Профитроли Людмила Петрушевская

СТАХОВСКИЙ: Наша "Школьная анкета". И сегодня у нас в гостях Людмила Петрушевская. Здравствуйте.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Здравствуйте.

СТАХОВСКИЙ: Можно мы так традиционно, чтобы выдержать формат программы, несколько первых пунктов заполним сами?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да о чем говорить? Хоть до конца!

СТАХОВСКИЙ: Людмила Стефановна Петрушевская - российский прозаик, поэт, драматург, певица. Какие еще эпитеты можно подобрать… А вы сами себя как определяете?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Не определяй, и не определяем будешь!

СТАХОВСКИЙ: Понятно.

КУЗЬМИНА: Записали…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: В нашем лексиконе дворовом "определять" - это значило жаловаться.

СТАХОВСКИЙ: Ох как!

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. "Ты чё меня определяешь?" Вот так, это было слово такое.

СТАХОВСКИЙ: Подождите, вы сказали про ваш "дворовый лексикон". А это какие дворы? Московские, я понимаю, вы же в Москве родились.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Московский двор, да, это был московский двор. Это был двор, в котором был нарсуд, и туда привозили эти автозаки с заключенными, с настоящими, которые сидели уже подолгу. Абсолютно белые, как будто мелом покрашенные, и стриженные налысо герои, романтики. Мы бегали, нас они звали рукой, там внизу полуподвальное помещение, и там было такое решетчатое окно из туалета, и они протягивали деньги, чтобы купить сигареты… папиросы, тогда сигарет не было. Мы бегали. У нас был дом 1904 года, и огромный чердак со стеклянным фонарем над черным ходом, черная лестница, куда привозили товары всегда, где таскали уголь и где были, кстати говоря, люфт-клозетные дверки. Что такое люфт-клозет, вы не знаете…

СТАХОВСКИЙ: Нет, конечно.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Это воздушный клозет. То есть никакого смыва не было, а просто от каждого такого пункта шла косая труба в общую большую. Понятно, да? Это называлось люфт-клозет. Это было большое достижение, потому что до этого, например, в квартире Пушкина с утра сливали горшки, выносили большой кубель такой на вынос. Я просто этим интересовалась, потому что мне вообще очень интересен старинный быт. Когда мы с Юрой Норштейном начинали делать фильм "Шинель", мы поехали в Петербург и к Михаилу Михайловичу Глинке зашли, который был специалистом по XVIII-XIXвеку, по быту и одежде. Это был гениальный совершенно старик, который принял нас в абсолютно пустом доме с пустыми стенами. Он был фантастический коллекционер, он собирал редкости. И когда умерла его жена, он все собрал и все отдал в Эрмитаж, и остался с диваном, стулом, ну, стульями для гостей и со столом, потому что он был одинок совершенно и понимал ценность того, что он собирает. И он знал, что такое "ментик" (я уже забыла даже). И он нам рассказал, я очень интересовалась бытом, что, в общем, из больших домов выплескивали все на улицу. И в старину, допустим, там, где Рим, Берлин или Париж, там были сточные ручьи, которые текли в Сену, и запахи были невероятные, невероятные.

СТАХОВСКИЙ: Нечистоты, да.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну вот. Я извиняюсь, что я с такой темы, но просто у меня приготовлен замечательный совершенно сюрприз для вас, поскольку вы мои слушатели сейчас. Сейчас я вам объясню, что это такое. Я время от времени даю концерты, и на этих концертах я читаю свои стихи между песенками. Это у нас "Кабаре" называется. Вот шляпа, митенки, горжетка, юбка в пол, каблучки - и пошел! Это, я так считаю, что это Серебряный век.

