Центральный комитет Мария Александрова в гостях у Тутты Ларсен и Владимира Аверина

ЛАРСЕН: У нас в  гостях балерина Мария Александрова. Здравствуйте, Мария.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Здравствуйте.

 

АВЕРИН: Здравствуйте.

 

ЛАРСЕН:  У Володи именины сердца, потому что, в отличие от меня, он балетом живет. А я не бум-бум. Поэтому я буду общие вопросы.

 

АВЕРИН: Но вот, к сожалению великому, не живу. У меня в этом сезоне есть одно такое разочарование совершенно очевидное мое. Это то, что я так и не попал в Кремлевский дворец и не увидел, как Мария Александрова танцует Петрушку.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Два дня назад показывали по ╚Культуре╩.

 

АВЕРИН: Ну, и вот я же здесь. Я же даже телевизор не смотрю.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Я вышлю вам диск.

 

АВЕРИН: Ловлю на слове. Но на самом деле это все другое, это ╚консервы╩, а хочется живьем. Для тех, кто, может быть, не очень понимает, что это такое... Вот, когда Сара Бернар вышла и сыграла Гамлета в мужской одежде, вот то, что Мария Александрова станцевала Петрушку, это, в принципе, такая же революция на балетной сцене.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но это был крик моей души. Мне очень хотелось снять с себя оковы артистки, которая работает в театре и все время без конца выполняет чью-то роль, чью-то волю.

 

ЛАРСЕН: И, наверное, хотелось снять пачку?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Да не в пачке даже дело! А в ощущении того, что Петрушка - это всё про русского человека, про русского артиста, про его мировоззрение. Мы все - крепостные до сих пор.

 

АВЕРИН: Дергают за веревочки. Но там же и освобождение. Пусть трагическое, но ┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но смертельное. Смерть - это всегда путь в лучший мир.     

 

ЛАРСЕН:  Слушайте, но я как человек, который не  очень искушен (совсем не искушен) в балете┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Это прекрасно.

 

ЛАРСЕН: ┘ но, вы знаете, для меня (я сейчас, может, глупость какую скажу)┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Нет.

 

ЛАРСЕН: Но для меня, конечно, стало абсолютным откровением картина ╚Черный  лебедь╩.

 

АВЕРИН: И ее успех у публики.

 

ЛАРСЕН: Да, ее успех у публики. Нет, ты знаешь, мы с тобой здесь  не согласны. Ты ненавидишь этот фильм, а на меня он произвел очень большое впечатление. Очень интересно было бы как раз узнать у вас вообще, как у человека, который всю эту ситуацию видит изнутри. Вот это кино оно вам вообще близко, понравилось?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Скажу честно: не смотрела.

 

ЛАРСЕН: Жалко.

 

АЛЕКСАНДРОВА: И не смотрела принципиально, не смотрела сознательно.

 

ЛАРСЕН: Почему?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Я посмотрела трейлер и поняла, что это вообще не про балет. И так вообще не бывает.

 

ЛАРСЕН: Так не бывает, да?

 

АЛЕКСАНДРОВА: И вообще все это по-другому, и вообще эти псевдотанцы профессионалам смотреть это очень тяжело.

 

ЛАРСЕН: Но ведь помимо танцев, там ведь есть такая большая история того, как человек и талант человеческий, с одной стороны, реализуется и захватывает всех вокруг. А, с другой стороны,  насколько он хрупкий, человек. И если этот талант не защищен какими-то, не знаю, какой-то силой духа или какими-то правильными людьми, которые находятся рядом и поддерживают, он человека разрушает.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Это - жизнь. Так не обязательно случается.

 

ЛАРСЕН:  Мне кажется, это все-таки необычная жизнь.  Мне кажется, что человек, который работает у станка┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Нет, это жизнь любого профессионала. Я уверена, что любой человек, который наделен и он с этим талантом живет, работает с ним, он всегда сталкивается с ним. Всегда происходят какие-то истории. Но самая большая беда этого таланта, это, в первую очередь, в ком он поселен. То есть, грубо говоря, самый большой враг человека - это он сам.

