Трахты-Барахты Вячеслав Малежик – гость Романа Трахтенберга и Елены Батиновой

ТРАХТЕНБЕРГ: У нас в гостях Вячеслав Малежик. Привет.

МАЛЕЖИК: Здравствуй, Рома.

ТРАХТЕНБЕРГ: Так, мы будем писать биографию Вячеслава Малежика.

БАТИНОВА: Вы участвовали, Вячеслав, когда-нибудь в мюзикле?

МАЛЕЖИК: Знаете, я когда-то не в мюзикле участвовал, я участвовал в рок-опере на самом деле. Вернее не так. Мы пели парафраз из ╚Иисуса Христа╩, и Слава Кесарь, который в конечном итоге все это дело дотянул, и в театре Моссовета опера была поставлена на его либретто в русском варианте. А когда мы еще вместе играли в университете, то я был там Иудой и пел обо всех этих страстях, которые происходили в Иудее в начале 1-го века.

ТРАХТЕНБЕРГ: Кстати, не похож ты на Иуду. Может быть, был тогда похож?

МАЛЕЖИК: А я перевоплощался.

ТРАХТЕНБЕРГ: Мне кажется, на роль Иуды надо был взять Садальского, например. ╚Кошелек, кошелек┘ какой кошелек?┘╩ Его все ненавидели бы, понимаешь?

МАЛЕЖИК: Ну, там, в общем-то, нужен был певец все-таки с таким приличным диапазоном, если ты помнишь.

ТРАХТЕНБЕРГ: Да, нет, не подошел бы Садальский, не подошел бы.

МАЛЕЖИК: На самом деле в опере Тим Райса – там Иуда, наверное, все-таки был главным таким героем, главным персонажем, и музыкальная палитра у него была более интересная, нежели даже у самого Иисуса. Это на самом деле уже часть моей биографии, которую мы сегодня живописуем, и поэтому почему бы нам не поговорить об этих славных временах.

ТРАХТЕНБЕРГ: Итак, давай вернемся к истокам. Где же ты родился?

МАЛЕЖИК: Ты знаешь, я родился в московском гетто около Белорусского вокзала, практически через железную дорогу от нашей радиостанции. Очень забавная там ситуация была. Это было действительно гетто, когда практически все туалеты находились во дворе. И в 57-м году, который я уже застал, когда был фестиваль, вся страна в едином порыве готовилась к проведению этого фестиваля. И я так понимаю, что у градоначальников возникла проблема: как же быть с этими туалетами, чтобы они не раздражали глаза своей эстетикой. И все туалеты по весне раскрасили в розовые и голубые тона. А нынче это самый такой престижный район. Правда, там каких-то совершенно немыслимых гробов поставили, причем, сопровождая это словами о том, что мы сохраним облик старой Москвы. Если так вспоминать действительно те годы, я так думаю, что та самая черная кошка, о которой живописуют братья Вайнеры и Говорухин в своем фильме, она, по-моему, могла происходить из того района, где я жил. И, в общем-то, бандитизм там был в полный рост, и я до сих пор удивляюсь, как я умудрился не научиться курить и выпивать.

ТРАХТЕНБЕРГ: Не научился?

МАЛЕЖИК: Нет.

ТРАХТЕНБЕРГ: Может, учителя были плохие. Тебя Батинова бы быстренько научила. Вот меня научила даже, понимаешь? Ну, Батинова, она у нас гребчиха.

БАТИНОВА: У вас была большая семья?

МАЛЕЖИК: Семья – да. У нас только комната была маленькая, а семья была такая полноценная – мама, папа, сестра и я. У нас было, когда я родился, 7 метров в комнате. И представляешь, при таком количестве людей в комнате к нам иногда приезжали гости, которые ночевали под столом.

ТРАХТЕНБЕРГ: Нормально. У меня туалет 21 метр, в три раза больше.

МАЛЕЖИК: Поэтому степень твоей свободы, она значительно больше, чем у меня. Вот эти вот рамки, в которые я сам себя засадил, они до сих пор сказываются, и я просто зашоренный и такой ретроград, и все остальное.

ТРАХТЕНБЕРГ: А какой же был у вас туалет? Сколько же метров?

БАТИНОВА: Он на улице же был.

МАЛЕЖИК: На улице.

ТРАХТЕНБЕРГ: Голубенький был?

МАЛЕЖИК: Я сейчас уже не помню, но я помню, что в 30 градусов мороза две газеты, которые хватались, одна в качестве факела в темноте, потому что там света не было, а вторая выполняла определенные функции, которые нынче выполняют всякие туалетные бумаги.

