Центральный комитет Софико Шеварднадзе - гость Владимира Аверина и Никиты Белоголовцева

АВЕРИН: У нас в студии Софико Шеварднадзе. И если долгие годы имя Софико Шеварднадзе было окутано таким флером тайны - она то появлялась на каких-то проектах, то писала где-нибудь, то на радио, - то после проекта "Танцы со звездами" на телеканале "Россия" все знают всё про Софико Шеварднадзе.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ура, добрый день, наконец-то.

АВЕРИН: Даже, вообще, странно, как вот так взять и сорвать с себя эти таинственные покровы.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Так это само по себе происходит, на самом деле, когда ты оказываешься на глазах у такой огромной публики, все интересуются, как говорится, то есть, если хочешь, чтобы на тебя смотрели люди, тогда ты должна как бы часть и отдавать.

АВЕРИН: Что заставило Софико молодую, красивую...

ШЕВАРДНАДЗЕ: Все-таки о танцах, да?

АВЕРИН: Нет. Что заставило молодую, красивую, небедную девушку остаться в эдакую погоду в Москве? А не срулить куда-нибудь?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Не поверите, Владимир, я работаю, еще 6 дней, и у меня уже начинается долгожданный отпуск на 4 недели.

АВЕРИН: Вот прямо работала, такая работа-работа?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Не могу сказать, что все так  насыщено, как в другие месяцы и дни, потому что все-таки все в отпуске, а я работаю в информационной сфере, и новостей-то особо нет, кроме того что все горит, в том числе и мой мозг.

АВЕРИН: Ну, кстати, по поводу информационной журналистики и того, что все горит. С одной стороны, кругом сообщают, что это природный катаклизм, на который можно все списать. С другой стороны, когда я слушаю, даже на каких-то очень официальных станциях или официальных каналах, новости, все равно прорывается, что, оказывается, было бы гораздо проще, если бы в этих подмосковных поселках, которые горят, не продавали земли, отведенные под санитарные зоны или вокруг какой-нибудь газовой трубы, где должна быть зона отчуждения. А там продали под коттеджи. И прямо на этой газовой трубе, которая чуть ли ни по поверхности, и построили, теперь туда не пробраться. И если, не дай бог, туда огонь, то все так рванет, что мало не покажется.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, на самом деле, это никого не удивляет, потому что у нас все-таки страна исключений, исключений из правил очень много, к сожалению.

АВЕРИН: К сожалению, да. Но, с другой стороны, поскольку вы занимаетесь политической журналистикой, я дорвался, что называется. Мне кажется, хотя бы после того, что случилось, когда выяснилось, что местные власти распродали те территории, которые должны были быть под пожарные пруды, продали территории, которые должны быть в зоне отчуждения у коммуникаций, которые распилили все леса, которые можно было распилить и тоже продали, и поэтому все горит, и поэтому нет чистого воздуха - после этого, может быть, избиратель как-то потребует решения каких-то насущных проблем, когда просто жизнь от этих вопросов зависит? Реальная жизнь людей.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Дело в том, что у нас пока еще, к сожалению, не избиратель решает, что и как будет происходить в стране, а все-таки решается сверху. Вы же сами видите, если Путин не приезжает на место, то там все так и будет гореть, никто ничего не сделает. Если он не скажет: сложите полномочия, - то этот губернатор, мэр города никуда не уйдет.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Уже всех виноватых муниципальных руководителей попросили задуматься об отставке, уже как бы народный гнев излился на виноватых и неправдивых.

АВЕРИН: Народный гнев-то излился.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Избиратель здесь мало что решает, к сожалению.

АВЕРИН: Меня, на самом деле, уже давно не возмущает ничего, я смотрю себе спокойно на все происходящее, но сильно удивляет: с 2002 года, когда тоже все горело, когда в Москве нечем было дышать, прошло не так много времени, чтобы все про это забыли, но и не так мало времени, чтобы можно было как-то чего-то сделать все-таки. При этом такое ощущение, что воз не двигался. Если в старом советском анекдоте хотя бы раскачивали вагон, чтобы создавать иллюзию движения, то здесь уже даже на это все наплевали.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, ведь это не только пожара касается, потух пожар, и все, забыли о нем, слава богу, кого-то посадили, кто-то расплатился, кто-то как-то вылез из ситуации, и его еще долго не будет, а когда он будет, я уже не буду на посту мэра или губернатора, уже мне не отвечать.