 

ЛАРСЕН: Понятно. Но мне кажется, что главный месседж этого фильма, и почему мне фильм  нравится, что талант может быть даром, а может быть проклятьем. Нужно с ним очень правильно себя вести.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Это всегда так.

 

ЛАРСЕН: И не только в балете.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Это проблема любого талантливого человека. Или любого человека, который бесталантен, но он задает себе, например, этот вопрос. Потому что неталантливых людей не бывает. Бывают люди, которые не нашли,  не  раскопали его. Но это проблема любого вообще человека.

 

ЛАРСЕН: Ну, а то, что там┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Мы все совершаем в жизни выбор. Всегда. Каждый день.

 

ЛАРСЕН: И вы выбрали балет.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Я выбрала балет. Кто-то выбрал что-то другое.

 

ЛАРСЕН: А были какие-то варианты?

 

АЛЕКСАНДРОВА: У меня не было. У меня случилось это в восемь лет. У меня никакого выбора другого не было. Я его себе сознательно морально отсекла. То есть это был мой выбор. И, причем, это был выбор ни пачки, ни славы, ни денег. Я вообще это не понимала, была советским ребенком, пионеркой. И мне было как бы это вообще все равно┘

 

АВЕРИН: Подумать┘ Это мы  такой термин выработали - подумать.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Нет, правда. Реально. Это был какой-то выбор очень осознанный. И самый осознанный выбор, потому что при этом в головке моей крутились мысли, что я буду учиться этому, меня научат жизни. Вот клянусь, это было в восемь лет. Самая моя сознательная, наверное, мысль.

 

ЛАРСЕН: А откуда в восемь лет у ребенка такая потребность в том, чтобы его научили жизни?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Я не понимала взрослых. Я их боялась. Не семью. Потому что семья у меня была потрясающей. И вообще то, как крепко я стою на ногах в любой ситуации┘ У меня была любящая семья: мама, папа, брат. И все для меня - это был мой огромный мир. Но вот всяких нянечек, воспитательниц, еще каких-то людей на улице я не понимала. Это были кричащие, недобрые люди и так далее.

 

АВЕРИН: А вот тогда скажите, пожалуйста, Маша, балет действительно помог понять, обучил? Потому что бытует такое убеждение, что балетное искусство оно настолько оторвано от жизни, оно настолько эфимерное┘

 

ЛАРСЕН: Да. И что люди балета вообще не приспособлены. Ни картошку себе  почистить, они витают где-то в каких-то дебрях.

 

АВЕРИН: И понять других людей. Что это? Такой клан, который живет замкнуто и там какие-то особые  законы? А вы  говорите про то, что вы  хотели от балета именно, чтобы научил понимать людей. Получилось?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Получилось.

 

АВЕРИН: А за счет чего?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Не знаю. За счет того, что, наверное, я просто хотела это понимать. Это очень странный какой-то замес. Но, тем не менее, это так и есть. Например, я избавилась от розовых очков. У меня был, например, период, когда я обожала людей. Потом у меня был период, когда я была окончательно разочарована в людях. То есть я поняла, что┘

 

АВЕРИН: Кругом враги.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Нет, не враги. Просто люди не способны измениться. Они недовольны жизнью, но они не способны изменить ее и сделать ее лучше, ярче, интереснее. Они ждут, что это сделает кто-то. Кто-то другой спустится с  горы, кто-то издаст какой-то указ.

 

АВЕРИН: Прилетит на вертолете.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но сами они не способны сделать. То есть они аморфны, атипичны, они только могут сидеть,  ругать или еще что-то┘ Я была дико разочарованной. Когда я вдруг это поняла, для меня это был шок. А потом я успокоилась и поняла, что ничего не надо. Начинать надо с себя. И все. И мир пришел в мою душу.

 

АВЕРНИ: Но, с другой стороны, вы начали с того (в рассказе про Петрушку), что мы до сих пор все равно - люди, которых дергают за веревочки. Мы все равно подневольные. А как тогда совмещается,  опять же, в одном человеке осознание того, что есть вот эта подневольность и некая марионеточность жизни и в то же время есть свобода воли и есть право реализовывать эту самую свободу.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но вот вы  все сказали. Есть право и есть свобода. Потихонечку, постепенно  нужно искать, нужно делать.

