего-то такого, что окрашивает мои волосы в седой цвет.

ТРАХТЕНБЕРГ: В любом случае, вам идет седина.

МАКСИМОВ: Спасибо. Но поскольку непонятно, как было бы иначе, я спросил, у меня замечательная есть девушка, мой парикмахер, я спросил: может, мне подкраситься? И она так побелела, что я даже говорю: можешь ничего не отвечать, я понял все, спасибо большое.

ТРАХТЕНБЕРГ: А стоит ли краситься?

МАКСИМОВ: Нет, не стоит, поэтому я вот такой есть.

ТРАХТЕНБЕРГ: Итак, Андрей, давайте начнем от истоков. Вы родились в Москве или где?

МАКСИМОВ: Я родился в Москве.

ТРАХТЕНБЕРГ: Кем были ваши родители? В смысле профессия.

МАКСИМОВ: Вот сейчас, если все будет в порядке, к книжной выставке выйдет такая книжка, она называется ╚Любовь ушедшего века╩, и она имеет подзаголовок ╚Марк Максимов и его друзья╩. Марк Максимов – соответственно это мой папа. А его друзья – это Арсений Тарковский, Юрий Левитанский, Владимир Соколов, Николай Семенович Тихонов и так далее. Его учителя и его ученики. И там довольно много будет написано про моих родителей и про моего папу, который был поэт, сценарист, журналист. И я попробовал составить такую антологию стихов поэтов, которые назывались раньше известными советскими поэтами. И мы думали, что они плохи, именно в силу того, что они советские, а все советское, как правило, в общем, не очень хорошее. И я, когда начал составлять эту антологию, а начал я ее составлять, когда возникла такая замечательная девушка, женщина Лиана Жакевич, которая дала деньги на эту книжку, я понял, что мы утеряли тот мир моего отца и моей мамы, мы утеряли огромный мир. Потому что, кстати, Константин Михайлович Симонов, кроме ╚Жди меня, и я вернусь╩, великого стихотворения, написал еще массу потрясающих стихов. И там есть множество разных таких замечательных поэтов. Вот я составлял эту книжку и вспоминал свое детство, естественно, потому что всем этим стихам предшествуют какие-то эссе, вспоминал людей, которых я видел тогда. Я не очень старый человек, мне кажется, я видел по телевизору – все-таки не совсем старый, хоть и седой. А я видел, например, Арсения Тарковского, Арсения Александровича Тарковского – отца Андрея Тарковского. Я его видел, я с ним разговаривал, я был свидетелем того, как он разговаривал с моей мамой, и все пытался понять, действительно ли его сын великий режиссер. Потому что у них были очень сложные отношения с сыном, и это для нас – Андрей Тарковский, а для него – сын. А маме очень нравился Андрей Тарковский. И вот она как-то ему пыталась объяснить, что вот есть вы, а есть ваш сын, и это как бы уже не совсем вам принадлежит. Или я помню совершенно поразившую меня вещь, когда мама работала в бюро пропаганды Союза писателей, и она делала первый вечер Арсения Тарковского в Политехническом музее. Я могу сказать, что раньше в Политехническом музее и даже в Лужниках проходили поэтические вечера, были такие времена. И я видел своими глазами, как Тарковский вышел, так заглянул в зал Арсений Александрович, подошел к маме и сказал: Тонечка, они все ко мне пришли, ничего не перепутали? А было столько народу, что была реально конная милиция, просто были милиционеры на конях, потому что они не могли разогнать людей. Он не верил, Арсений Тарковский, и, мне кажется, так никогда и не поверил, что вот он может быть популярным. Вот сын его, тоже тогда в советские времена популярность была такая странная, но вот он не может быть популярным. И вот я со всеми этими людьми общался, благодаря своему папе, и невероятно за это благодарен. И вот очень хотел сделать такую антологию. Вот, даст Бог, она выйдет.

ТРАХТЕНБЕРГ: Итак, детство, Андрей. Детский садик или домашнее воспитание?