АВЕРИН: Ну, это же просто такая очередная лакмусовая бумажка, которая высвечивает все то, что происходит, по большому счету.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Да, я не знаю, какого вы ждете от меня ответа. Да, Владимир.

АВЕРИН: Я не то что бы ответа жду, в кои веки свой брат, журналист, да еще и человек, который занимается действительно информацией, политикой, попался в руки, попался в студию. Вот вы на своем месте чего-то такое говорите, я на своем месте чего-то такое говорю, и нет ощущения бессмысленности у вас существования в профессии, в журналистике?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, если говорить о политической журналистике, то, конечно, это не то насыщенное время, которое было в начале 1990-х, когда было дико интересно работать политическим журналистом. Но, тем не менее, жизнь - политика, она есть, она все равно всех интересует, в том числе и вас, и меня, от этого никуда не деться, это наша жизнь. И какие происшествия, такая и жизнь, о том и говорим.

АВЕРИН: А вас что интересует в политике, в политической журналистике? Все равно есть какая-то фишка, тема своя?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Вы знаете, я очень много раз об этом задумывалась, я даже не знаю, могу ли я себя назвать политическим журналистом, потому что я очень долго от этого бежала, потому что моя фамилия... Всегда возникает вопрос объективности, субъективности, и также у слушателя, читателя возникает вопрос, а какое она право имеет об этом рассуждать, потому что идет ассоциация с Шеварднадзе. Вот, он сделал то, то, а вот еще внучка нас будет учить, как жить. Поэтому как бы я все это понимаю очень хорошо, и мне очень сложно от этого абстрагироваться, поэтому я очень долго от этого отклонялась. Работать в информационной сфере - это не совсем быть политическим журналистом. Теперь у меня своя программа на "Russia today". Это не совсем политическая программа, это программа-интервью, я беру интервью. Конечно, в конечном итоге большинство из моих респондентов - политики, то есть, люди, связанные с политикой так или иначе, но там есть и творческие люди, и новаторы, ученые. Что меня интересует в политике? Да то, что и любого другого. Политика двигает все. Политика - это мотор нашей вселенной, в которой мы живем в данный момент, это сила, это мощь. Хорошая, плохая √ это другой вопрос, но это то, без чего не обойтись.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Софико, а я вам хотел задать такой вопрос, очень прикладной, даже, возможно, познавательный, как к информационщику, можно даже так сказать. Сейчас у нас жара, пожары, и понятно, что все об этом говорят и регулярно сообщают. При этом понятно, что зритель, слушатель, на второй день этих сообщений от них подустает, и там просто цифры меняются. Как с этой дилеммой обращаетесь вы, информационные журналисты? Когда не говорить нельзя, а с другой стороны, после 15-го повторения уже как бы так немножечко все подустали?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, во-первых, это страшно нам, потому что ты понимаешь, что первый день вещаешь какое-то ужасное событие, упал самолет или разгорелся пожар, люди потеряли жилье, разгорелась эта война, это сам переживаешь обязательно, мы все живые люди. И наступает момент, как вы сказали, на второй,  третий день, когда ты к этому привыкаешь. Это, конечно, очень страшно, ты понимаешь, что человеческая натура может смириться со всем. И да, я тоже часто себе задавала вопрос, если я с этим смирилась, я абсолютно равнодушно об этом вещаю, как это должно заинтересовать зрителя? Наверное, все-таки как-то постараться найти в себе силы, заставить себя сопереживать каждый раз, когда ты об этом вещаешь, даже если это спустя год. Это единственный путь хоть как-то задеть человека, который тебя слушает на другом конце провода.