 

АВЕРИН: Последняя ╚Золотая маска╩ очень характерный пример. Если раньше для любого балетного человека верх счастья: я в труппе Большого театра! Я - солист Большого театра! Или: я - солист Кировского театра! Например, на ╚Золотой маске╩ вручают солистам Кировского театра премию за то, что они в маленьком Театральном центре на Коломенской сделали совершенно свой отдельный от Мариинского балета спектакль, проект Quatro. И это оказалось самым ярким театральным событием. У вас это выходы, например, в Дягилевские сезоны. У вас была попытка работы с Третьяковской галереей. По-моему, это не реализовалось.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Немножко не получилось. Здесь человеческий фактор сыграл роль.

 

АВЕРИН: Не получилось, но стремление это есть. Изменилась шкала ценностей сегодня?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Наверное, да.  Наверное, это мое разочарование, что люди или не хотят, или не верят, или еще что-то, подтолкнуло меня, в первую очередь, задавать вопросы самой себе. И так получилось, что я организовала свой фонд. Так как я занимаюсь балетом, это, в общем-то, весь мой смысл жизни такой, я в этом давно нахожусь, и все мои мысли направляются туда. Фонд называется ╚Развитие балетного искусства имени Марии Александровой╩. Родилась идея спектакля. Встал вопрос музыки. Мы обратились в Консерваторию, организовали балетный конкурс, по написанию музыки. И как-то так получилось, что конкурс прошел успешно, мы выбрали композитора, композитор написал музыку.

 

ЛАРСЕН: А композитор был выпускник Консерватории? Состоявшийся профессионал или молодой?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Да, он был выпускник. Здесь очень интересно получилось. Конкурс выиграл выпускник Консерватории Артем Васильев, но┘ он уехал в Лондон учиться, проучился в Королевской академии. И он там написал музыку к двум детским балетам. И он выиграл этот конкурс. Но мы нашли непосредственно ученика сейчас в Консерватории, студента, Гришу Варламова, который уже пишет для нас три балета.

 

ЛАРСЕНА: Ничего себе! То есть вы  нашли своего гения?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Мы нашли человека, которому интересно, интересно нам работать с ним, потому что это очень интересный процесс.

 

АВЕРИН: А вот когда вы говорите ╚нам╩, это кто?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Это моя команда, с кем организовали фонд, с кем непосредственно я работаю. Вот.

 

ЛАРСЕН: А не страшно было доверять студенту зеленому и еще, может быть, не очень состоявшемуся на профессиональной сцене?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Может быть поэтому мы его так и опекаем. Но не то, чтобы страшно, понимаете? Просто хочется, чтобы работа шла по-другому. Я люблю наш театр.

 

АВЕРИН: Но не только.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но этот театр этой страны. Он работает по определенной колее. Все, вроде бы, работают на выпуск спектакля, но все при этом находятся в разных частях, ну, не света, но, во всяком случае, ощущения команды нет и нет очень давно.

 

ЛАРСЕН: В некоторой бессознанке все пребывают.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Все это происходит очень странно. Костюмы можешь увидеть только на генеральной репетиции. Музыку тоже не знаешь. Поэтому хочется, чтобы был какой-то творческий процесс. И вообще мы страдаем в России, у нас нет творческой среды. Ну, нет у нас творческой среды!

 

ЛАРСЕН: Вот это да! Вот это заявление человека, который всю жизнь с восьми лет провел в творчестве.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Артисты балета существуют каждый в своем театре. Между театрами трудно общаться. Понятно, что мало времени. Но, в принципе, нет  такого, чтобы┘

 

ЛАРСЕН: Обмена энергиями нет.

 

АЛЕКСАНДРОВА: А музыканты вообще существуют┘ Они пишут музыку, там целое композиторское отделение. А куда нести музыку, они вообще не знают.

