Шоу Комолова и Шелест Певица, солистка Большого театра Мария Максакова – гость Антона Комолова и Ольги Шелест

ШЕЛЕСТ: У нас в гостях певица, солистка театра ╚Геликон-Опера╩ и солистка Большого театра Мария Максакова. Здравствуйте! Грядут концерты в Москве, о которых мы еще поговорим. Меня заинтересовал вопрос. Прочитав много про вашу бабушку и маму, я подумала, у вас был шанс стать кем-то другим, или все-таки было предопределено в творческой семье?

МАКСАКОВА: Я могла бы стать физиком, все-таки папа у меня физик, а также папин брат, папа и дедушка – все с учеными степенями.

КОМОЛОВ: Схлестнулись две династии?

МАКСАКОВА: Самое интересное, что физиков-то больше нет. Никто у нас не поддержал эту династию. Братья мои больше все в экономику и бизнес. Такая вот веха в нашей династии, которая длилась три поколения. Разве что, мой сын.

ШЕЛЕСТ: Это было собственное желание, или приходилось из-под палки ходить в музыкальную школу?

МАКСАКОВА: Музыкальная школа – это Центральная средняя специальная музыкальная школа при консерватории, в которую мало кто не из-под палки ходят по той причине, что нагрузки очень большие и первое время ребенок, конечно, тем более непоседливый, как я. Первые шесть лет я росла на даче, где вообще была ничем не ограничена. Сталин бабушке отписал два гектара земли, на которых я носилась вволю. Он был щедр со всеми солистами Большого театра. Он сам проверял чертежи, а Козловскому он дал даже чуть больше.

КОМОЛОВ: А форму участка он определял?

МАКСАКОВА: Чтобы человек до конца дней задумывался, к чему бы это? Нет, этого я не знаю. По-моему, они все, как раз, прямоугольные были. Я появилась в Москве. Выяснилось, что есть много всего интересного. Тут я, конечно, воспротивилась, но удалось бунт подавить. Я проучилась 11 лет и закончила как пианистка. Что могу сказать? Инструмент для девушки нелегкий и немаленький, требует большой физической силы.

ШЕЛЕСТ: Сейчас вы детей заставляете?

МАКСАКОВА: Хуже.

КОМОЛОВ: Ломаете через колено?

МАКСАКОВА: Мне хоть до 6-ти лет дали развеяться, а Илюша уже ходит, бедненький, на подготовительные курсы.

КОМОЛОВ: Музыка? Не физика?

МАКСАКОВА: Да.

ШЕЛЕСТ: Это было ваше желание?

МАКСАКОВА: У него были способности, что это было бы смешно не поддержать.

КОМОЛОВ: Он пел?

МАКСАКОВА: Да, у него был слух, который проявился в 4-5 месяцев. У него было рвение. Он мог смотреть оперы и балеты по нескольку раз и просил повторить. Я привела, и он знал уже все наизусть. Педагоги, которым я его показывала, говорили, что нет вариантов, и его нужно отдавать. Я отдала. Думаете, что сейчас рвение осталось?

ШЕЛЕСТ: Теперь хоккей и клюшка?

МАКСАКОВА: Да. Настольный почему-то хочет.

КОМОЛОВ: Он уже какой-то музыкальный инструмент осваивает?

МАКСАКОВА: Фортепиано.

ШЕЛЕСТ: А как он добирается от одного баса до другого?

КОМОЛОВ: Перебегает!

МАКСАКОВА: Нет. В четыре руки.

КОМОЛОВ: Еще с каким-то несчастным четырехлетним ребенком?

МАКСАКОВА: Со своей счастливой мамой и иногда с таким же счастливым педагогом.

КОМОЛОВ: На классическом искусстве, кстати, как-то сказывается кризис, в котором мы все сейчас находимся?

МАКСАКОВА: Он везде сказывается. Меня смущает этот разговор. А что произошло? У нас растаяли льды или, может быть, мы столкнулись с какой-то кометой или астероидом? Что случилось такое, что могло бы оправдать глобальный кризис доверия? Конечно, это и на культуре сказалось. Мне кажется, что, наоборот, надо как-то убеждать людей, что его нет.

ШЕЛЕСТ: Невозможно об этом уже говорить, это правда!