АВЕРИН: Да, но при этом все равно существует дилемма, я столкнулся с этим неоднократно, и с одной стороны, был бит за это, с другой стороны, был хвалим за то же самое. Когда ты про это все говоришь, особенно когда ты говоришь это в эфире своим собственным голосом, то в голосе же, тут тоже можно быть таким совершенно отстраненным информационным человеком, который просто бубнит, или тщательно проговаривает, но без отношения, собственно, он выдает информацию, никак к ней не относясь. Либо, если это вещь, которая тебя действительно трогает, а если ты в этом работаешь, то ты не можешь позволить себе поставить в эфир новость, которая тебя не трогает совсем никак, и ты к этому относишься. И тогда получается такой перехлест, иногда эмоциональный, когда ты действительно не можешь держать в себе это самое волнение, и ты своим волнением все равно заражаешь тех людей, которые слушают. И здесь вот эти весы, какая чашка должна перетянуть, я не знаю до сих пор. С моей точки зрения, действительно я согласен, нельзя не сопереживать, нельзя совершенно быть отстраненным человеком. С другой стороны, все равно навязывание происходит, мы навязываем.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, да, вы правы, очень сложно, там есть очень четкая и тонкая грань между тем, чтобы навязать ваше личное сопереживание и просто донести до человека, но донести так, чтобы он это услышал, чтобы это не было очередным трафаретным каким-то высказыванием просто, как новость. Я согласна, я очень не придерживаюсь практики наших русских журналистов, российских, которые где нужно и не нужно навязывают свое субъективное мнение. То есть, для этого надо быть либо комментатором, либо иметь свою какую-то авторскую программу. Но если ты работаешь в информационной сфере, ты просто корреспондент, твое дело просто доносить новости, доносить так, чтобы тебя люди услышали.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: А это же, наверное, в вас говорит американское образование, где в новостях тезис "news not views", то есть, новости и никакой аналитики, никаких взглядов, это первая заповедь.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Мне кажется, что это правильно, люди сами должны решать, какой оттенок придать новости. Если я хочу только новости, я всегда включаю Euronews, потому что невозможно на других новостных каналах просто получить "голые" новости, даже в американских, в том числе.

АВЕРИН: А у этих как раз все отстраненно в этом смысле, там еще иногда видеоряд какой-то эмоциональный, а голосовое сопровождение нейтральное.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Да, я иногда скучаю по абсолютно "голым" новостям, потому что я понимаю, что мы живем в мире, где нет "голых" новостей, потому что так или иначе любой канал навязывает свою какую-то линию, свою идеологию, это неизбежно, это так. Но, в принципе, в идеальном случае, конечно, новости должны делать так, чтобы вас услышали пронзительно, а там, пусть они решают. Если этого не хватает, для этого есть куча других авторских программ или  комментаторов.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: В связи с этим очень хотелось вас спросить про разные каналы, разные идеологии. То есть, насколько я понимаю, вы работаете на "Russia today".

ШЕВАРДНАДЗЕ: Теперь мы называем этот канал RT, строгие указания даны.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Работаете на канале, который когда-то назывался "Russia today".

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, он до сих пор "Russia today", мы просто укоротили название, первые буквы RT.

АВЕРИН: Есть еще такой замечательный канал в Европе "АRTE", который рассказывает об искусстве.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: И насколько я понимаю, на радиостанции "Эхо Москвы". Для меня это крайне странное сочетание, потому что RT - это канал, который создан был для некоторой такой рекламы, наверное, России за рубежом, России, как страны передовой, высокотехнологичной и так далее, а "Эхо", наоборот, такая либеральная и оппозиционная радиостанция.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Как я хотела, чтобы вы сказали это слово.

АВЕРИН: Наоборот. Вот этот канал для того, чтобы рассказать, что Россия думающая, прогрессивная, а это наоборот. И это из-под корки сейчас вырвалось.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Давайте я вас чуть-чуть исправлю. RT изначально был создан, чтобы подать позитивный имидж России на Западе. Теперь уже я проработала там 6 лет и могу сказать, что дело не в позитивном имидже, потому что то, что у нас ощущается на канале RT, вы в жизни не увидите на русскоязычных федеральных каналах. Это так. Может быть, потому что у нас аудитория все-таки иностранная, и там можно вещать гораздо больше, чем дозволено здесь. Это раз. Во-вторых, идеология нашего канала заключается в данный момент в том, что помимо американской точки зрения, европейской точки зрения и так далее, существует еще российская точка зрения. Она может быть правильной, не правильной, но на фоне всей этой американской истерии, что только американская точка зрения может быть правильной и любое высказывание России априори как бы уже чушь, мы пытаемся сказать, что нет, у нас тоже есть свое мнение, которое имеет место быть. Мне кажется, что это самый лучший способ описать в данный момент канал RT. То, что касается "Эха Москвы", мне кажется, что это абсолютно вещи взаимоисключающие, "Эхо Москвы" никак не является оппозиционной радиостанцией, по сути не может быть, потому что контрольным пакетом владеет "Газпром-Медиа", как мы все знаем. Это просто такая платформа для умных разговоров умных людей. Мне кажется, что если ты журналист, если ты хороший журналист, ты не должен быть за кого-то, ты не должен быть фанатом президента или фанатом Ходорковского. Я ни за Путина, ни за Ходорковского, я это неоднократно говорила, это просто данные нашей реальности, о которых мне очень интересно рассуждать с разными людьми. И вот совмещение "Эха Москвы" и "Russia today" мне дает такую возможность.

