Центральный комитет Российский адвокат Михаил Барщевский в гостях у Тутты Ларсен и Владимира Аверина

ЛАРСЕН: Наши редакторы Юля и Настя нам дали краткую вашу историю, вашей семьи. Меня поразило, что практически все ваши предки были юристами. И дочь ваша старшая тоже юрист.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Ну, она уже перестала быть юристом, несколько лет назад она сменила сферу деятельности, она теперь финансист, она занимается финансами в крупной финансовой корпорации в одной. Ну да, да┘

 

ЛАРСЕН: То есть, шансов, чтобы вы стали физиком или актером, или балеруном, в общем, не было никаких.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Насчет актера это вы  сейчас попали на самом деле очень точно, потому что первый институт, в который я поступил, было Щукинское театральное училище. Другое дело, что я не пошел туда учиться, но я туда поступил.  Когда я закончил школу┘

 

ЛАРСЕН: Вот откуда этот дикторский, прекрасно поставленный голос.

 

БАРЩЕВСКИЙ: У меня была актриса.

 

АВЕРИН: Я думал, что таких дураков - один. А нас уже двое.

 

БАРЩЕВСКИЙ: А вы пошли туда учиться?

 

АВЕРИН: Нет. Я поступил в школу-студию МХАТ и не пошел туда учиться.

 

БАРЩЕВСКИЙ: А, тогда нас двое, тогда не дураков, тогда двое┘

 

ЛАРСЕН: Пока вы слушали рекламу, мы с Михаилом Юрьевичем выяснили, что вообще-то актерская профессия - это мелочи по сравнению с профессией адвокатской, где ты точно так же, в общем, выступаешь.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Не мелочь, вы нехорошо сказали, не мелочь, просто более узкая профессия, чем адвокатская.

 

ЛАРСЕН: Ну, хорошо. И менее перспективная для большинства.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Просто здесь ты сам хозяин своего текста и сам режиссер. А в актерской профессии и текст чужой, и режиссура чужая.

 

АВЕРИН: А вот скажите, пожалуйста, вот это ощущение  ╚сам хозяин╩, это с детства было понятно, что вы хотите быть себе хозяином? Или пришел какой-то возраст, когда вы осознали?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Наверное, с детства  было ощущение. Но сформулировано это было значительно позже. Для меня самая большая ценность в этой жизни - это свобода. Причем, свобода говорить то, что я думаю. А кому не нравится, пускай не слушают. Свобода руководствоваться не общепризнанными, общепринятыми нормами поведения, а теми, которые я для себя выработал. Иногда они совпадают, иногда не совпадают. Свобода духа, в смысле свобода совести, я не скрываю того, что я атеист. Причем, не могу сказать, что воинствующий атеист, я не сношу храмы, но не ленюсь, так сказать, объяснять людям, что религия - это просто вред, а вера - это заблуждение. Свобода в материальном плане. В смысле денег должно быть больше, чем┘ но меньше чем. Объясню свою мысль. Когда у тебя не хватает денег на нормальные потребности, ты от них находишься в зависимости, ты все время о них думаешь. Когда у тебя денег становится больше, чем определенная цифра, ты опять становишься их рабом, опять. Потому что тебе надо их сохранить, тебе надо их вложить, тебе надо их не потерять. Поэтому денег должно быть столько, чтобы о них не думать. Это хорошее выражение, знаете, даже у одного американского писателя: ╚Денег должно быть столько, чтобы о них не думать╩. Но у Сократа есть гениальное совершенно┘

 

ЛАРСЕН: Но цифры-то у всех разные.

 

АВЕРИН: ╚Шура, сколько вам надо┘╩

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вот, вот, совершенно правильно, цифры у всех разные. Вот у меня она не очень большая, она не очень большая относительно того, к чему другие люди стремятся, или относительно того, на чем другие люди не могут остановиться. Вот у меня она небольшая. Потому что, понимаете, у нас большинство людей разбогатело одномоментно, где-то в момент приватизации кто-то разбогател или одномоментно сегодня: угадал на рынке ценных бумаг, купил правильно, например. А я очень много зарабатывал, начиная с 85-го года. В 83-м - уже нормально, а с 85-го я зарабатывал очень много, реально много. Но это был постепенный процесс, я ничего никогда не приватизировал, никогда не занимался бизнесом, это был постепенный процесс, и поэтому не было привыкания к деньгам, я от них с ума не сходил. То есть не было момента: о, я богатый, а куда же мне их потратить? Но вместе с тем, вы знаете, я в равной степени боюсь потерять то, что есть, но не хотел бы, чтобы это умножилось на 10, не хотел бы, потому что это другой вид зависимости. Я много знаю людей, которые, сильно разбогатев, стали абсолютно несвободными, рабами своих денег.