 

АВЕРИН: Совершенно отдельно.

 

ЛАРСЕН: А каждый год Консерватория выпускает новых┘

 

АЛЕКСАНДРОВА: Выпускает новых композиторов. Все пишут в стол.

 

АВЕРИН: И все в ощущении невостребованности собственной пребывают.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Мы задаем вопрос Александру Сергеевичу Соколову:   ╚Куда они уходят?╩ - ╚Кто как куда сможет, туда и устроится╩. Это о чем говорит? О том, что нет заинтересованности. У нас же нет такой программы, как в Англии. Каждый год они организовывают конкурс, в котором принимают участие молодые композиторы. И это считается очень престижный конкурс. У нас же такого нет.

 

АВЕРИН: И это никуда не пропадает. А потом это воплощается сразу на сцене.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Люди пишут специально для этого.

 

АВЕРИН: Более того, если мы возьмем критику балетную, то ее тоже практически  нет, за редчайшим заключением.

 

ЛАРСЕН: Но подождите, а куда все делось? Ведь мы же в области балета были впереди планеты всей?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Никто не говорит, что мы сейчас где-то в другом месте. Классическое искусство здесь существует на очень высоком уровне. И это признает весь мир. Но мир и разделяет, что к нам - только классическое искусство, а у них современно,  на очень высоком, концептуальном уровне. Но это тоже вопрос и вкуса, и довольно спорный. В Германии, да, существует огромное количество современных компаний, маленьких, просто в такой комнате могут люди собраться и делать какие-то┘ И на это есть спрос. Это, да. Но мы же говорим о наших русских традициях, когда это театр, когда это сюжетный спектакль.

 

АВЕРИН: Императорский, как правило.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Когда зритель приходит в театр, это для него все равно┘ Даже сейчас уже перестали одеваться в театр, но все равно люди приходят в театр.

 

ЛАРСЕН: Это выход в свет, событие.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Да. Немножко другое. У нас все-таки театр сохранил (даже драматический) за собой именно это вот - ╚выход в свет╩. Вы правильно сказали абсолютно.

 

АВЕРИН: Более того, я тут вас готов поддержать двумя руками. Отсутствие этой среды, в которой бы, действительно, могло вариться, оно удивительным образом еще и развращает публику. Курилка Большого театра после первого акта спектакля, который привез балет из ╚Гранд-опера╩. И вот заштатные балетоманы (в лицо всех знаешь, естественно, уже кто там ходит) и, в общем, себе представляешь, кто чей поклонник, и вот они, знаете, с таким сладостным отвращением обсуждали то, что они увидели на сцене┘ Хотя, я понимаю, только из-за того, что есть некий стереотип и очень жесткий стереотип восприятия. И все, что за рамки этого стереотипа, равно это будет современная хореография, какие-нибудь вечера одноактных балетов Станиславского, которые поставили, то же самое они говорили, они, в общем, плевали в сторону того же балета ╚Град-опера╩, потому что это не похоже. Вот это не похоже, условно, на то, к чему привыкли и больше ничего видеть не хотят. Я действительно очень бы  хотел, чтобы возникла какая-нибудь иная площадка хотя бы, или это медийная площадка, где бы варились идеи. И идеи не только для исполнителей, но  и для публики тоже.

 

ЛАРСЕН: Но подождите! Это как с  любым абсолютно другим видом современного искусства. И должен быть некий  бэкграунд у людей у всех.

 

АВЕРИН: Да. Но и открытость должна быть.

 

ЛАРСЕН: И открытость определенная должна быть. И должна быть информация.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Но мы - злая нация, поймите. Мы как бы злые. Мы говорим ╚мы╩, потому что мы причисляем себя как бы  к русским, да.

 

ЛАРСЕН: Злые и завистливые.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Мы не завистливые, мы злые. У нас трудная жизнь, у нас трудная среда, у нас  тяжелейшая погода.