СТАХОВСКИЙ: Это ваша любимая литературная эпоха, скажем так?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Мое любимое время вообще, да, да. Вот. Но поскольку я дворовый ребенок и выросла в таких условиях, я не чураюсь ничего, хотя я, например, ругаться не умею, это точно. Я не пью, не курю, не употребляю ничего страшнее валерьянки, потому что, ребята, иначе не проживешь, у меня трое детей и, в общем, сейчас пятеро внуков и два правнука…

СТАХОВСКИЙ: Ух! Ух! Уже и правнуки есть? Ничего себе!

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Два правнука. Одному - восемь.

СТАХОВСКИЙ: Восемь лет?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да.

СТАХОВСКИЙ: Это парадоксально. Так, а что с сюрпризом-то? Что-то мы заговорили, давайте с сюрпризов и начинать тогда.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Значит, у нас раз в год бывает в Театральном сообществе - у нас такое замечательное Театральное сообщество в Доме актера - капустник. И все выходят с такими вещами, которыми никогда они не хвастают нигде. Вот. И почетные гости у нас очень знаменитые люди. Ну, всегда выступает Максим Галкин у нас со своими вещами, которые он до обыкновенной аудитории даже не доводит, потому что… понятно. Ну вот, и я тоже читаю там, пою. И вот я прочла стишок, в общем, я выступила. Через несколько дней звонок: "Здравствуйте, это Максим". – "Какой Максим?" - "Максим Галкин". – "Какой Галкин? А-а-а…" - говорю я.

КУЗЬМИНА: Так бы сразу и сказал…

СТАХОВСКИЙ: Действительно. Голову морочит с самого утра…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Так вот. "Я хочу почитать ваши стихи". Мы с ним встретились, мы все обсудили, значит, я ему послала 40 своих произведений. Через неделю я получила ответ, что "ваши гениальные стихи не для моей аудитории".

КУЗЬМИНА: По электронной почте?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну да.

КУЗЬМИНА: По электронной почте?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Конечно, по электронной почте я послала. А что вы так удивляетесь? Я со всеми переписываюсь таким образом. Не по Почте же России…

СТАХОВСКИЙ: Ну а почему нет? Только что говорили про Серебряный век, шляпки и все вот это вот… И тут - раз!

КУЗЬМИНА: Голубиная, в конце концов, почта…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну, короче, я читаю этот стишок.

В глубине обычного салата

Могила неизвестного томата.

А сказать всю правду до конца -

Там лежат останки огурца.

Но и это ничего не значит,

Наверху над ними рот маячит.

Там найдут томат и огурец

Свой покой, бедняги, наконец.

Но в глубинах ротового ада,

Там, куда во тьму не бросить взгляда,

Все еще не финиш, не конец.

Трепещи, томат и огурец!

Перемолот жерновами вполную,

Наш томат валится в преисподнюю,

А на нем верхом летит гонец -

Вхлам распотрошенный огурец.

Что там дальше с ними происходит,

Много версий крутится в народе.

Вроде, аксакалы говорят,

Их в каких-то емкостях варят.

Там, в пещерах, ямах и тоннелях,

Там перетирают в глубине их,

Бедного томата с огурцом,

С их неузнаваемым лицом.

Но судьба к созданьям милосердна:

Забурчала преисподни бездна,

Свет в конце тоннеля, он для вас,

Как фанфары, грянул трубный глас,

Их наружу вынес вольный ветер.

И тогда, очнувшись на том свете,

Как они друг друга там искали…

Но они друг друга не узнали!

СТАХОВСКИЙ: Это браво, конечно, безусловно!

КУЗЬМИНА: Это стихи не для всех, я вам хочу сказать. Абсолютно точно и правильно Максим с опаской взялся их читать…

СТАХОВСКИЙ: Хотя чувствуется в них, конечно, легкая сатира. Людмила Стефановна, не могу в связи с этим, конечно, не задать вам вопрос, поскольку вы литературой в разных форматах занимаетесь достаточно давно. А вы могли бы как-то определить свою литературную генеалогию, если хотите? То есть кто из отечественных или мировых писателей и поэтов, как вы думаете, повлиял на вас больше всего?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну, вы знаете, сам человек себя знает меньше всех, но когда я начинала, меня называли "Зощенко в юбке".