 

ЛАРСЕН: А я хотела вас спросить, вы говорите: я атеист и считаю веру заблуждением. А вам не страшно? Ну, как бы, а как тогда жить? То есть все - живешь-живешь, потом ты сдох, и тебя съели червяки.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да очень просто. Потом шторка опускается, и все!

 

ЛАРСЕН: И все? И вас перспектива стать кормом для червей устраивает вполне?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Абсолютно, абсолютно. Просто меня не устраивает перспектива любого самообмана. Ну, вот подумайте, простой пример, если вам действительно это интересно┘

 

ЛАРСЕН: Очень интересно!

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вот посмотрите. У всех народов мира, у всех, существует представление о загробной жизни, да? Отметим как факт, у всех. При этом представления эти совершенно разные. Индийцы североамериканские переселяются в орлов, енотов, кабанов. Их души переселяются. А у индусов происходит реинкарнация. У христиан, иудеев и мусульман - рай и ад. Кстати, до иудеев рая и ада ни у кого не было, у всех была просто загробная жизнь. Вспомните Египет, например, или Грецию. То есть все люди верят, что есть загробная жизнь. Но при этом, если бы это было так, и у нас была бы об этом информация хоть какая-то, то все люди бы представляли себе загробную жизнь одинаково. А если вы посмотрите на культуры, распространенные по земному шарику, то вы увидите: сколько религий - столько и представлений о загробной жизни.

 

ЛАРСЕН: Но, подождите, неужели вы ни разу в своей жизни не сталкивались с необъяснимым? С тем, что вы не можете объяснить своей логикой, рацио, с каким-то чудом?

 

АВЕРИН: То, о чем у вас нет информации, пользуясь вашими словами.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да, вот, вот, сталкивался. И что я делал? Я пытался эту информацию раздобыть. Вот, например, все мы знаем, что яблоко падает. Все мы знаем, что есть гравитация. Только ее никто ведь не щупал. Экрана, защищающего от гравитации, поставить нельзя. Звук - можно, свет - можно, механическую энергию, даже электромагнитную - можно поставить экраны. То есть мы понимаем, за счет чего это происходит. А гравитацию мы все знаем, на ней строятся все расчеты космических полетов, баллистики и прочее-прочее, все знают силу гравитации. Только что это такое, никто не знает, вот как это действует, на каком уровне есть связующие звенья. Но когда я говорю,  идет звуковая волна, и вы ее слышите. Когда я вижу, это карпускулы света попадают ко мне в глаз. То есть мы можем взять связующее звено. Вот я не понимаю, как она действует, по-моему, никто еще┘

 

ЛАРСЕН: Но я знаю, что она есть.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Я знаю, что она есть. Я приемлю ее как данность. Но вот наука пока не может мне это объяснить.

 

ЛАРСЕН: Ну, слушайте, а где тогда граница совести, и чем она, собственно, руководствуется? Вот это правильно делать, это неправильно. Вот за этот поступок ты получишь по заднице, а за этот тебя погладят по головке.

 

БАРЩЕВСКИЙ: У нас часа два есть? Значит, поскольку религия с этой функцией не справилась, люди придумали государство, и люди придумали законы. То есть законы общежития. Вот эти законы формулируют в конечном итоге понятие совести - что нравственно, а что безнравственно. Религия не справляется. Вот вам простой пример. В Библии сказано: не укради. Важное правило. Но почему-то, пока не установили закона, карающего за кражу, люди крали. А теперь, когда человек крадет, его не в церковь ведут на покаяние, а в тюрьму сажают. Другой пассаж из Библии: не возжелай жены ближнего своего, или не прелюбодействуй. Нет светского закона, за это карающего, - все желают жену ближнего своего, если она хорошенькая, и прелюбодействуют, за милую душу, и никакая религия никого не останавливает. Скандал с католическими священниками-педофилами тому лишнее подтверждение. А если вы посмотрите историю церкви, то это оказывается и в веках.