 

ЛАРСЕН: Дурной характер.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Дурной характер. Мы злые. Мы давно не знаем, что такое свобода и бесимся от нее. Вот она на нас сейчас свалилась, и все дозволено, и все сказать можно. И все потеряли грань элементарного уважения к человеку, как его метр. Это уже вообще человек в Интернет может написать, спрятаться за ником, повесить образ любого человека, спрятаться за него и писать, писать и писать.

 

АВЕРИН: Или даже не подписаться. Вылить ушат грязи на человека, и все.

 

АЛЕКСАНДРОВА: И все. И никто не знает, что это, и куча  людей пользуется┘ Мы потеряли ощущение ценности вообще, какой-то вертикали, горизонтали. Мы такие. Мы не умеем жить со свободой.

 

АВЕРИН: А корпоративная солидарность  осталась в балетной среде?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Что значит - корпоративная?

 

АВЕРИН: Поддержка своих? Если свой попал в беду, то, значит, надо помогать все-таки, надо защищать. Не надо топтать. Или нет?

 

АЛЕКСАНДРОВА: Этот вопрос тоже непростой. Да. Очень непростой. Тут уже каждый отвечает за себя. Коллективности такой, если брать Большого театра, коллективности нет.

 

ЛАРСЕН: Ты, наверное, имеешь в виду скандалы громкие, которые в последнее время в Большом театре?

 

АВЕРИН: Да я имею в виду все, потому что люди получают травмы,  не могут танцевать, остаются без заработка. И, в общем, остаются без поддержки. Люди уходят на пенсию, и тоже никто, никакая институция не помогает им устроиться. Люди еще не ушли на пенсию,  на них действительно можно вылить ушат грязи.

 

АЛЕКСАНДРОВА: Мы вообще поставлены в такие условия, что мы должны жить здесь сегодняшней секундой.

 

ЛАРСЕН: Есть такой вопрос от нашей слушательницы: ╚Я уже боюсь балерин с микрофоном, мне кажется, они должны говорить языком танца (ну, тут мы можем поспорить, потому что с Марией как раз очень интересно поговорить). Помню интервью с Цискаридзе, когда Путин закрывал Большой театр на ремонт, и особенно его основную мысль - театр жив сценой, не опоздайте. Видимо, театр, как доменная печь, она должна постоянно работать, иначе внутри все спекается, застывает и наступает техническая смерть. Как вы считаете, сцена Большого уже потеряла статус намоленности?╩

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Коварный вопрос.

 

АВЕРИН: А у нас, знаете, других не бывает.

 

ЛАРСЕН: Они иной раз, наши слушатели такое спросят, что и нам бы в голову не пришло.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Честно скажу, что сцена будет другая, стены, только квадрат, по-моему, остался, из того, что было, а все внутри будет другое. Я, правда, там еще не была, поэтому не знаю. Намоленность будем создавать новую, с нуля, свои будем проливать слезы.

 

АВЕРИН: А скажите, пожалуйста, нет опасения, что разделят и труппу, например, одна будет танцевать исключительно на большой сцене в старом новом здании?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Нет опасения.

 

АВЕРИН: Слухи такие ходили.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Нет, то, как организован труд, и то, как работают, нет. Я просто знаю, что это невозможно.

 

АВЕРИН: И все равно, вот это постоянное стремление выйти за рамки того, что есть в театре, оно характерно, уже теперь как бы признано. Но возникает вопрос: от чего? От того, что все равно невозможно воплотить то, что хочется на одной сцене, и не хватает даже каких-то приглашений за рубеж, которые есть, гастроли есть, и все равно? Или потому что хочется именно свое сделать?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, да, артист, когда он уже прошел стадию начинающего, очень много попробовал, а я все-таки давно в этом театре, у меня огромный репертуар. Действительно, чего греха таить, хочется уже, ты задаешь такой вопрос, ты ждешь постоянно чего-то нового, ты ждешь какого-то чуда, ты в ожидании все время какой-то новизны. И когда тебе становится хоть чуть-чуть скучно, ты заставляешь себя шевелить.