СТАХОВСКИЙ: Так, записываем, первый пункт.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Потом что-то говорили про Гоголя… Когда защищали, потому что я же была запрещенный автор. Я была полностью, целиком запрещенный автор.

СТАХОВСКИЙ: Это в какие годы?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Все практически.

СТАХОВСКИЙ: Все последние…

КУЗЬМИНА: И до сих пор некоторые, знаете ли…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: До сих пор некоторые, да. Но, в общем, это стоит почитать, я иногда заглядываю в Интернет, что там про меня пишут.

КУЗЬМИНА: Это комплимент, кстати?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну, слово "чернушница", оно вот определяет. Но на самом деле никто не знает, что сейчас я стала, в общем, детским писателем.

СТАХОВСКИЙ: Вдруг, неожиданно.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. У меня сейчас только вышло 12 книг детских. И я даже приволокла сюда, они там лежат, потом будет у нас перерыв, мы принесем.

СТАХОВСКИЙ: Да, надо же посмотреть, что это.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Такие хорошенькие книжки, очаровательные совершенно!

КУЗЬМИНА: А как это так неожиданно написать сразу 12 книг?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Нет, я написала вообще 300 сказок, это еще они осилили немного, там еще много впереди. Значит, издательство "Астрель". И для меня это счастье. Почему? Потому что я как детский автор была запрещена уж прямо совсем! Моя первая книжка лежала 12 лет в издательстве "Детская литература". Потом мои сказки опубликовал взрослый издательский комбинат под названием "Вагриус". Это называлось "Настоящие сказки", в 1996 году первая книжка вышла толстенькая, и там, конечно, мелкий шрифт и ни одной картинки. Значит, меня начали любить немолодые женщины. Они говорили: вы знаете, Людмила Стефановна, вот эта ваша фразочка "утром восстановление лица по черепу", это очень про меня.

СТАХОВСКИЙ: Вы помните вот этот момент переключения, скажем, с каких-то более-менее серьезных вещей и драматических вещей на совершенно порой несерьезные, даже сказочные?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Значит, родился сын первый…

СТАХОВСКИЙ: И надо было что-то рассказывать, да?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Что-то рассказывать, да. Потому что, знаете какая история, когда читаешь детям (ну, я, конечно, собирала детскую библиотеку, у меня там все любимые и мои детские книги), начинаешь читать - засыпаешь первым, потому что ты знаешь уже это.

КУЗЬМИНА: Скучно.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Кого ни читай - ты это знаешь. "Ехали медведи… - хр-р…" - "Мама!"

КУЗЬМИНА: А кстати, о любимых детских книжках, которые были в библиотеке?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Не было у нас библиотеки. У нас вся библиотека, извините, была забрана, тогда это называлось НКВД, в 1937 году. Квартиру нашу опечатали, и все исчезло. Вот. И мы спаслись, то есть меня на руках спасли, только тем, что мы не имели адреса, мы скитались.

СТАХОВСКИЙ: Но ведь вы же в Уфе провели какую-то часть своего детства, да?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: В Уфе меня мама послала просто в детский дом, потому что негде было жить. И там была счастливая пора моя, потому что у меня была кровать, а вообще-то я спала на полу под столом. Была кровать, нас кормили три раза в день, и там был театр. И впервые я вышла на сцену, мне на мою тощую шею надели цепи от елки, такие стеклянные цепи от елки.