МАКСИМОВ: Детский садик необыкновенный, литераторов, Литфонда, был детский садик с очень странной системой наказаний. Я помню, что был такой замечательный писатель Евгений Воробьев, который написал книжку ╚Земля до востребования╩, такой был детектив.

ТРАХТЕНБЕРГ: Слушайте, у меня эта книжка до сих пор где-то стоит, я так ее и не прочитал.

МАКСИМОВ: Это очень такой хороший был детектив, и фильм был замечательный с Олегом Стриженовым, если не ошибаюсь. У него была дочка Катя. Нам было соответственно по 5 лет, наверное, когда мы буянили, то в качестве наказания подчеркнуто нас клали в одну кровать. Это было такое ужасное наказание. Я думаю, что в 5-летнем возрасте это действительно воспринимается как наказание. Тогда же детские сады чем отличались один от другого? Тем, что в одном кормили хорошо, в другом плохо.

ТРАХТЕНБЕРГ: Еще на дачу выезжали.

МАКСИМОВ: На дачу никогда, я в этом смысле ездил всегда на дачу с родителями. Я почему-то очень хорошо помню, как меня везут на дачу. Я почему-то ужасно скучал по троллейбусам. Я вот почему-то думал, вот я сейчас увижу троллейбус, а потом 4 месяца я его не увижу. И от этого мне почему-то было, это такое странное воспоминание детства, что вот почему я скучал именно по троллейбусам, этого я не понимал.

ТРАХТЕНБЕРГ: Романтика, наверное, троллейбус с рогами.

МАКСИМОВ: Я не знаю, с чем это связано, но, тем не менее, я по троллейбусам скучал, и весь мой отдых, сколько я себя помню до того момента, когда я уже стал отдыхать сам по себе, он был связан с дачей. А вот не отдых был связан с детским садом.

ТРАХТЕНБЕРГ: Понятно. Этот вот детский садик Литфонда чем-то отличался кроме кормежки?

МАКСИМОВ: Дело в том, что я других-то не знал, как я могу сказать. Если бы проводил такую ревизию детских садов, я бы сказал. Но он был хороший детский сад, там были хорошие люди, там не было ощущения какой-то забитости. Хотя когда я заболел скарлатиной, то меня выкинули просто, я же стал заразным, меня выбросили, а у меня была температура под 40, и куда мне деться. Я сидел на ступеньках, извиняюсь, практически с голой задницей с температурой 40, потому что как только ребенок заболевал, надо было отвязаться.

ТРАХТЕНБЕРГ: Карантин же все равно.

МАКСИМОВ: Да, но это уже потом. Там со мной произошла невероятная история, когда я чистил снег.

ТРАХТЕНБЕРГ: В пятилетнем возрасте?

МАКСИМОВ: Да, труд, это же советская власть была, труд, конечно. И меня так мальчик ударил, я развернулся, и вот этой лопатой железной дал ему по глазу. Мальчик оказался сыном, внуком даже, что еще трагичнее, внуком главного врача поликлиники Литфонда, а поликлиника была рядом. Его тут же туда повезли. Я ему рассек все, что можно было рассечь, и я понимал, что – все, что меня выгонят отовсюду. Подошел ко мне этот человек, главный врач поликлиники литфондовской, сказал, чтобы я не нервничал, он мне стал объяснять, мне было 6 лет, что это детство, что дети все так должны себя вести. Я поскольку всю дорогу ждал, что он меня убьет, я только где-то к середине его текста я понял, что все в порядке, бить не будут. Там была какая-то хорошая атмосфера и я, конечно, не хотел ходить в детский сад, как всякий ребенок, потому что рано надо было вставать. Но там еще плюс был в том, что там можно было оставлять меня ночевать, потому что у нас не было никаких нянечек, и у меня не было, когда я уже родился, у меня умерли и бабушки, и дедушки, поэтому это такая проблема тоже решалась.

ТРАХТЕНБЕРГ: И часто оставляли?

МАКСИМОВ: Оставляли периодически, конечно, родители хотели пойти куда-то выпить, закусить, естественно.