 

АВЕРИН: И не только у католиков. Ради истины подчеркну.

 

ЛАРСЕН: Нет, ну так вы-то желаете жену ближнего своего? Вы прелюбодействуете? Нет же. Что-то же вас останавливает. Или это просто ваш личный выбор?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вот, вот, правильно. Это личный выбор, это вопрос твоей совести. Не вопрос запретов религиозных или светского государства, а вопрос твоей совести. А формируется твоя совесть не религией, а Чеховым, Толстым, Достоевским, Шекспиром, Ремарком, ну и далее по тексту.

 

АВЕРИН: Михаил Юрьевич, но их представление о нравственности - Чехова, Шекспира, Достоевского и Ремарка - было сформировано именно их религиозным, в том числе и их религиозным воспитанием в их жизни.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Готов с вами довольно долго спорить.

 

АВЕРИН: Ну, мы не будем действительно на этом зацикливаться.

 

ЛАРСЕН: Нет-нет, мы совсем здесь не для богословских бесед, конечно.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Но когда сейчас идет дискуссия вокруг школьного предмета, я, например, являюсь ярым сторонником преподавания истории мировых религий. Потому что сиречь это преподавание истории цивилизации и мировой культуры. И я являюсь ярым противником разделения классов по конфессиональному признаку.

 

АВЕРИН: Михаил Юрьевич, про смысл жизни вопросов я задавать вам не буду. Меня интересует больше вопрос скорее профессиональный. Я, когда смотрю на работу адвоката, всегда странно как бы. Вот есть ли проблема нравственного выбора у адвоката - кого защищать, от чего отказываться? Были ли у вас случаи, когда вы отказывались от защиты?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Хорошо. Давайте сразу разведем уголовные дела и гражданские дела. По гражданским делам право выбора у тебя есть. Я очень часто отказывался вести те или иные гражданские дела, когда считал, что мой потенциальный клиент не прав, по-человечески не прав. Я не беру на себя функцию судьи. Вы помните, в начале передачи я стал открещиваться от слова ╚судья╩, это другая профессия, другой менталитет и другая мера ответственности. Ну, мне было неприятно эту позицию отстаивать, и я по гражданским делам отказывал. По уголовным делам ситуация немножко иная. Я, когда был стажером еще, у меня были великие учителя, вот одним из них был Генрих Павлович Падва, который мне сказал такую вещь: Миша, представь себе, что обвинение - это некое здание, и ты входишь в это здание с отбойным молотком, кувалдой, и твоя задача его разрушить. Если ты его разрушил, очень хорошо. Потому что, если бы ты его не разрушил, въехали бы люди, и в какой-то ситуации здание бы развалилось, рухнуло, погребло людей под своими останками. А если тебе это не удалось сделать, значит здание надежно построено. Вот это здание - это обвинение. Твоя задача - разрушить обвинение, проверить его на прочность, другими словами.

 

АВЕРИН: Хороший образ.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Очень хороший образ, я его запомнил на 30 лет. Адвокат защищает не преступника, адвокат защищает человека, который обвиняется в совершении преступления. И не дано заранее знать, он обоснованно обвиняется или необоснованно. И вот то, что меня тоже Падва научил, никогда не спрашивать у своего подзащитного, а что было на самом деле. Житейское любопытство подталкивает к этому. Вот работать надо с материалами дела: ему предъявлено обвинение в том-то и в том-то. А он отказывается и говорит, что нет, я этого не делал. Не надо: ой, слушай, ну скажи мне по секрету, скажи┘ Потому что вот тогда ты оказываешься в ужасном положении: ты должен суду говорить, что он этого не делал┘

 

АВЕРИН: А сам знаешь.