СТАХОВСКИЙ: Вы играли?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я пела цыганскую песню: ай-ля-ля… Юбка была учительская, в пол. Меня там называли "москвичка-спичка", потому что я была очень худая. Вот. И это были счастливые на самом деле, с сентября по июнь, счастливые месяцы. Там я пошла наконец в школу, в 9 лет первый раз, хотя я уже умела и читать, и писать. Но просто я так писала, что… меня же никто не учил, я так писала, и вот меня посадили в первый класс. Ну, неважно, это, так сказать…

КУЗЬМИНА: Отступление.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Это было счастливое время. Так вот, сказки я сочиняла в спальне детского сада, то есть не детского сада, а детского дома. И потом в пионерских лагерях работала этим… толкала романы. Да, это так называется на уголовном языке, есть человек, который "толкает романы", то есть в камере рассказывает истории на ночь. И не дай бог ему повториться, это такая Шехерезада будет, что мало не покажется. Шехерезада же должна была быть казнена, если она повторяется.

СТАХОВСКИЙ: Да-да-да.

КУЗЬМИНА: А в пионерском лагере детям рассказывали на ночь?

СТАХОВСКИЙ: А кому? Да, да, а кому?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну да, в спальне, в спальне, конечно.

СТАХОВСКИЙ: Подождите, у вас же есть совершенно не детские сказки. Потому что, раз уж мы о них заговорили, невозможно не вспомнить ваши лингвистические истории, вот эти "пуськи бятые"…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: А "пуськи бятые" лучше всего понимают маленькие дети.

СТАХОВСКИЙ: Все-таки. Вот эти "Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились…", это же все откуда-то взялось.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Это, я уже об этом говорила и писала…

СТАХОВСКИЙ: Ну, понятно, это бесконечная тема, да.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я просто… у меня девка моя, ей было полтора года, она еще разговаривать как следует не это самое… А я же обычно рассказываю сказку на ночь. Вот стоит стояком человек в кровати, "ложись, Наташенька", уложишь - опять как ванька-встанька. И тогда я подумала: дай-ка я на ее языке, и я говорю: "Сяпала Калуша по напушке…" Она засмеялась и плюхнулась на задничку. И так села, а потом легла, и смеялась, и заснула.

СТАХОВСКИЙ: И все, да? Зато все понятно. Это мы тут, знаешь, читаешь и думаешь: ой, что там… Давит же лингвистический опыт, понимаешь… А детям-то все понятно: "Калушата подудонились…" Чего неясного? Все же просто.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да-да-да. И потом я написала еще две сказки, их долго, в общем, не публиковали, пока одну сказочку не опубликовал коллектив 16-й полосы "Литгазеты", это был 1984 год. И даже прислали мне письмо из газеты, что образовалось какое-то общество "пусек бятых" во главе с каким-то майором, они собирались и друг другу рассказывали наизусть.

СТАХОВСКИЙ: О, господи! Развлекались, в общем. Вы знаете, какое есть предложение? Поскольку мы тут уже несколько минут назад вспомнили, затронули так вскользь вашу артистическую и вокальную жизнь, скажем так…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Ну да.

КУЗЬМИНА: Но у нас нет записи той самой песни цыганской…

СТАХОВСКИЙ: К сожалению, да.

КУЗЬМИНА: Да, но есть другая запись.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Знаете, я приготовила опять-таки хулиганскую совершенно песенку.

СТАХОВСКИЙ: Не бережете вы нас…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Она называется "Я просто девочка, но я паранормальная, и за права ребенка я борец…" Я этой песней выступаю против того, чтобы на детей кричали.

СТАХОВСКИЙ: Вот у меня написано, что та песня, которую мы послушаем сейчас, называется "Моя любовь еще жива". Это другая, видимо, песня.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Это следующая.

СТАХОВСКИЙ: Ну, та еще в пути, про девочку.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: А, та еще в пути? Значит, "Моя любовь еще жива" - это романс, настоящий романс, без дураков, как бы сказать, это сон, это сон…

КУЗЬМИНА: Вот я держала в руках диск Людмилы Петрушевской, а теперь понимаю, что у меня его нет, то есть его кто-то у меня сразу же и…

СТАХОВСКИЙ: Увел? Стоит только отвернуться…

КУЗЬМИНА: Да, кто-то из редакторов. Во-первых, готова вторая песня, которую мы можем буквально через несколько минут услышать.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. Я просто хочу сказать, что, собственно говоря, я-то шла к вам с тем, чтобы новости сообщить.

