Профитроли Роман Виктюк

СТАХОВСКИЙ: Сегодня вторник, у нас "Школьная анкета". И у нас в студии уже появился Роман Григорьевич Виктюк, народный артист Украины и Российской Федерации тоже. Здравствуйте, Роман Григорьевич.

ВИКТЮК: Школьник, школьник.

СТАХОВСКИЙ: В прошлом?

ВИКТЮК: Нет, сейчас.

СТАХОВСКИЙ: Вечный?

ВИКТЮК: В 9-м классе.

СТАХОВСКИЙ: Да вы что?

ВИКТЮК: Да, перешел в 10-й.

СТАХОВСКИЙ: Как так вышло?

ВИКТЮК: Как вышло? Вот так, потому что не закончил.

КУЗЬМИНА: Как вы относитесь к новой системе образования?

ВИКТЮК: Я совершенно в ней не понимаю. Но те студенты, которые приходят и поступают в ГИТИС, должен тебе сказать, что когда они, не только они, но и те, которые уже закончили театральные вузы и, например, пишут мне какую-то объяснительную записку, первое, что я делаю, красным карандашом исправляю все ошибки. Их тонны! И даже не понимаю, вчера одному я писал: ты знаешь, две точки еще есть, а потом перечисление… Темная ночь! Буквы пишут какие хотят: то, что слышат, то на бумажке. Лучше не напоминай. И даже те артисты, которые в "Бригаде" играли, все-таки популярные, чудные, и когда пропускали репетицию, понимаешь, я говорю: пиши, Фарик. Там он играл какого-то нехорошего, Фарик Махмудов. Столько ошибок! Но он хоть учился, ВГИК закончил. Поэтому все равно, сейчас я вспомнил, это же высшее образование. А эти, которые… бесполезно. С каждым годом все хуже. Одному вчера говорю: "Что у тебя лицо, как у Олега Кошевого?" Пауза. Он на меня смотрит.

КУЗЬМИНА: "А это кто?" – спрашивает он вас.

ВИКТЮК: Даже если бы спросил. Он тупо смотрит. Я говорю: "Олега Кошевого". Он говорит: "Я его не знаю".

СТАХОВСКИЙ: Кто это Олег Кошевой? Это папа ваш, кто это – родственник ваш, Кошевой?

ВИКТЮК: Ты напрасно смеешься. Расскажу теперь второй, другой случай замечательный. Тоже поступает и тоже такой зажатый. Ну, комиссия, там сидят все же очень серьезные, а я набираю курс, поэтому я за всех отвечаю, мой приоритет, они должны слушать меня. И такой тоже зажатый совершенно. Я говорю: "Олега Кошевого когда видел?" Он хоть ответил: "Не видел". Я говорю: "Ульяну Громову знаешь?" Он без паузы говорит: "Это моя бабушка". Это внук Тихонова и внук артистки, понимаешь? И я говорю: "А почему, мы же с ней дружим, она не позвонила и не сказала, что ты будешь поступать?" – "Бабушка сказала, что блата не будет". Все. Я сказал: "Иди быстро и учись". Понимаешь?

СТАХОВСКИЙ: Красота! Так, ну все, забыли про русский язык.

ВИКТЮК: Это не русский язык.

СТАХОВСКИЙ: А что это?

ВИКТЮК: Это образование. Это не имеет значения, на каком языке. Нужно чувствовать, где запятая, где точка, где двоеточие, где восклицательный знак хотя бы! Этого понятия вообще нет. А восклицательный с вопросом. Кто-то скажет, что я сумасшедший, но это все есть.

СТАХОВСКИЙ: Куда деваться? Так, Роман Григорьевич Виктюк родился в Львове.

ВИКТЮК: Я не помню. Да, было. Ну и что ты хочешь?

СТАХОВСКИЙ: Ну, это мы же заполняем школьную анкету, надо же заполнить пункты.

ВИКТЮК: Не надо тебе анкета эта. Не был ни пионером, не был, не успел и комсомольцем, членом партии не был, председателем или членом местного комитета тоже не был. И когда стал руководить театром, первое, что упразднил, местный комитет, худсовет и членство в партии.

СТАХОВСКИЙ: Смело!

КУЗЬМИНА: У вас есть любимые цветы?

ВИКТЮК: Есть, конечно.

КУЗЬМИНА: Какие?

ВИКТЮК: Ромашки. Как имя, так и, значит, должна быть ромашечка, понимаешь? Только полевая ромашечка, та, которая такая невинная, честная, детская. Не придуманная, не искусственно созданная в земле с добавками, это нехорошо. А ромашка, такая вот, летит куда хочет, дует на нее. Правда, что-то желтенькое от нее летит, и сразу она знает, кому куда сесть, и сразу еще ромашечки, оплодотворение там очевидное совершенно.