 

БАРЩЕВСКИЙ: А сам знаешь. Поэтому еще было такое выражение старое, что все адвокаты становятся либо циниками, либо алкоголиками. Потому что в этой ситуации ты либо становишься циником, либо алкоголиком. А вот когда ты не задавал этого идиотского вопроса, то ты остаешься человек, потому что ты доказываешь его невиновность, ты работаешь на него, на его как бы показания, на его правоту. И уж сумел доказать, поверили тебе присяжные - значит, он не виновен. Но я хочу сразу сказать, что я для себя сделал одно исключение, еще в советские времена. Это не профессионально, я такого совета никому не даю, это мой минус, мой недостаток. Но, будучи нескромным, я всегда считал себя адвокатом весьма талантливым, и поэтому боялся случайно помочь нехорошему преступнику. И поэтому я никогда не вел дел уголовных, две категории дел (ну, терроризма тогда не было): я не вел убийства и я не вел изнасилования. Вот просто эти категории дел были для меня закрыты, хотя они достаточно денежные были, но вот по этим категориям просто я не брал эти дела, в принципе.

 

АВЕРИН: Даже если опять же человек, обвиняемый в этом преступлении, не факт, что он┘

 

БАРЩЕВСКИЙ: Не имело значения, неважно. Если ко мне приходили и говорили: Михаил Юрьевич, вот у нас есть дело уголовное. Я говорил: какая статья? Мне говорили: 102 - убийство, или 117-я (по старому кодексу). Я говорил: нет, не продолжайте, нет.

 

ЛАРСЕН: А правда, что вы в начале своей карьеры брали дела, от которых отказывались другие?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Ну, не в самом начале. Это я не лишен некоего элемента пижонства и мазохизма. У меня был период где-то года два, наверное, и я уже считал себя крутым, и в качестве холодного душа (потому что я выигрывал все дела подряд) я решил проверить себя на прочность, я как раз кандидатскую защитил по гражданскому праву. Я брал только те дела, по которым до меня два адвоката отказались в связи с отсутствием позиции или проигрышные. Ну, выиграл я из них процентов 30.

 

ЛАРСЕН: Ну, это неплохая статистика.

 

БАРЩЕВСКИЙ: При таких вводных - да. Был дико гордый, но надломился, потому что дела эти, конечно, были ужасно тяжелые, ужасно тяжело было. Но это, с точки зрения профессионального навыка, обучения, это было очень полезно. Не благодаря, а вопреки работал.

 

ЛАРСЕН: Вы говорили, что для вас самое важное - это свобода. Свобода совести, свобода передвижения, свобода жить так, как тебе хочется. Но, мне кажется, когда ты работаешь на правительство, ты очень часто должен наступать на горло своей личной свободе. Все-таки находишься в каких-то очень жестких официальных рамках, в какой-то структуре, где слова ╚свобода╩ вообще, как минимум, крамольно звучит.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вы знаете, может быть, мне повезло. С одной стороны, то, что я говорю в СМИ, очень часто, мягко говоря, попахивает оппозиционностью. У меня даже в свое время среди журналистов где-то в 2002-2003 году была кличка: белодомский вольнодумец. По идее, в общем, можно было за это по шапке получить давно бы, наверное. Но пока не давали. Тьфу-тьфу, не сглазить! - добавлю я, постучав по дереву, как человек не суеверный. Но пока не давали. То есть, видимо, мне везло с умными руководителями. Хуже бывает ситуация по правовым делам, вот по конкретным делам. Как правило, мне удается отстаивать свою правоту. Иногда бывает это сделать очень сложно. Но, знаете, я же хитрый. Мне пару раз приходилось выступать в суде с позицией, с которой я был не согласен. Понимаете, это какое согласие? Это не то, что в законе написано одно, а меня заставляют говорить не по закону. Во-первых, дела, по которым я работаю, по ним законов нет. По ним есть закон, который оспаривается в Конституционном суде, с точки зрения его соответствия духу Конституции, то есть это вопрос комментийный.

 

ЛАРСЕН: Можно я уточню чисто по-женски, вот для себя? Вы представитель правительства Российской Федерации в Конституционном суде. То есть, можно сказать, что вы как бы такой адвокат правительства в суде, правильно?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да, да, да. Но поскольку судьи Конституционного суда меня хорошо знают, мою манеру выступления хорошо знают, они очень четко понимают, когда я излагаю свою позицию, а когда я излагаю позицию правительства, с которой я не согласен (у меня было два таких случая), и очень четко это разделяют. Ну, так получилось, что оба раза Конституционный суд не согласился с позицией правительства. И с тех пор мне в меньшей степени стали навязывать, скажем так, позицию, с которой я не согласен. Вот сейчас мне удается в диалоге с юристами правительства, правовым департаментом, руководителем аппарата правительства, пока удается находить компромиссные, даже не компромиссные, а единственно правильные решения. Но моя позиция совпадает.