 

АВЕРИН: Ну, смотрите, сейчас, с одной стороны, мы все время в футбол приглашаем каких-нибудь зарубежных специалистов. Впервые, по-моему, за очень долгое время, за век, наверное, появился зарубежный специалист в Михайловском театре Начо Дуато, пригласили из Испании. Вот это, с вашей точки зрения, повод, чтобы встряхнулось все как-то? Вы ждете каких-то результатов именно от иностранного специалиста в нашем театре или это будет примерно, как в футболе, тренер-то главный сменился, а результаты примерно те же?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, то, что касается Михайловского театра, мне кажется, это очень оправданный ход.

 

ЛАРСЕН: А вам интересно было бы поработать с каким-то западным специалистом?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, это всегда интересно. Это по-любому интересно.

 

ЛАРСЕН: А разница в культуре, в языке, в менталитете?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Мы все связаны одним универсальным языком, языком жеста. И нас это всех объединяет. Всегда ждешь больше чего-то нового и каких-то идей, наверное, свежих и интересных. Вот здесь вопрос мировоззрения может сказаться, потому что опять русский человек тяготит к  сюжетности к такой. Как говорят, русские любят драму, они все время находятся в  драме.

 

ЛАРСЕН: История нужна.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Да, нужна история до, во время и  после, чтобы был какой-то всегда флер.

 

АВЕРИН: И чтобы надрыв обязательно.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  А иностранные, зарубежные, они очень комфортно себя чувствуют в такой, знаете, в высокой степени идейной бессюжетности. И вот это иногда бывает утомительно. Но я считаю, что будущее за синтезом, за всякого рода экспериментами и поисками, в любом случае. Пускай это даже хорошо забытое старое.

 

АВЕРИН: А вот про поиски и эксперименты. Если мы признаем право на поиск эксперимента, значит, мы, в общем, должны признавать право и на возможную ошибку.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Обязательно.

 

АВЕРИН: И как только, скажем, на той же сцене Большого театра возникает некий спектакль, который не принимается публикой (действительно, возможны ошибки) - это трагедия? Сборная России или Советского Союза, Российской Федерации не имеет права на проигрыш, и, значит, тогда, когда верстаются планы, все, что эксперимент, оно автоматически оказывается за скобками. Если, скажем, Мария Александрова наработала себе имя, авторитет в балетном театре, и тоже ввязалась в какую-то историю, которая не обречена на успех, то вы же должны понимать, что в случае неуспеха, камней, которые полетят, будет в сто раз больше, чем, если бы вы в этот эксперимент ввязались сразу, когда закончили школу, без своего имени.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, и что же получается, теперь бояться этих камней и ничего не пробовать?

 

АВЕРИН: Очень многие боятся.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Пусть боятся.

 

ЛАРСЕН: Ну, а вам не страшно проиграть?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я  буду уворачиваться. Я не хочу думать об этом, я лучше подумаю, знаете, стратегически, заранее подумаю о многих вещах. Если есть возможность, я понимаю, что я не успеваю или еще что-то, я лучше отложу, если я уже отвечаю за этот проект, если это мое дело, если я не прикрываюсь шапкой какого-то театра или еще чем-то, если еще что-то, то заранее победу нужно готовить. Это стратегия.

 

ЛАРСЕН: А нужно заранее готовить┘

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Провал?

 

АВЕРИН: Пути отступления?

 

ЛАРСЕН: Нет, не провал и не пути отступления, а пенсию?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я не хочу жить на пенсии. И это многое определяет.

 

ЛАРСЕН: Ну, я имела в виду пенсию не как именно подачку от пенсионного фонда, а пенсию, как жизнь после балета, ведь она же рано или поздно наступит или нет?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Понимаете, жизнь вообще штука долгая. Я в это верю и хочу жить долго. И уходить, ставить себе рамку, не знаю, пока не хочу никаких рамок, вообще никаких. Ну, что, есть семья, слава богу.

 

ЛАРСЕН: Вы меня простите, может быть, это не очень корректный вопрос.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Нет, нормальный вопрос.