СТАХОВСКИЙ: Погадать опять же можно.

ВИКТЮК: И погадать. Молодец!

СТАХОВСКИЙ: Спасибо.

ВИКТЮК: И нужно уметь, если ты любишь эту ромашечку, так высчитать, чтобы обязательно "любит" вышло в конце. Никогда просчитаться, это неверно. Где надо – своровать две, так если видишь, считаешь уже глазами.

СТАХОВСКИЙ: Ну, втихаря.

ВИКТЮК: Делаешь вид так глазами, что ты туда не смотришь, а в это время уже руками работаешь.

СТАХОВСКИЙ: Случайно вышло, да.

ВИКТЮК: Здесь уже никто не видит, и там "лепездочек" выпал, и всё.

СТАХОВСКИЙ: Как вас зовут близкие люди? Ну, какое-то сокращенное наименование, может быть, есть.

ВИКТЮК: Никак.

СТАХОВСКИЙ: Вообще не зовут?

ВИКТЮК: Ну как нет, если любят?

КУЗЬМИНА: Женю мы зовет "воробышек".

СТАХОВСКИЙ: Например.

КУЗЬМИНА: Ну, нам кажется, что он похож.

ВИКТЮК: Ну, Ромашка – это самое лучшее. Так учитель по русской литературе меня всегда звал: "Ромашка".

СТАХОВСКИЙ: А какое ваше самое раннее детское воспоминание? Ну, такое более-менее какое-то осознанное. У каждого же человека наверняка оно есть.

ВИКТЮК: Конечно, есть. Но есть, может, очень важное, которое определяет потом всю жизнь. Вот это надо знать. Надо, во-первых, сразу у мамы спрашивать: крик, первый крик твой был в миноре или в мажоре, ты хотел в этот мир или ты сопротивлялся. Но не это самое было главное. Вот сейчас ты спросил, я сейчас отвечаю серьезно, все то мы говорили несерьезно, я бы "комсомолец" – это не вспомнил, а "член партии" – тем более. Но когда мне было семь месяцев, я был у мамочки, и это было во Львове, в оперном театре, она пошла на "Травиату" Верди. А в этой опере есть увертюра, фантастические скрипки такие кричащие о любви и что ее в мире нет, что любовь – очень редкий цветок. И когда только эти скрипки взмывали к небу, я так начинал биться и так хотел в этот мир, что мама трижды уходила с увертюры. Поэтому Верди меня звал, и первый крик, мама говорит, там начинается с высокой ноты увертюра, я кричал с этой ноты. И потом я на могиле Верди ему это все рассказывал. И потом массу раз я со студентами делал отрывки из этой оперы и в спектаклях я использовал. Но целиком, когда мне предлагали несколько раз поставить, нельзя. Тот, кто тебя призвал в эту жизнь, то последняя благодарность должна быть – ты должен поставить эту оперу и тогда тихо сказать: "Занавес". Всё.

СТАХОВСКИЙ: А Верди по-прежнему ваш любимый композитор?

ВИКТЮК: Дело не в том, что он любимый и не любимый. Он, который тебя призывает. Это и крестный, это и твое вдохновение, и та тональность в музыке, которая в этой именно опере, и те дуэты, арии – это все самое дорогое, о чем ты говоришь, это нельзя пропускать.

СТАХОВСКИЙ: А вы никогда не хотели стать музыкантом профессиональным?

ВИКТЮК: Масик, я не только не хотел, но поскольку у меня нет ни слуха, понимаешь, то хочешь, не хочешь – это все бесполезно. Но поскольку меня призывал Верди, то я хочу или не хочу…

СТАХОВСКИЙ: Надо работать в театре, да.