 

ЛАРСЕН: А вы следите вообще за какими-нибудь юридическими прецедентами, которые так или иначе всплывают? Сейчас очень много, ну, не много, а какое-то количество очень громких дел, таких шумных, как, например, дело сенатора Слуцкер с его женой Ольгой рассматривается, или история с Чечваркиным, или там, я не знаю┘ Что-то вас вот трогает лично? Или это уже, как в том анекдоте: ╚станки, станки, станки┘╩ Вышел с работы - и все!

 

БАРЩЕВСКИЙ: Понимаете, Таня, вот вы эти все дела воспринимаете как журналист.

 

ЛАРСЕН: Конечно, я читаю прессу, я же не могу изнутри на них посмотреть.

 

БАРЩЕВСКИЙ: А вот я так воспринимаю события спорта, кино - где я не профессионал. Я все-таки профессионал, и когда я читаю или слушаю сообщения СМИ по поводу судебных дел, то я, естественно┘ Знаете, очень полезная передача типа ╚Час суда╩, по всем программам они идут. Они очень полезные, только я их смотрю и не могу, ну лажа полная!

 

ЛАРСЕН: Бред, да?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Лажа полная. Но, повторяю, абсолютно полезные дела. Потому что на том уровне правового просвещения, который способен воспринять зритель, они стопроцентно идеальные, они великолепные.

 

АВЕРИН: Просветительские программы, абсолютно.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да, да. А для профессионала это смотреть невозможно, просто невозможно. Потому что это неправильно, это неправильно, это неправильно┘ Хотя совершенно не имеет значения, это мелочи, это блошки.

 

ЛАРСЕН: Обобщают, в общем.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да, да. Поэтому когда я читаю о таких делах, то у меня возникает профессиональный интерес: а что там на самом деле? Иногда я снимаю трубку, звоню адвокату, который ведет дело, и узнаю какие-то детали. Это не значит, что я это буду озвучивать в эфире.

 

ЛАРСЕН: Конечно. Но все-таки любопытство иногда профессиональное┘

 

БАРЩЕВСКИЙ: Любопытство, да. Ну, вот, по Слуцкер просто я знаю все, понимаете? Но никогда в жизни об этом говорить не буду. Но я знаю все. И поэтому мои симпатии совершенно определенные и совершенно конкретные, опять-таки не буду говорить, на чьей стороне. Ну, я не комментирую такие дела. Вот не в порядке рекламы, но на другой радиостанции есть передача, в которой я участвую еженедельно, меня много раз пытались тамошние ведущие заставить прокомментировать конкретное дело. И радиослушатели возмущались, и в Интернете потом с ума сходили┘

 

ЛАРСЕН: То дело, которое вы не ведете.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да, да. Когда я говорил, что я не знаю подробностей дела, поэтому мне кажется┘ ну, в общих чертах. А им надо, чтобы я конкретно сказал: он виноват, или она виновата. Не будет этого.

 

ЛАРСЕН: Ну, это неэтично - чужие дела комментировать.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Абсолютно.

 

ЛАРСЕН: Хоть вы и не комментируете чужих дел, но есть один очень хороший вопрос, возможно, это вы прокомментируете. Наш слушатель с ником ╚Вторая теща Трахтенберга╩ интересовался: ╚В чем суть преступления Чичикова, с вашей точки зрения?╩ Так ему и непонятно. ╚Нам рассказывали про типичных представителей, а, оказывается, надо было развивать предпринимательскую жилку. Сейчас-то такой финт прокатит? И какова цена вопроса?╩ Видимо, настроился.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вообще пример Чичикова - это классический пример для учебника мошенничества, простого мошенника.

 

ЛАРСЕН: Жулик!

 

БАРЩЕВСКИЙ: Нет, жулик - нет такой статьи, жулик - это идеология.

 

АВЕРИН:  Почему жулик? Чичиков жулик? Прекрасный человек!

 

БАРЩЕВСКИЙ: Нет, Чичиков не жулик, это просто мошенничество - продажа того, чего не существует. Хотя на бумагах-то существует.

 

АВЕРИН: Юридически существует, извините.