СТАХОВСКИЙ: Ну, в вашей жизни все время что-то происходит.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. Не все время, конечно, но вот сейчас какой-то особенный клубок такой…

СТАХОВСКИЙ: Событий таких, да.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. Овцу побрили, потом спряли, потом смотали в клубки… И вот теперь уже это можно, что называется, прясть…

СТАХОВСКИЙ: Вязать.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, вязать, да, вязать можно.

СТАХОВСКИЙ: Что же вы навязали в последнее время? Вот смотрите, книги у вас вышли. Вы сказали, что вышло несколько детских книг, но вышли и взрослые.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, вышла и взрослая книжка.

СТАХОВСКИЙ: Причем я даже не знаю, с чего начать. Мы говорили много о сказках, давайте, может быть, с детских начнем?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, да. Я, к сожалению, вместо пяти принесла три, потому что я перепутала и два дубликата сделала. Но это будет вам подарок. Вот вам одна, а вот вам другая, пожалуйста.

КУЗЬМИНА: Спасибо.

СТАХОВСКИЙ: "Дай капустки" называется.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: "Дай капустки", а вам - "Глупая принцесса".

КУЗЬМИНА: Очень правильно, что мне досталась…

СТАХОВСКИЙ: Все как надо, все правильно распределено, да.

КУЗЬМИНА: Да, конечно.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Когда поставили вот эти мои сказки, это был выпускной спектакль ГИТИСа, Верочка Харыбина была режиссер и руководитель этого курса, там была сценка "Дай капустки": значит, девочка сидела, у нее на коленках лежал кочан. Зайчик сидел у окна и ел капустку. Мимо шел козел и говорит: дай капустки. И вышел их самый толстый студент в длинных семейных трусах, в милицейской фуражке и говорит: "Дай капустки!"

СТАХОВСКИЙ: А-а-а, вот это о чем, все не просто так…

КУЗЬМИНА: Это взрослая книжка…

СТАХОВСКИЙ: А дальше-то там все серьезно, потому что козел ел, ел, понимаешь…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Он все время ел, ел, да. Заяц ему дал тряпку, козел съел и говорит: "Какая вкусная капустка". Потом он дал ему газету, тот съел и говорит: "Какая вкусная капустка, дай еще!" А потом он ему дал скатерть…

КУЗЬМИНА: Это взяточничество закончилось на каком-то моменте?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вот он взял эту скатерть, ел-ел, потом пошел, понес домой, там ели козловы дети, козлов дедушка. А мама пришла домой и говорит: "Зайчик, а где скатерть?" А зайчик говорит: "Зато капустка есть. Садись, мама". Сберег хозяйство.

КУЗЬМИНА: Очень трогательно.

СТАХОВСКИЙ: Ну хоть что-то, да. Так, а сказки про азбуку?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вот, это сказка про азбуку. Это произведение просто фантастическое по красоте. Здесь художница Екатерина Муратова из Екатеринбурга совершила просто, я считаю, переворот. И как бы сказать, это ужасно милые герои - это маленький барашек и его мама овечка. Они все время ходят. И она по ходу дела его учит азбуке. Вот это буква "а"… А когда она сказала: "мы сейчас сядем на автобус", он, конечно, сел на автобус, то есть на крышу. А ему все стали кричать: "в, в автобус…", и буква "в" появилась таким образом, "в автобус".

СТАХОВСКИЙ: Мне стало интересно, как с твердым знаком вы выкручивались.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. А, например, разница между "сел" и "съел".