ВИКТЮК: Дело не в театре, а нужно было хотя бы две ноты знать, понимаешь, чтобы до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до хотя бы сыграть. И когда я поступил в ГИТТИС, то… А дело даже не в этом. А цыганка, когда мне было где-то 13 с половиной, во дворе полно ребят, она так походила, посмотрела налево, направо, хап меня за руку и в сторону. И говорит: "Покажи руку". А я ничего не понимаю. Она смотрит на руку и говорит: "Ты будешь дирижером". Я говорю: "Кем?" Она говорит: "Это тот, кто музыкой руководит. Веди к маме". Я веду к маме. Она маме говорит, причем, так смотрит и с такими потрясающими глазами веры говорит маме: "Он будет музыкантом". Мама говорит: "Дай боже бы. Он ноты знает? Он даже ни одну ноту, он даже кричал, когда Верди ему "Травиату" давал в оперном театре, он рвался и все. И на этом все закончилось". Она со слезами сказала: "Он будет дирижером". Всё. И я поступаю в ГИТИС. Хочу – не хочу, но я иду на тот этаж, где поют и играют. И двери открываются. Музыкальный факультет, на котором я и сейчас работаю. И открываются, закрываются, выходят, узкий коридор, я стою под дверью и умираю, потому что я должен быть дирижером, понимаешь? А консерватория, конечно, рядом. И учительница, которая сидела за инструментом, поворачивается ко мне и говорит: "Мальчик с горящими глазами, что ты стоишь? Зайди". Я зашел. "А что ты стоишь?" Я говорю: "Я буду дирижером". Она говорит: "Понимаешь, консерватория через дорогу параллельно, ты должен туда поступить. До свидания". До свидания. И я опять стою. Проходит неделя, десять дней, я терпеливо стою, ничего я не хочу. Открывается дверь, и она говорит: "Заходи немедленно". Я зашел. "Так ты дирижером будешь?" Я говорю без паузы: "Хочу". Она говорит: "Хорошо. Садись за инструмент и сыграй музыкальное произведение как дирижер, а не пианист, как дирижер ты его чувствуешь. Твоя (она мне сказала слово) интерпретация". Я понятия не имел, кто такая интерпретация. Если вы думаете, что я не сел… Я никогда не сидел за инструментом. Я сел. Поднял руки, что-то я слышал… Опустил руки и сказал: "Я не знаю ни одной ноты". А это была Галина Петровна Рождественская, тетя великого дирижера Геннадия Николаевича Рождественского. И она сказал: "Вот с этой минуты я тебя буду учить". И мы играли с утра до ночи все ноты, она меня водила в Большой театр – это мы зайцем не проходили, хотя она могла, Геннадий Николаевич был тогда дирижером главным Большого театра, но никогда мы у него ничего не просили. И когда через четыре года я играл прелюд Рахманинова сложнейший, она не плакала, нет, понимаешь? Она не понимала, как при этой одержимости можно это осилить. И в общежитии мне только вывешивали плакат: "Ромка, не играй так громко". Никто не говорил, что не надо, не играй так громко. А первое мое потрясение было, такая была песня "Дети разных народов": ми-ми-ре- до-ре-си- до-ре-си- до-ре-до- си-ля… Значит, вот я бил не "ми", а бил "до", а пел "ми". Это титанический труд, труд Прометея, чтобы преодолевать ту ноту, которую ты бьешь, а ты поешь другую. Она, когда это слышала, говорила: "Нет, нет, давай вместе". Ну и вот я пел весь классический репертуар теноровый, я только драматического тенора, я все страсти пел, и "Паяца", ну все что самая драма невозможная. А она жила вот там, где сейчас "Новая опера", в этом доме музыкальном. И в этом доме жили все дирижеры, все работники Большого театра. И нам не хватало времени в ГИТИСе, она говорила: "Идем, у меня дома сейчас никого нет, мы будем заниматься". И мы так вдвоем пели, и я так фальшиво, а она так хорошо, что дирижер Кондрашин великий звонил и говорил: "Галина Петровна, извините, прикройте окно, уж очень мы все слышим". Она только говорила: "Напрасно, напрасно, Кирюша, вы запомните его, я вам напомню о нем". И правда, я ставлю в театре (я сейчас быстро расскажу), в Театре Моссовета "Царскую охоту", и там великая Терехова играла.

КУЗЬМИНА: Уже больше 20-ти лет, по-моему, "Царская охота".

ВИКТЮК: Тридцать с чем-то лет это шло. И номер музыкальный. И мы пишем музыку к спектаклю, и эта толстая стена, а там стекло, а там сидит оркестр весь. И он, Кондрашин. Значит, конечно, я знаю, кто. И он продирижировал номер, поворачивается и говорит: "Как?" Я говорю: "Плохо". Он говорит оркестру: "Еще раз, режиссер недоволен". Он второй раз. Я говорю: "Не то". А там были, понимаешь, ноты, ноты, ноты, такой авангардный кусочек был, каждый по-разному играет, разный темп, и попасть, и все. А я уже знаю мизансцену, 80 человек на сцене, уже все передвижения я знаю. А он не знает, а он машет. И он мне говорит: "Встаньте за пульт". Если вы думаете, я…

КУЗЬМИНА: Что я не встал…

ВИКТЮК: Я вот как сел тогда, я так же точно встал за пульт, первый раз в жизни. Значит, как на меня посмотрел весь оркестр!

СТАХОВСКИЙ: Особенно обалдела первая скрипка, видимо.