 

БАРЩЕВСКИЙ: У нас же было гениальное дело в стране. Я сейчас подробности не вспомню, но смысл был в чем. Там был возврат НДС, речь шла о возврате НДС из бюджета. И одна фирма продавала другой, потом третьей, четвертой (их там было, по-моему, чуть ли не 100 фирм) песок. И по песку был возврат НДС. Песок никто не добывал, никуда не укладывал и не перевозил. Ходили бумаги по продаже песка (это конец 90-х, наверное), и возврат НДС из бюджета составил несколько десятков миллиардов рублей. По бумагам все было правильно: продажа была, оплата денег прошла, только песка не было.

 

АВЕРИН: Да и кому он нужен, по большому счету?

 

БАРЩЕВСКИЙ: В общем-то, никому и не нужен.

 

АВЕРИН: Если все правильно, а это оформлено документально, то какие вопросы?

 

БАРЩЕВСКИЙ: У меня была в свое время такая идея, я даже начал собирать гениальные мошенничества человечества. Несколько еще помню мошенничеств гениальных совершенно, об одном даже могу рассказать, поскольку этим сейчас не воспользуется уже никто. Человек приходил на почту за посылкой, ему приходила посылка, он приходил на почту, посылка объявленной ценности, были все на 100 рублей (это в советские времена). Ему дают посылку, он ставит ее на весы. Посылка 3 килограмма. Он ставит ее на весы - 200 граммов. Он говорит: вскрываем. Составляют акт, вскрывают - посылка пустая. Ему выплачивают 100 рублей. И так раз, два, три, десять. Короче говоря, ОБХСС - отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности (это я для молодежи разъясняю, это наш УБЭП современный) - взяли его за одно место┘

 

АВЕРИН: За цугундер.

 

БАРЩЕВСКИЙ: За цугундер. Потрясли-потрясли┘ В итоге (ну, это давно было), в итоге криминалистическая лаборатория КГБ нашла разгадку. Значит, он с разных адресов, от имени разных людей отправлял себе посылки со льдом, только льдом не природным, а вот тем, которым мороженицы пользуются.

 

АВЕРИН: Сухой.

 

ЛАРСЕН: Вот это да!

 

БАРЩЕВСКИЙ: И пока посылка была в пути, ╚собачка успевала подрасти╩, а лед успевал испариться.

 

АВЕРИН: Фантастика! А почему вы говорите, что сейчас нельзя воспользоваться этим?

 

БАРЩЕВСКИЙ: А потому, что сейчас у вас не получится.

 

АВЕРИН: Что, мороженицы перевелись с сухим льдом?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Да. Вот я собирал гениальные мошенничества. Вот Чичиков - один из примеров гениального мошенничества.

 

АВЕРИН: Скажите, пожалуйста, а такое хобби, как политика, у вас еще осталось?

 

БАРЩЕВСКИЙ: Вы знаете, это не хобби, это не хобби. Я в политику пошел в свое время по одной простой причине. Я уже понял, что поскольку из России я уезжать не хочу (вопрос эмиграции не обсуждается, если только эвакуации), то мне не безразлично, в какой стране будут жить мои дети и внуки. И, знаете, как тот немой мальчик, который до пяти лет молчал, а потом сказал: суп холодный. - А что ты раньше молчал? - А все в порядке было. И вот когда я почувствовал, что стало не в порядке, когда я почувствовал, что я могу что-то изменить, я сунулся в политику. Не жалею об этом, но и не сожалею, что ушел. Потому что, как ни странно, ведь политика - это не выборы выбрать. Политика - это вбросить в массы, а еще лучше в правящие головы какие-то свои идеи. И пускай сегодня эти идеи носят чужие имена, не мои, мне это совершенно не важно, вот совершенно не важно! Мне важно, что они реализуются очень во многом, очень во многом. В силу этических соображений не буду приводить примеров. Но если кому-то захочется, возьмите программу партии ╚Гражданская сила╩ 2007 года и наложите ее на сегодняшний день, и посмотрите количество совпадений того, к чему мы тогда призывали, и что сегодня делается.

 

АВЕРИН: Ну, есть повод встретиться еще, значит, для пытливых слушателей.

 

ЛАРСЕН: Спасибо вам огромное.

 

БАРЩЕВСКИЙ: Спасибо.

 

ЛАРСЕН: У нас в гостях был Михаил Барщевский. И надеемся, что увидимся еще.