 

ЛАРСЕН: Существует стереотип, что балерине планку ставят, она не имеет права ставить себе планку сама, ей ставят планку некие правила какие-то, когда положено уйти.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Немножечко другая ситуация, потому что я не артистка кордебалета. Я не так привязана к стажу, как, например, они. Но при этом все равно я как бы работаю в театре, и все равно может прийти в любое время руководитель, когда, например, мне придет срок, и он мне может все, что угодно сказать, у него есть на это право. Я понимаю, что это боль, и я знаю, что это же опять свойство нашей страны великой, у нас многие говорят все, что думают, и не важно, как┘

 

АВЕРИН: Как это отразится на человеке.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Да, и что может случиться. Поэтому я просто понимаю наверняка, что такое может быть. И опять вам говорю: у человека должна быть стратегия, человек должен хорошо понимать, чего он хочет, куда он хочет идти. И вообще призываю людей задуматься сейчас, вообще задуматься о будущем, не касательно, что будет и что делать, а касательно хотя бы того, чего они хотят для себя.

 

АВЕРИН: Какой я буду.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Вот для себя, чего я про себя не хочу. Это, знаете, как говорят люди, одни знают, чего они не хотят, а другие знают, чего они хотят. Ну, хотя бы вот так разделить. Это очень сильно помогает в жизни встать на ноги.

 

АВЕРИН: Тема, которая обсуждается сейчас повсеместно - это упадок образования. Высшая школа у нас не такая,  и не тех готовит, и не так, и инженеры наши не туда. В детском спорте у нас все нехорошо, и не воспитывают футболистов, хоккеистов и фигуристов, и еще чего-то, потому что у нас школа пропала великая, о которой так долго говорили. Если мы берем вашу профессию, осталась школа или переживает те же самые процессы, которые переживает вся остальная система образования?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, скажем так, что был определенный риск, опасения, когда вообще эта тема вся возникла. Сейчас на какое-то время это вроде бы отошло в сторону. Спасает то, что есть четкая система образования. То есть, как учить нашей профессии? Есть четкая система, и она работает. Конечно, всегда встает вопрос это кадры, это люди.

 

АВЕРИН: Талантливый педагог.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Просто люди. Потому что уйти, например, даже из театра уйти в школу - это обречь себя, в общем-то, на тяжелое материальное положение. И об этом нужно, конечно, задумываться. Но мы не можем задумываться, мы опять существуем, опять же в данной ситуации, уходя из одной системы, ты приходишь в другую систему, существуем люди в рамках определенной системы. Конечно,  об этом задумываться  должны другие люди. Но то, что касается образования  так сильно, на него сейчас это┘ опасения были, были определенные страхи и волнения. Но могу вам сказать, как поколение 30-летних,, что  создавать, рожать детей, грубо говоря, в этой стране сейчас страшно.

 

ЛАРСЕН: Вам хочется убежать из этой страны?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я не говорю о том, что убежать. Но если я человек, способный принимать выбор, и если я знаю, например, что я хочу, то я буду вынуждена принимать какой-то выбор, понимаете?

 

АВЕРИН: Ну, или переделывать действительность.

 

ЛАРСЕН: Вы бы не стали здесь рожать сегодня?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я не буду говорить, стала бы я или не стала, не знаю, как сложится жизнь. Но как человек понимающий, я вам говорю, что это страшно.

 

ЛАРСЕН: А страшно, потому что он может не родиться здоровым или страшно, потому что его в этой стране┘

 

АВЕРИН: Что его ждет?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Потому что нет инфраструктуры, нет социальных гарантий.

 

ЛАРСЕН: Страшно за его будущее?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Да, страшно за будущее ребенка.  Нет садов, нет школ.

 

АВЕРИН: Есть ли какие-нибудь проекты, в которых за последнее время удалось поучаствовать,  когда развернулась душа, когда, действительно, вот так звезды сошлись и  компания хорошая, что в собственное удовольствие?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Нет пока. Иду пока к этому. Я пока так собираю себя, для себя, как я в правильном направлении, так скажем. Но жизнь обещает быть интересной.