ВИКТЮК: Все нации, понимаешь? Особенно, там древние были наши русские, так на меня глянули. А мне было все равно. Я поднял руки. Всё! Я продирижировал. Вскочил Кондрашин и говорит: "Вы у кого учились в консерватории?" Я говорю: "Вы знаете, я не учился, но вы просили закрывать Галину Петровну Рождественскую окно, когда я фальшиво пел". Он говорит: "В этом доме не могло быть людей, которые фальшиво поют". Я говорю: "Так это был я". Понимаешь? Так что это все правда. Все предопределено, все известно. Нужно уметь только слышать уже с детских лет, в чем твое предназначение, больше ничего другого нет. И когда я ставил в "Новой опере" Безе "Искатели жемчуга", и там есть ария, которую я пел с Галиной Петровной, а репетиционный зал этого театра выходит на дом Большого театра. И я певцу говорю: "Иди, деточка", и открываю окно: "Вот смотри, вот видишь там окошечко и форточка закрыта, пой туда". Он, если спросил бы, почему, я бы сказал: не надо. Но он ничего не сказал, он пел туда. И вдруг эта форточка открывается, никто и никакой руки не было, эта форточка открылась. Я ему говорю: "Знаешь, ты, наверное, так хорошо пел, как я когда-то, что Галина Петровна не выдержала и прилетела, и услышала это, и сказал: спасибо". Но это правда.

СТАХОВСКИЙ: Это трогательная очень история. Но вот исходя из всего вами выше рассказанного…

ВИКТЮК: А почему Вера ничего не спрашивает?

СТАХОВСКИЙ: Она сейчас тоже спросит, обязательно.

КУЗЬМИНА: Я почти плачу сижу, мне нужно время.

ВИКТЮК: Она действительно, вы знаете, так слушает, что я, как на экзамене, вот все рассказываю, весь путь.

КУЗЬМИНА: А, может быть, хорошо, может быть, правильно, что нужно слушать?

ВИКТЮК: Да. Понимаешь, да. Один раз, это было в Киеве, ну когда еще началось все отъединение, рассоединение, свобода и так далее, ну, я же национальный герой, понимаешь, поэтому и народный артист Украины. Да я шучу! И самая лучшая ведущая пригласила меня на часовую передачу, на украинском языке. Я-то думал, что она знает язык. Но когда я начал и какие-то такие слова говорю, которые она даже вообще не знает, она открыла глазули и только слезки. Но это полбеды. А вторая беда – у нее был кот, и она мне вначале сказал: "Это сиамский кот, это не только мой талисман, а этот кот чувствует людей. Если человек не нравится, кот моментально уходит". Я думаю: "Да? Тут-то было…" Значит, она его держит, и она молчит. Во эти, я говорю, слезки. А я все слова говорю те, которые она вообще в школе не слышала. И сиамский кот привстал и перешел ко мне на колени. Она остолбенела еще сильнее и вообще замолчала.

КУЗЬМИНА: Вы могли убить девушку…

ВИКТЮК: Да! И котик сел мне на плечо, сидел и смотрел мне в глаза. Я так хорошо не говорил никогда, мне казалось…. Ну, коты – это ж оттуда, с других планет пришли создания, которые все понимают, чувствуют, и их обмануть нельзя. Так меня слушал котик… Она сказала: "Такой передачи у меня не было, я так никогда хорошо не вела передачу". Понимаешь?

КУЗЬМИНА: Молча и плача…

ВИКТЮК: И наконец на украинском языке сказала: "Дьякую вам". Я сказал: "Будь ласка".

КУЗЬМИНА: Вообще-то лучший эфир, когда не приходится ничего говорить ведущим, правда? Мне так кажется.

ВИКТЮК: Знаешь, это по-разному бывает. Нет, хуже бывает, когда спрашивают глупости.

КУЗЬМИНА: Вот я и говорю, что лучше, может быть…

ВИКТЮК: Понимаешь, тогда нужно не слышать это и петь свое.

СТАХОВСКИЙ: А какой самый глупый вопрос вам задавали в интервью? Вы помните его?

ВИКТЮК: Самый глупый?

КУЗЬМИНА: Или самый банальный.

СТАХОВСКИЙ: Ну, какой-нибудь дурацкий вопрос. Вы знаете, журналисты все равно задают какие-то банальные или дурацкие вопросы.

ВИКТЮК: Один и тот же, всегда задают: "Так вы гений?" Ну и всё. Вот видишь, ты сделала лицо, понимаешь? Причем, они с восторгом это, не так говорят, с подковыркой. Нет, с восторгом: "Так вы гений?!" (вопрос и восклицательный знак). Я всегда говорю: "Передача закончилась, до свидания".

СТАХОВСКИЙ: Наша передача, слава богу, не закончилась, но нам нужно сделать паузу на новости, на общечеловеческие.