СТАХОВСКИЙ: Ох, вот как! "Сел и съел".

КУЗЬМИНА: Видишь, как просто.

СТАХОВСКИЙ: Это все опять к козленку, понимаешь, ненасытному.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Нет-нет, это вот уже овчонок, это маленький барашек, ягненок.

СТАХОВСКИЙ: Ну, то есть это для того, чтобы дети учились…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вот посмотрите, какие прекрасные рисунки!

СТАХОВСКИЙ: А почему барашки вдруг?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вы знаете, потому что мы говорим: "ну ты баран вообще…" А я считаю, что он может все, он может научиться.

СТАХОВСКИЙ: Здесь все со смыслом, понимаешь, каждое животное - все не просто так.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Конечно, маленький барашек. А потом, понимаете, агнец - это самое безобидное, самое милое существо в христианской религии, агнец!

КУЗЬМИНА: А как же цигейковая шуба?

СТАХОВСКИЙ: Так, прекрати, Вера!

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Значит, я не ем мяса…

КУЗЬМИНА: Вот какого ответа я ждала!

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Никакого.

СТАХОВСКИЙ: Никакого. Вы вегетарианка полная, да?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, вегетарианка, да. Вот надо дойти еще до того, чтобы не носить кожаные туфли.

СТАХОВСКИЙ: Ну, это очень сложно, тем более в наших условиях: зима, вот эта слякоть вся…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вот у меня сумки все синтетические.

СТАХОВСКИЙ: Ну, тряпочные такие. А книга взрослая, которую вы принесли, называется "От первого лица", я успел немножко полистать. Я так понимаю, что это можно назвать сборником интервью.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Нет-нет-нет, интервью - это там одна небольшая часть. Это статьи. Это статьи на очень разные темы.

СТАХОВСКИЙ: То есть воспоминания какие-то, да?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Воспоминания, статьи. В общем, это статьи, которые… получалось так, что мне заказывали, а я писала уже что мне хочется. Например, мне заказал журнал очень гламурный статью "Легко ли быть интеллигентным человеком". И я его, этот журнал, не устроила, написав слишком длинный текст и немножко не о том. Значит, и я тогда отказалась его калечить и отдала в другой журнал, а потом напечатала в книжке то, что мне нужно было.

СТАХОВСКИЙ: То есть это публицистика?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, это публицистика, "игра в три листика"…

СТАХОВСКИЙ: Вы же не называете это художественной, например, литературой? Это же не драма, не роман, да?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Это не я должна называть…

СТАХОВСКИЙ: Да, понятно все, другие люди, после прочтения, разумеется.

КУЗЬМИНА: Кроме тех слов, которые Женя вспоминал…

СТАХОВСКИЙ: "Пуськи бятые".

КУЗЬМИНА: …есть какие-то слова, авторство которых вам принадлежит? Которые вошли в обиход семьи вашей, например?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вы знаете, какая история… Значит, вот сейчас у меня дети уже взрослые, и, конечно, у нас были домашние словечки, не те, которые я написала. Например, "иди к телешону", потому что дочь не выговаривала "телефон", она говорила "к телешону". Ну, собственно говоря, все детские словечки, которые там произносились, они у нас немедленно становились общеупотребительными, потому что у нас девка была маленькая, меньше-меньше-меньше всех, и все ее слова дружно цитировались. Как это обычно в семьях, когда маленький ребенок начинает говорить, немедленно муж начинает называть жену "мама", а жена называет мужа "папа". Они меняются, понимаете? И так все время. То есть вы замечали, наверное, что…

СТАХОВСКИЙ: Да, а потом становятся бабушкой и дедушкой соответственно.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Нет, нет.

СТАХОВСКИЙ: Нет, не становятся?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Всегда все равно "папа" и "мама". "Папа, иди, твой ребенок ест обои…"

СТАХОВСКИЙ: А теперь к пьесам. Во-первых, в МХТ ставят. Да, я правильно помню?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да-да, во МХАТе, я называю по-старенькому - МХАТ.