АВЕРИН: Вообще, совместительство √ вещь замечательная. Какие-то еще проекты должны появиться?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Посмотрим.

АВЕРИН: Я бы хотел вернуться к основной работе, к интервью, потому что в свое время, когда я сидел тоже исключительно на интервью и, как правило, тоже с политиками, разбавленными кем-то, меня попросили сформулировать тогда для сайта "Маяка" отношение. Я случайно, честно всем признаюсь, случайно попал на эту самую политическую журналистику, абсолютно меня занесло, и я тогда сформулировал следующим образом: для меня все-таки все эти люди, которые приходят и к которым я прихожу, это люди, прежде всего, и меня человеческая составляющая интересовала гораздо больше, чем политика. Вы сказали, что политика - это вещь, которая сама по себе интересна, потому что двигает. Для меня, может быть, другая сторона была. Когда вы с ними встречаетесь, с этими людьми, особенно политическими людьми, где эти крючки, чтобы зацепить человека?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, во-первых, вы абсолютно правы, там обязательно должна быть человеческая сторона. Как я понимаю, за политиком стоит всегда, в первую очередь человек, и как сложно это вообще дается человеку что-то делать хорошо. Вы приходите к этому человеку, во-первых, у вас должен быть искренний интерес. Культивируйте его в себе, если его нет, это обязательно. Это правило номер один. Во-вторых, я поняла, я очень долго думала, что такое хорошее интервью. Хорошее интервью √ это не то, что надо задавать обязательно жесткие вопросы, которые все добивают, как условно говоря, программа "Максимум". Вот добили человека, и все, ничего не осталось, мне не кажется, что это хорошее интервью. Хорошее интервью - это когда в идеальном случае ты с этим человеком находишь одну и ту же волну. Вот на этой волне от начала и до конца проходит интервью. Вот это хорошее интервью для меня.

АВЕРИН: И вы можете говорить про что угодно, но именно на этой волне он гораздо больше открывается.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Да. И информация, которую он вам дает, всегда бывает более искренней, правдоподобней, интересной, как ни странно, интересной мне, в первую очередь. А когда это интересно вам и когда вы понимаете, что у вас собеседник раскрылся, то это всегда, как правило, бывает интересно и зрителям.

АВЕРИН: А были какие-то шоки такие по поводу этих людей, когда действительно волну удавалось поймать и выяснялось, что это не просчитанная заранее волна, когда совершенно неожиданной стороной политические люди перед вами открываются?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Попытаюсь вспомнить. Вы знаете, нет, у меня, скорее всего, был, наоборот, шок, когда я ожидала, что это будет абсолютно каменный человек, такая крепость, которую абсолютно невозможно взять ни с какой стороны, и вдруг оказывалось, что на самом деле это абсолютно вменяемый, вполне симпатичный человек, который может тебе кое-что сказать и даже чему-то научить.

АВЕРИН: Примеры какие-то можно открыть?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Вы не поверите, я была абсолютно поражена нашим министром юстиции. Вот я шла на это интервью, как на гильотину. Во-первых, он блистательно говорит по-английски, что очень редко бывает в случае наших чиновников и министров, во-вторых, он молодой, абсолютно позитивный парень, который очень человечно относится ко всему, что он делает. Во всяком случае, мне так показалось. Это  настолько выделялось кардинально от всего того, к чему я привыкла, когда иду к министрам и к чиновникам, что меня, конечно, поразило. И мы с ним абсолютно по-человечески поговорили обо всем, даже о самых сложных вещах, о которых ты говоришь, а нормальному человеку это непонятно, потому что там слишком много терминов, еще и тюрьмы, права человека и все такое. Абсолютно нормальный, молодой, хороший министр, я была очень приятно удивлена.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Он меня, кстати, тоже недавно потряс, я слушал его выступление на каком-то типа форуме молодых юристов, и он настолько адекватно с ними говорил, то есть, без перегибов, какой-то совсем сленг, который ему неуместен, но при этом настолько по-молодому разговаривал, что я тоже как-то неожиданно на него посмотрел. Я вам хотел задать вопрос, возможно, даже немного на стыке личного и профессионального. Я тоже начинал работать в средствах массовой информации с интервью, тоже ко мне преимущественно приходили политики, и у меня всегда был вопрос √ допустимо ли использовать в интервью некую апелляцию к личному опыту. Например, "а у меня такой случай", "а у меня брат", "а у меня друг" и так далее. В вашем случае, насколько я понимаю, если речь идет о политическом интервью, это гигантский соблазн. То есть, как-то отрешиться от позиции интервьюера и перейти в разговор личностного характера.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Мне кажется, что вообще правил нет, каждый строит свое интервью так, как ему кажется правильно, главное, чтобы это было содержательно и интересно слушателю, во-первых. То, что касается меня лично, ровно по этой причине, какую вы сейчас назвали, потому что у меня фамилия такая, соответственно, какой-то багаж накопленный...