ВИКТЮК: Ну а ты теперь спрашивай: "Так вы гений?"

СТАХОВСКИЙ: А можно после новостей я это сделаю? Я подготовлюсь.

ВИКТЮК: Нет, сразу давай.

СТАХОВСКИЙ: А вы гений, Роман Григорьевич?

ВИКТЮК: Передача закончилась.

СТАХОВСКИЙ: Роман Григорьевич Виктюк у нас сегодня в гостях в "Школьной анкете".

КУЗЬМИНА: В очень правильное место пришел Роман Виктюк, к очень правильным людям, мне почему-то кажется.

СТАХОВСКИЙ: Неправильно. Мне кажется, мы сегодня очень правильно пришли на работу.

КУЗЬМИНА: Да?

СТАХОВСКИЙ: Ну, есть такое подозрение, да.

КУЗЬМИНА: Ну, хорошо.

ВИКТЮК: И правильно, да.

КУЗЬМИНА: Роман Григорьевич, вы даете в долг?

СТАХОВСКИЙ: Деньги имеется в виду.

ВИКТЮК: Я тебе расскажу лучше.

КУЗЬМИНА: Ну почему? Соль, может быть, соседке, яйца.

ВИКТЮК: Какая соль? Нет, у меня соседей нету. Нет, богатые потому что… чего же они, они смотрят другое: как у вас обставлено и что у вас есть, а у меня нет, что купить, это другое совершенно. Нет, понимаешь, меня не это всегда поражало, потому что… ну, разные есть артисты, теперь они уже народные. А раньше, когда они были нищие, ну, только вот студенты приходили, например, гениальное мастерство, они умели… Вот так уже раздевалка, уже уходить, всё: ой-ой -ой-ой… что по карманам… "Что ты ищешь?" "Ой, Роман Григорьевич, такая беда, деньги все забыл, сейчас вот как-то хотел пойти поесть, а нет денег…" Я говорю: "Ну, ищи лучше, ищи лучше…" "Ой, нету…" По всем карманам показывает, ой, нету. Я говорю: "Ну и сколько ты сегодня будешь выделять денюжек на еду?" "Ну, прилично там…" Я говорю: "Ну, на тебе". "Я отдам…" И не отдал. Значит, в это время в другой гримировочной уже сидит (это все правду я рассказываю) артист, который Шифрин Фима, которого я учил, добрейший человек, он с юмором. И он никогда в театр не брал с собой денег. И вот когда этот же человек на чистом глазу говорит: "Ой-ой-ой, Роман Григорьевич, мне ты дал, это так мало что-то…" "Знаешь, Фимочка, у тебя там…" Он говори т: "Что ты, у меня ничего нет". И выворачивает все карманы, и говорит: "На, посмотри, я бы тебе дал, что ты, нет ничего у меня, я никогда не беру в театр…" Понимаешь? Так вот те люди, которые, допустим, берут, какое-то время я никогда не прошу, и говорю, напоминаю. Я сейчас не говорю про такие маленькие – на обед, на ужин. А когда… Понимаешь? А потом они говорят: "Я же отдала вам."

СТАХОВСКИЙ: Еще и с наглостью.

ВИКТЮК: Я ж играю. Я говорю: "Деточка, подожди, прости, когда это было?" "Роман Григорьевич, вы что? Я отдала". И слезы в глазах. Я говорю: "Прости, это я должен заплакать, прости, что у меня плохо с памятью". У меня не плохо с памятью, понимаешь, у меня очень хорошо с памятью. Но есть лучше, когда люди рассказывают, не поверишь, но это правда, когда какая-нибудь такая прелестная женщина: тут бриллианты в ушах, цепи, всё, богатая, приходит на спектакль и все плачет, приносит цветы … В один прекрасный день я выхожу, а она стоит у подъезда и плачет. Я говорю: "Что случилось?" "Ой, я случайно сюда зашла, я даже не думала, что вас встречу, вы неожиданно меня застали, понимаете, какая беда… У меня дочка в Лондоне и нет денег на учебу, и у меня на работе нет, вы понимаете, дайте я вам дам кольцо, вот это возьмите у меня…" Я говорю: "Да вы что, с ума сошли, боже вас упаси! Ну и сколько вам надо?" Слезы. Я говорю: "Ну, насколько вы наплачете, уже говорите сразу, не надо эту паузу тянуть". Она говорит: "Ну, скромно, две тысячи долларов". Я говорю: "Хорошо, хорошо…" Понимаешь, потому что она так плачет. И вот теперь она звонит и плачет, и говорит каждый раз: "Я еще не заработала". Я говорю: "А я что, прошу вас? Вы же приходите…" "Роман Григорьевич, возьмите кольца". Я говорю: "Я не возьму ваши кольца, я вам верю". И вот она… господи, если она сейчас слышит… Я говорю: "Я вам верю", понимаешь? Или, например, я вот живу на Тверской, вот тот первый дом от Кремля, и там люди очень хорошие, которые работают в ЖЭКе или как называется теперь этот орган, которые убирают и чудно.