СТАХОВСКИЙ: С Мариной Голуб и Розой Хайруллиной в главных ролях.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, там только две роли.

СТАХОВСКИЙ: "Он в Аргентине" называется пьеса.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, "Он в Аргентине". Эта история, в общем, уже длится довольно давно, потому что я дала эту пьесу Дмитрию Брусникину - ученику Олега Николаевича и человеку, который создал несколько замечательных спектаклей во МХАТе. Самая для меня запомнившаяся - это была пьеса Гуркина "Плач в пригоршню", еще был "Платонов", еще были довлатовские работы, ну много было. И я ему отдала эту пьесу, и он первое, что сделал, он понес ее Ие Саввиной. Ия Саввина сказала: это буду играть я. И она взяла себе Наташу Тенякову, свою подругу, они вдвоем должны были это играть. Иечка выучила текст очень быстро, они репетировали, и мне Дима передавал, что хохот стоит страшный, "обхохатываемся" - он мне написал такую эсэмэску. А потом Иечка умерла, да, Ия Сергеевна. Вот. И долгое время, в общем, мы не знали, что делать. А затем мы с Димой все-таки в ее память решили продолжить это. И я почему-то решила, что старуху, которая говорит "да мне 150", а ее другая спрашивает: "А Ермолову вы знали?" – и она говорит: "Смотря какую. Машу я учила…"

СТАХОВСКИЙ: А почему поменяли Тенякову?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, дело в том, что просто, когда предложили Наташе играть более пожилую роль, она не захотела, она хотела играть вот эту свою. А там получилось так, что более молодая…

СТАХОВСКИЙ: Мы поняли, да. Саввина играла более взрослую роль, а Тенякова более молодую. Тем более у Теняковой уже есть великая возрастная роль.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вот именно, да. Ей предлагали сыграть ее, но она сказала: "Это вы должны играть", - глядя на меня. Но я не артистка вообще.

СТАХОВСКИЙ: Так. И вторая пьеса?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. А вторая пьеса, это, вы знаете, такая очень интересная история. Это в Театре на Покровке. Такая прапремьера была в мой день рождения, в мае. Впервые я вышла на сцену играть в своем спектакле "Любовь".

Значит, чтобы вы знали, в Москве есть один спектакль, самый, наверное, долгоиграющий, это "Надежды маленький оркестрик", который идет уже 33-й годок, 33-й годок! С одним и тем же исполнителем главной мужской роли Сергеем Николаевичем Арцибашевым, народным артистом России. И знаете, после спектакля "Надежды маленький оркестрик" люди не хотят расходиться, не хотят! Они под предлогом того, что там очереди в гардеробе…

СТАХОВСКИЙ: В гардеробе, в буфете… В общем, надо как-то подождать, давайте еще посидим…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, они ходят с такими улыбками счастливыми… И я очень долго приставала к Сергею Николаевичу, я, значит, бегала-бегала за ним, несколько раз ему звонила, раза два его навещала, говорю: знаете, существовала в русском театре такая вещь, как дивертисмент. Вот, допустим, тебе "Гамлет", а потом дивертисмент, и девочки танцуют, поют, и там все очень хорошо, и люди уходят не такие…

КУЗЬМИНА: Загруженные.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, загруженные, да. Короче говоря, в конце концов все произошло, Сережа отдал бразды правления Театром Маяковского, и мы все страшно обрадовались, что он вернулся в свой Театр на Покровке, потому что это театр, сделанный его руками, в котором всегда полный зал. И он осуществил эту идею.