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Просто огромное количество личного опыта.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ровно поэтому я это не делаю, потому что мне кажется, что в моем случае это было бы неправильно. Другое дело, что человек, который сидит напротив меня, понимает, что у меня эта фамилия, и соответственно, может быть, есть некое право задавать ему какие-то вопросы, которые от другого журналиста чуть-чуть плоско бы звучали. То есть, в принципе, иногда мне удается задавать глупые вопросы или вопросы, которые кому-то показались наивными. Они совсем не наивные, они самые простые, и, как правило, самые простые вопросы бывают самыми существенными. Но просто когда их задает какая-то корреспондентка, можно к этому как-то иначе отнестись. Когда этот вопрос задаю я, мне серьезно отвечают на него.

АВЕРИН: Ваш дед, к которому я, сразу скажу, отношусь с большим почтением, был в разные времена и восхваляем, и поносим. У вас, когда вы стали уже в профессии себя чувствовать вполне уверенно, никогда не возникало такого желания непреодолимого, что называется, броситься на защиту, использовать все свое профессиональное умение, использовать все свои возможности профессиональные для того, чтобы просто защитить любимого деда?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Нет, потому что если речь идет о политике Шеварднадзе, и на него нападают, у меня есть четкий аргумент, как его защитить. Но я очень сильно работала всю жизнь над тем, чтобы не делать этого на волне эмоций. Я могу это сделать отдельно, я могу защищать его сколько угодно и зубами, и я готова за него умереть, моего дедушку я очень люблю. Но то, что касается политики, мне кажется, что это то, чего я как раз больше всего боюсь, чтобы меня не перемешали с этим, поэтому я очень-очень как-то трепетно к этому отношусь, чтобы не переходить на личное. И это очень сложно людям, которые со мной тоже разговаривают. Вот сегодня у меня на "Эхе Москвы" наш корреспондент Тимур Олевский побывал в Абхазии и в Южной Осетии. Я сегодня буду вести "Своими глазами" одна, потому что Оля Бычкова в отпуске. Я уже точно знаю количество sms, которые будут сыпаться на мониторе: "А ты вообще какое право имеешь об этом рассуждать?".

АВЕРИН: А вы не табуируете эту тему, потому что я пытаюсь поставить себя на ваше место, я бы, наверное, предпочел уходить вообще от обсуждения.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Я ее табуировала, но я поняла, что есть некая реальность, которую надо принять. Ее табуировать навсегда невозможно, потому что, если возникает одно табу, то обязательно потом возникнет второе, третье, четвертое, и тогда ты ограничиваешь себя очень во многом. Будучи журналистом, ты, в принципе, должен быть в состоянии говорить обо всем, задавать вопросы о любой теме, в лучшем случае. Вот я сегодня попытаюсь это сделать. Мне кажется, что я себя приучила уже к этому, прошло достаточно времени, что поделаешь, признала Россия, Никарагуа независимость Южной Осетии и Абхазии.

АВЕРИН: Софико, один из вопросов, который повторяется. Встречались ли вы с президентом Грузии, и, если да, то брали ли у него интервью? Как вам эта встреча?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, встречалась я с ним неоднократно, потому что я его знаю с детства, так или иначе, он всегда, грубо говоря, был при дворе дедушки. А я брала у него интервью со своей маленькой камерой один на один в день после революции, я к нему прошла в кабинет, эта запись у меня есть, ее никто еще не видел. Я брала еще раз у него интервью с Виталием Дымарским для "Эха Москвы", и еще наедине я брала у него интервью для телеканала RT, ну, естественно, это было до войны, где-то 3-4 года тому назад, и мы это интервью целый день крутили.