КУЗЬМИНА: У вас же известная квартира очень.

ВИКТЮК: Ну, конечно. Но у меня на лестнице никто не живет, это так мне нравится, и вообще в доме тихо, все спокойно, мышки не бегают, кошки не какают, не писают, нету запаха, так чудно, понимаешь, коврики даже лежат такие хорошие. Что выбрасывать, так я в коридор, чтобы там немножко было… Так она вот приходит, убирает, моет. Не у меня, ну, подъезд. И говорит: "Ой… (и бросается), понимаете у меня сын, его в тюрьму забрали, я все деньги…" Я говорю: "Ну, хорошо, ну чем я могу помочь?" Она говорит: "Я принесу…" Причем, так говорит, понимаешь, слезы искренние в глазах. Я говорю: "Хорошо. Сколько?" Опять мне цифра эта же: "Две тысячи долларов". Я думал, рублей, и так обрадовался, и хотел сказать: ну хоть сейчас … Но нет, две тысячи долларов. "Я буду работать на пяти работах, я отдам…" Вот уже пять лет, и она все работает, и все работает, и каждый раз говорит: "Я скоро…" Но у нее такие глаза потрясающие, понимаешь?

КУЗЬМИНА: Может, пусть и не отдает, а то глаза-то…

ВИКТЮК: Ну, солнышко, ну, конечно, конечно, понимаешь?

СТАХОВСКИЙ: Отыграла же в конце концов.

ВИКТЮК: Нет, а уже теперь иногда, когда хорошие люди, я выучил цитату, я говорю: "Как только между нами встанут деньги, начнется беда, мы расстанемся и поссоримся". Это всегда правда, я это знаю. Поэтому я не прошу никогда, и никогда не просил, ну и в этом великое счастье.

КУЗЬМИНА: У нас сегодня разговор в таком ключе произошел, что, в общем, мы не ожидали. И это хорошо.

ВИКТЮК: Что "мы не ожидали"?

КУЗЬМИНА: Не ожидали поворота событий.

ВИКТЮК: Бывают потрясения? Бывают потрясения от людей?

КУЗЬМИНА: Бывают потрясения, бывают.

ВИКТЮК: Ну, у меня постоянные.

КУЗЬМИНА: Света из Костромы спрашивает: "Как себя полюбить?" Вас спрашивает.

ВИКТЮК: Ага! Очень просто. Она меня слышит?

СТАХОВСКИЙ: Ну, раз спрашивает, наверняка.

ВИКТЮК: Светочка, если вы меня слышите, мы недавно играли у вас. И я бы вам посоветовал так. Вот с утра, как только вы просыпаетесь, во-первых, подойдите к маленькому зеркальцу, не к большому, один глаз закройте, а другим на себя посмотрите. И потом откройте второй глаз и сразу скажите: "Какая я красивая!" Это полбеды. А теперь идите в коридор, и вот первая дверь, которая направо, если там есть звоночек, нажмите его. Если там услышите: "Кто это? Кто это?" А ты тихо говори: "Я люблю вас". И опять нажми. Там: "Уйди отсюда, чего пристала? Сейчас выйду".

КУЗЬМИНА: Это у вас хорошие соседи и у Светы, судя по всему.

ВИКТЮК: У меня таких нету, это я ее соседей разыгрываю. А ты опять говори: "Правда, я только хочу вам сказать: я люблю вас. Откройте дверь". И если так цепочка между тобой и человеком, и увидишь эти глазки, честно посмотри и скажи: "Я правда люблю вас". Больше ни-че-го!

СТАХОВСКИЙ: А с пирогом можно придти сразу.

ВИКТЮК: Нет, это по голове дадут, это уже будет подвох, это будет неправда. Есть только искренняя интонация, понимаешь? И когда уже через неделю твоего такого любвеобильного излияния на эту квартиру тебе позвонят и ты услышишь, открывай сразу, и человек бросается тебе на шею. Может, это будет твоя судьба.

СТАХОВСКИЙ: Роман Григорьевич, а есть у вас в жизни что-то, что хотелось бы исправить?

ВИКТЮК: Ну, конечно, исправить. Потому что нужно было бы, чтобы в детстве знать музыкальную грамоту, заниматься и стать дирижером. И всё, понимаешь?

СТАХОВСКИЙ: Это единственное.