ТРАХТЕНБЕРГ: А я думал, что струю отбивать, которая замерзала на улице. Я просто подумал┘ Но я вот хотел вопрос задать, раз ты там жил как раз. Тут мама моего водителя, ей 70 с чем-то лет, она сказала интересную вещь┘

МАЛЕЖИК: И что характерно, у меня водителя тоже не было собственного. Ну-ну┘

ТРАХТЕНБЕРГ: Нет, просто она сказала, что та триумфальная арка, которая стоит сейчас на Кутузовском проспекте┘

МАЛЕЖИК: Она стояла на Белорусском вокзале.

ТРАХТЕНБЕРГ: Это правда?

МАЛЕЖИК: Она стояла на Белорусском вокзале, но я этого не застал, я все-таки родился чуть-чуть попозже. Ее перевезли, и это было вот то время, когда улицу Горького расширяли, на какие-то подшипники ставили дома, она расширилась таким образом. А у меня самое яркое впечатление вот от этой площади, которая нынче называется Триумфальной, по-моему, да?

ТРАХТЕНБЕРГ: Я не знаю даже.

МАЛЕЖИК: Ну, площадь, скажем, Белорусского вокзала. Она мне запомнилась 53-м годом, я еще маленьким парнем был. И когда мама меня повела на эту площадь после смерти Сталина на другой день, он 5-го марта умер, а это было 6-го, была минута молчания, и загудели все окружающие заводы. Это было грустное и яркое впечатление. И если говорить про биографию опять же, вот то событие, о котором писал, например, Бондарев в своих произведениях, когда народ шел к Сталину поклониться, наша семья тоже пошла. И вот если вы знаете Козицкий переулок от Пушкинской идет в сторону Дмитровки, чтобы выйти в итоге к Колонному залу, мы туда дошли, уткнулись, вот где эта самая бойня была и давка, автомобили где стояли, солдаты. И какой-то нашелся офицер, который сказал: ребята, куда вы лезете, вот этот двор проходной. И мы через этот двор ушли, и, к счастью, вот я не увидел всего этого ужаса, о котором я впоследствии много читал. Самое интересное, что в начале нашего сегодняшнего эфира Рома сказал: Слава, только давай, чтобы было повеселее. И я про туалеты, про трагедию Сталина┘ Я не знаю, каким образом мы попали┘

ТРАХТЕНБЕРГ: А так всегда бывает. Меня когда видят люди, они начинают рассказывать про туалеты. Вот Фекла Толстая про туалетную бумагу говорила.

МАЛЕЖИК: Вот ты сподвигаешь к этакому сюрреализму.

ТРАХТЕНБЕРГ: Ну, итак, вернемся. Вас было четыре человека. Сестра старшая?

МАЛЕЖИК: Старшая сестра, которую я считаю таким своим проводником. Она поступила в архитектурный институт, и меня таскала по всяким музеям и тянула к свету из всего этого темного царства.

ТРАХТЕНБЕРГ: Как это был стишок: ╚Сегодня мы пойдем в музей╩, – сказала мне сестра.

БАТИНОВА: "В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора. "Я поведу тебя в музей", – сказала мне сестра."

ТРАХТЕНБЕРГ: Вот Батинова все знает, у нее память, несмотря на возраст, замечательная. А у меня чего-то в голове ничего не задерживается.

МАЛЕЖИК: Да я так думаю, что у нас с тобой просто вот эти файлы в башке уже все переполнены.

ТРАХТЕНБЕРГ: Мы старые же, как бы. А она еще такая молодящаяся.

БАТИНОВА: Почистить надо.

ТРАХТЕНБЕРГ: Почистить? Так, а родители чем занимались?

МАЛЕЖИК: Отец у меня шофером был, а мать у меня была учительницей. Но когда я родился, она ушла, как бы вот на семейном совете постановили, что парня надо как бы готовить уже к будущему институту и к покорению всяческих вершин, и к грядущей встрече с Трахтенбергом в живом эфире.

ТРАХТЕНБЕРГ: Так, красиво, красиво было, красиво сказал!

МАЛЕЖИК: Но мама, тем не менее, все равно работала. Она преподавала математику и преподавала в младших классах. И я такой был довольно смышленый парнишка, я где-то в первом классе уже шпарил на уровне 3-4 класса. Но при этом был, насколько я понимаю, омерзительный совершенно такой мальчиш-плохиш. Я очень следил за дисциплиной, орлом таким гордо оглядывал класс, и когда кто-то подсказывал. Ну, наверное, мне хотелось быть подсознательно лучшим, и когда кто-то подсказывал, мне это было, наверное, обидно, и во мне такая училка просыпалась.

ТРАХТЕНБЕРГ: Правильно, что тебя выбрали Иудой-то играть. Сейчас я понимаю, что все это начиналось вот тогда еще.

МАЛЕЖИК: Да, вообще все наши грехи, они берутся из детства.