АВЕРИН: А почему первое интервью никто не видел?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Потому что я своей маленькой камерой все снимала, просто бегала за дедом туда, обратно, и на второй день я пошла, взяла интервью у Саакашвили, взяла интервью у Жвании, очень долгое, длинное. Я как-то попыталась сделать из этого фильм, это материалы, которых никто не видел. Если я когда-нибудь сделаю фильм, они там будут, ну, а так просто давать это кому-то посмотреть мне не хочется, это свое, очень личное.

АВЕРИН: Мы говорили про объективность, вот это наше общее стремление по возможности отрешиться от эмоций, попытаться сохранить объективный взгляд, особенно когда мы говорим о каких-то событиях. Но, с другой стороны, если действительно есть какие-то персонажи, которых вы знали с детства, старшее поколение, которое, может быть,  держало вас на руках, вы на коленях у них сидели, какие-то помоложе, с которыми все равно знакомы. Как можно от этого отрешиться?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Очень сложно.

АВЕРИН: Для меня абсолютно невозможная задача. Если я сталкиваюсь с каким-то человеком, с которым у меня есть история личных отношений, я не умею, я не знаю, каким местом в голове и сердце можно вот это сделать, чтобы попытаться оценить его поступки абсолютно объективно.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Очень сложно, так же, как вы можете не знать совсем человека, и он может быть какой-то большой личностью, и его можно ненавидеть, но когда вы с ним сталкиваетесь тет-а-тет, у него такое обаяние, что вы абсолютно моментально под это обаяние попадаете и ничего с собой не можете поделать.

АВЕРИН: Мы даже знаем, по меньшей мере, одного такого человека в нашей стране, под обаяние которого┘

ШЕВАРДНАДЗЕ: Абсолютно невозможно просто, вы на него смотрите, и все, понимаете, что вы пропали, ничего не можете сказать.

АВЕРИН: И дальше вялые попытки вспомнить все, что ты приготовил перед интервью, чтобы его как-то уколоть, и просто растворяешься в этом. Да, увы.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Софико, у меня родился вопрос совсем с другой стороны. Мы все время говорим, как вам нужно себя чувствовать, когда берете интервью у каких-то знакомых людей или близких. А не было такого, что наоборот, что какой-то человек, когда вы задаете ему какой-то вопрос, возможно, неудобный или неожиданный, у него интуитивно вырывается: ну, как же так, Софико, мы же с тобой с детства, или я же на коленях держал, а ты вот так?

ШЕВАРДНАДЗЕ: На моей памяти такого не было. Ну, я просто не задаю таких вопросов, еще раз, я не придерживаюсь этой специфики программы "Максимум", то есть, я не хочу ставить человека довести до конвульсий. Это не моя задача. Для меня важнее какую-то изъять информацию и раскрыть ее. А если добиваешь человека каким-то таким вопросом, что он может просто вздрогнуть и сказать: ну, как же ты так можешь, я же тебя держал на руках? - это уже как бы нехорошее интервью.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Но здесь же не обязательно вопрос стилистики "Максимум", который априори неприятен, но вопросы политики - это же очень часто вопросы недоговоренностей, лукавства.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Если ты разговариваешь с умным, вменяемым человеком, ты с ним разговариваешь о политике, то, тем более, неуместно вспоминать, как он меня держал на руках в детстве, потому что это абсолютно не относится к вопросам политики.

АВЕРИН: И еще, у меня последний вопрос. Мы второй раз встречаемся, на разные темы говорили, мне лично гораздо интереснее говорить про профессию.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Почему? Вас танцы не увлекают, Владимир?

АВЕРИН: Нет, про танцы мы уже переговорили. С другой стороны, в разных изданиях я периодически встречаю, как Софико Шеварднадзе рассказывает про тусовку какую-нибудь, про тряпки, про наряды какие-нибудь, про что-нибудь еще. Вот гляжу я на вас и думаю: это один и тот же человек?

ШЕВАРДНАДЗЕ: Спасибо, я это принимаю, как комплимент, Владимир. Вот я такая многогранная, и танцую, и про одежду говорю, и беру интервью у политиков.

АВЕРИН: И при этом совершенно не раздражается, когда ее спрашивают про тряпки или про SPA. Спасибо большое, хорошего отдыха.

ШЕВАРДНАДЗЕ: Спасибо вам. До свидания. Буду вас вспоминать.