ВИКТЮК: Но моя цыганка ошиблась, она тогда не знала, бедненькая, что в профессии дирижера и режиссера есть так много общего. И сейчас, когда я так вот на музыкальном факультете этим занимаюсь, понимаешь, так я в это не только верю, я просто знаю, что это только так. И когда в передаче на канале "Культура" я рассказывал о симфонии 5-й Шостаковича, ты вот дирижер сам, ты учился этому, понимаешь, и можешь себе представить: в кадре сидит режиссер, держит партитуру, рассказывает…

СТАХОВСКИЙ: Не самую простую, кстати, да.

ВИКТЮК: И одну из гениальных. Листает и рассказывает. И я еще так нагло делаю вид, что я понимаю, что я там вижу, понимаешь? Это уже режиссура, понимаешь? Но я вовремя смотрю и вовремя переворачиваю. И правда, иногда хорошо рассказываю. Но я правда это знаю.

КУЗЬМИНА: Вы верите в то, что мысли материальны?

ВИКТЮК: Не только. Я могу тебе сказать, что самые гениальные – это артисты, это как Сережа Маковецкий, Валя Гафт, Калягин, я бы уже целый ряд других великих… К счастью, я работал с ними со всеми. И когда мы репетируем, и Сережа Маковецкий вдруг останавливается и говорит: "Романэ Григоривиче, шо это я роблю? Який я дурень, ну шо я зробыв?" Я говорю: "Сереженька, я тебе направил мысль, ты считываешь мои мысли, и ты делаешь то, на что я тебя…" "Тоди я гэний…" Я кажу: "Гэний…"

СТАХОВСКИЙ: Конечно, ты гений и я гений, и всё. Понимаю. Роман Григорьевич Виктюк у нас в гостях. А что нужно сделать, чтобы вы разозлились? Нет, я не к тому, что я сейчас собираюсь вас провоцировать, но просто интересно. Есть же, например, какие-то ситуации в жизни, когда вот что-то человек делает, и вы совершенно точно…

ВИКТЮК: Не слышит меня. Вот ты сейчас нарочно, специально считанный какой-то блок выпустил и нарочно не хочешь прочитать то, что во мне… Вот уже как бы это следующий, третий наш блок разговора, правда? Я бы хотел, чтобы мы перешли на это. Вот Веруня смотрит очень вбирательно в себя, понимаешь? Так вот она прямо все точки-точки-тире… И сейчас скажет, что бы я хотел.

КУЗЬМИНА: Зря вы так думаете. Нет.

ВИКТЮК: Понимаешь, ты все-таки до радио занималась очень серьезной работой, понимаешь, ты людей изучала, ты их знала, ты предполагала их мысли, правда? Ты разгадывала, когда будет вранье, а когда будет правда. Ага, я тоже это знаю, я это обожаю, понимаешь?

КУЗЬМИНА: По поводу материальности мыслей. Вот Женя спросил, что бы вы хотели изменить в вашей жизни. А мне бы хотелось спросить, раз мысли материальны, что бы вы принципе хотели бы изменить.

ВИКТЮК: Ничего. Ни-че-го!

КУЗЬМИНА: Есть вещи, которые в мире не находят отзыва у вас?

ВИКТЮК: Нет-нет-нет, ничего. Потому что я… Нужно быть только верным себе, всё, своему предназначению, всё!

КУЗЬМИНА: Можно ошибиться в собственном предназначении?

ВИКТЮК: Никогда! Если истинно ты слышишь. А нужно слышать, какие сигналы отправляют оттуда. Мы в это не верим, а та вторая реальность, которая есть, она уже даже имеет какой-то физический и математический знак, и оттуда все посылают. За нами следят, мы же не одни во Вселенной. Мы думаем, что мы… как это, вершина всего, да? Вранье! Мы частица. И ощущать себя в едином потоке, потому что там заводится какой-то колоссальный механизм космический. И этот механизм, если представить себе эти все железяки, колесики и так далее, держится чем? Любовью. И у человека есть единственный страх – выпасть из этого колесика и не слышать его звука. А он очень тонкий и очень мелодичный. Это самый великий страх. Тогда ты себя в этой жизни ничем не реализуешь. Правда? Пауза.

СТАХОВСКИЙ: Что самое сложное в вашей работе?

ВИКТЮК: Самое сложное? Самое простое, что понимаешь, что ты любишь, и тебя любят, понимаешь? И если представить себе вот так вечер, дача, форточка открыта, и лампочка одна горит, да? И бабочки летят на этот свет.

СТАХОВСКИЙ: И бьются.