 

АВЕРИН: Я же основываюсь исключительно на собственных впечатлениях, и, правда, для меня за последний сезон, может быть, тот вечер, который был посвящен Майе Плисецкой, у меня было абсолютное ощущение, что вы вышли на сцену тогда с таким драйвом, когда со сцены просто проперло до последнего ряда галерки, настоящая Кармен была. И, правда, я думал, что в ответ на мой вопрос вы вспомните хотя бы это. И это тоже еще не та планка, которую хотелось бы.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, как вам сказать? Я просто вообще не очень люблю гала-концерты, но это было в честь Майи Михайловны, и еще у нас до этого был гала-концерт в Париже, который прошел не менее удивительно, потому что Майя Михайловна там была на каком-то невероятном подъеме. Она вообще умеет одними руками завести зал, но там у нее был какой-то еще дух, в ней присутствовал дух. У нас было такое впечатление, что у нее сзади нарисовались огромные крылья и вообще с ней что-то происходило. Но этот гала-концерт был как бы в ее честь и, конечно, ну, я сама просто не очень люблю гала-концерты, мне это не очень любопытно.

 

ЛАРСЕН: А что вы любите вообще еще кроме, как танцевать?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я  люблю спектакли. Вообще люблю много всего, люблю читать, слушать, если успеваю, что-то. В связи с работой с композиторами стала вообще по-другому относиться к музыке, очень интересно с ними работать.

 

АВЕРИН: Да, столько современной музыки послушать пришлось.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Очень интересно, да. Они, конечно, необычные люди,  очень необыкновенные, вообще мир воспринимают по-другому, и все они такие невероятно трепетные, прям чистые, трепетные люди, удивительно так. И вообще по-другому стала к ней относиться. До этого у меня с музыкой были довольно сложные отношения в том смысле, что я вообще ее никогда дома не слушала. Потом стала как-то по-другому к ней относиться, что-то меня протащило невероятно на Джимми Хендрикса.

 

ЛАРСЕН: О, наш человек!

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Аж идея родилась, не буду говорить, какая.

 

АВЕРИН: Слушайте, вы осторожнее с музыкой-то. Я сегодня  как раз услышал очередное исследование не то британских, не то каких-то ученых. Они выяснили, что дети и взрослые, которые больше читают, чем слушают музыку, гораздо в меньшей степени подвержены депрессии. А те, кто больше слушает музыку и меньше читает, как раз склонны туда свалиться. Так что разумный баланс.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  У меня с депрессией все хорошо.

 

ЛАРСЕН: Те книжки, которые ты читаешь в последнее время, знаешь, про депрессию нам тут не надо.

 

АВЕРИН: Ох, да, да.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Нет, я вам скажу, у меня с депрессией в том смысле, что  я с ней не дружу, она, конечно, у меня случается, но так сиюминутно, часа на два. Ну, редко она затянется на 24 часа, но ей со мной не комфортно, потому что у меня тяжелый физический труд, а депрессия этого не любит, вообще никак не выносит, ей не комфортно.

 

ЛАРСЕН: У вас может быть минутка, не знаю, сесть, связать что-нибудь, испечь печенье?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Вы знаете, вязать я умею крючком, но это было очень давно, в детстве, но до сих пор помню. Спицами тоже могу.

 

АВЕРИН: Испечь - это соблазн съесть.

 

ЛАРСЕН: Цветы, может быть, вырастить дома?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Цветы, главное, не забыть полить их.

 

ЛАРСЕН: А насчет съесть, мы, кстати, выяснили за кадром с Юлей и Настей, что у Марии практически нет никаких табу в меню.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Я только соль не употребляю.

 

ЛАРСЕН: А плюшки можно.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  А так, в принципе┘

 

АВЕРИН: Четыре эклера?

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Ну, один могу, да.

 

ЛАРСЕН: Спасибо огромное.

 

АВЕРИН:  Ждем обязательно воплощения проектов.

 

ЛАРСЕН:  Насчет Хендрикса, пожалуйста, не оставляйте.

 

АЛЕКСАНДРОВА:  Да, ну, что вы, с ним засыпаю. Пока.

 

АВЕРИН: Удачи.