Короче говоря, идет пьеса "Любовь", и идет рассказ о том, как она ставилась в совершенно лохматые годы, как я пыталась ее запретить, мы вместе все это рассказываем. Потом я играю последнюю сцену, мамашу играю, которая приходит… первая брачная ночь у людей, она собралась где-то ночевать, но вернулась, а комната одна... Вот. Короче говоря, я выступаю там в плащ-палатке армейской, в таких кривых очках, в совершенно фантастическом парике каких-то 50-х годов, который вынут, наверное, уже из-под матраса, свалявшийся… Ну, я праздновать хотела, была свадьба у дочери, а они меня даже в ресторан не позвали, и я должна была ехать после их записи к родным в Подольск! А они мне кто вообще, чтобы я у них ночевала?! Вот я и вернулась. Я вернулась и говорю: здравствуй, зять… Вот. И, собственно говоря, они испугались дико. А у меня две котомки, на ногах у меня резиновые сапоги, с собой батон, я уже голодная, как прямо совсем собака! И я произношу… но, правда, я текст свой не знаю, поэтому у меня на коленях лежала книжка, я сидела спиной к зрителям. В общем, народ ужасно хохотал. И всё, после этого я заходила за ширму, снимала с себя плащ-палатку и выходила в шляпе и в вечернем наряде, и пела. И у нас начиналась…

КУЗЬМИНА: Та самая часть.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Та самая часть. Мало того, мы дальше танцуем степ. Сережа, Сергей Николаевич обучает. Вот сейчас я пришла с урока степа. И Нина, игравшая с ним с самого начала, и я, мы там: пам-парам-пам-пам…

СТАХОВСКИЙ: Ну, не раскрывайте уж всех подробностей. Надо, чтобы осталось…

ПЕТРУШЕВСКАЯ: У нас это будет 10 октября, ребята.

СТАХОВСКИЙ: Премьера?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да. Но поскольку театрик маленький, то надо спешить.

СТАХОВСКИЙ: Как-то заранее, да, друзья мои.

КУЗЬМИНА: Заранее, конечно, спешить. В конце концов, на работу туда устроиться, уборщицей.

СТАХОВСКИЙ: И все. Помыл что-нибудь и заодно посмотрел, да. Людмила Стефановна, у нас очень много пришло сообщений за время нашего разговора со словами благодарности. И спасибо вам большое.

КУЗЬМИНА: Нам завидуют, нам с Женей завидуют.

СТАХОВСКИЙ: Да, все нам страшно завидуют. И есть очень много вопросов, которые, к сожалению, мы уже не успеваем задать. Но я себе позволю, мне один очень понравился. Наша слушательница Эля пишет, вспоминая Марка Захарова, что он однажды произнес: "Если бы меня попросили нарисовать портрет Петрушевской, я бы не смог". Это правдивая история?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Он не умеет рисовать вообще…

СТАХОВСКИЙ: И Эля спрашивает: "Если бы Людмиле Петрушевской предложили нарисовать портрет Людмилы Петрушевской…"

ПЕТРУШЕВСКАЯ: А я уже это везде рисую.

СТАХОВСКИЙ: Так что, Эля, ищите.

ПЕТРУШЕВСКАЯ: А у меня он просто везде, и в Интернете есть. Такой нос… Ну, всё понятно, да? Там некоторые считают, что я примазываюсь к славе Ежика...

СТАХОВСКИЙ: А на самом деле Цапля?

ПЕТРУШЕВСКАЯ: А ничего подобного! У Франечки Ярбусовой это случайно получилось. И Юра мне позвонил… Мне все говорят: "Чтой-то вы из себя… вы утверждаете, что вы Ежик?" Не утверждаю я! Не нужно мне этого совершенно!

СТАХОВСКИЙ: Спасибо вам большое! Людмила Петрушевская была у нас в гостях. Песню мы успеваем послушать.

КУЗЬМИНА: Обязательно дослушайте до конца!

ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да, сейчас песня, называется она "Я просто девочка, но я паранормальная".

СТАХОВСКИЙ: Спасибо!

КУЗЬМИНА: Спасибо большое!