ВИКТЮК: Есть такие, которые хитрые, которые садятся тебе на плечо и ласкают, и говорят, что как они любят. А видно, что они греховны. И тогда они быстро, понимаешь: а че тут с ним сидеть, если он так… И быстро на эту лампочку. И обжигают себе крылья. И сразу улетают, правда? Это те, которые расчет, это вот этот век, прагматик, расчет, цинизм, юмор – что хочешь, сериалы. Вот это все один поток, вот это те, которые сразу: я уже звезда. Только еще в кадр, еще моргнуть не успела, а она уже звезда, и она сразу на это… И не чувствует, что она уже половину обожгла своего душевного убожества, понимаешь? А есть такие, которые понимают, что нужно раствориться в твоем свете, и это совершенно другое. И тогда происходит это обогащение друг другом, проникновение одного организма в другой. И тогда свет уничтожить нельзя. А света в мире, Пуччини сказал (я к тебе обращаюсь, потому что ты знаешь, кто это)…

КУЗЬМИНА: К Жене обращается сейчас. Это я слушателям объясню, потому что вдруг ошибутся, не дай бог…

ВИКТЮК: Ну, я к Жене, потому что… Нет, они должны по интонации понять, что это к музыканту. Так вот он сказал, что столько добра, что если добро – свет, то свет, даже если он переживает трагедию, то есть скорбь света. Это Баттерфляй, "скорбь света", "светлая скорбь". Это самое грандиозное его предощущение. Вот мы, живя в такое вот время, должны понимать, что надо все преодолевать, но все равно в скорби, через трагедию есть все равно свет. Видишь, какой я умный?!

СТАХОВСКИЙ: Вот вы знаете, Роман Григорьевич, слушаю и стесняюсь задавать каждый раз следующий вопрос.

ВИКТЮК: Ну, я уже наперед отвечаю тебе.

СТАХОВСКИЙ: Да, вот именно поэтому. То есть я еще не успел спросить, а вы мне уже ответили, да.

КУЗЬМИНА: Можно я?

ВИКТЮК: Ну, Верочка, давай.

КУЗЬМИНА: У вас есть любимое место в Москве?

ВИКТЮК: Да, конечно. Я тебе должен сказать и правду тебе скажу: это Сокольники. Это тогда еще, когда не было этих там домов, когда были деревянные домишки, это лет 25 тому назад, и я там снимал фильм на 1-м канале по пьесе Рощина. И я себе придумал, что все это происходит именно на той территории. И я запечатлел все это. И дочка великой артистки Маргариты Тереховой тогда была в 6-м классе и в этом фильме играла главную роль. А сейчас она у нас играет вторую главную роль в спектакле о Есенине великую балерину американку Айседору Дункан. И через несколько дней мы с этим спектаклем едем в Америку. И она поедет, и Игорь Неведров, мой ученик, дитя фантастическое, он уже сыграл в шести фильмах главные роли, а ему где-то 24, вонючке. Фантастический мальчишка, человеческий, понимаешь? Он вот растворяется в твоем свете. Вот это все, кого я их там с 19-ти лет приручил, они все привыкли к тому, что только должно быть общение светом. Тогда нет карьеры, не нужны… как эти ваши фильмы, которые "серивал" из "серивала", одно убийство. Не нужно это. Можно пережить это безденежье, правда? А душа парит там, куда сериалы не допускают.

КУЗЬМИНА: Сижу и размышляю: что бы такого сделать, чтобы Роман Григорьевич приходил к нам каждый день, например.

СТАХОВСКИЙ: Как бы договориться бы, да.

КУЗЬМИНА: Как вообще, вот есть какие-то такие…

ВИКТЮК: Если бы я тебе, Верочка, сказал, ты мне сейчас не поверишь, вот час тому назад, я ровно час в прямом эфире был с Америкой, с Чикаго. Вчера час я был с Канадой.

КУЗЬМИНА: Я готова поделиться вами с Канадой, с Америкой, с Чикаго…

СТАХОВСКИЙ: И с Гвинеей-Бисау.

ВИКТЮК: С Америкой, пожалуйста. И я приехал к вам позже. Я приехал к вам. Уже сейчас будут, наверное, опять новости.

СТАХОВСКИЙ: Да.

ВИКТЮК: И он так гениально их читает. У него такой басок.

СТАХОВСКИЙ: Мне уже совсем не так стыдно. Спасибо большое.

ВИКТЮК: У него фантастический мозг! Я так не умею. Он настраивается на волну и сбиться не может. Фантастика!

КУЗЬМИНА: Профессионализм. Спасибо большое, Роман Григорьевич.

ВИКТЮК: Что, всё?

КУЗЬМИНА: Всё.

ВИКТЮК: Мы закончили?

КУЗЬМИНА: Да.

СТАХОВСКИЙ: Да.

ВИКТЮК: Ой, спасибо вам. Слушайте его, он гений!

КУЗЬМИНА: Спасибо.