Профитроли Школьная анкета. Александр Филиппенко

СТАХОВСКИЙ: Сегодня у нас в гостях Александр Георгиевич Филиппенко. Здравствуйте.

ФИЛИППЕНКО: Здравствуйте.

КУЗЬМИНА: Наши слушатели пишут: "Это человек, который никуда не спешит и никогда не опаздывает", между прочим.

ФИЛИППЕНКО: Не так. Реприза была другая: "Филиппенко опаздывает, но успевает".

КУЗЬМИНА: Все наоборот.

СТАХОВСКИЙ: Но несколько первых пунктов школьной анкеты заполняем традиционно: Александр Георгиевич Филиппенко, день рождения – 2 сентября 1944 года. Место рождения – Москва. А школа?

ФИЛИППЕНКО: А школа в Алма-Ате прошла.

СТАХОВСКИЙ: Как это вышло?

ФИЛИППЕНКО: В то время знаменитый Институт цветных металлов и золота и знаменитый Дом коммуны на Калужской… Родители работали в этом институте. И в Алма-Ате открывался знаменитый горно-металлургический институт, который потом политехнический стал. Мощный, один из лучших вузов в Казахстане в те времена. И отправили их туда в командировку. Плюс там еще оставались дед и бабка. А дед строил Турксиб. Вот. Он плотник хороший. Я прекрасно помню запах стружки. У хорошего плотника-работника все это не разложено по полочкам аккуратно, а все в куче: разные гвозди, и того размера, и того. И надо покопаться, найти.

СТАХОВСКИЙ: Это же процесс. Конечно!

ФИЛИППЕНКО: И вот запах столярного клея помнился. А у бабки был свой огород и сад свой.

СТАХОВСКИЙ: Там же, в Казахстане?

ФИЛИППЕНКО: В Алма-Ате. И корова. Отец болел, туберкулез был у него. Все хорошо, но велено режим соблюдать. И вот это молоко, кумыс в Алма-Ате. И так вот они остались потом. Говорят, что меня парад, салют Победы выводили родители смотреть на крышу знаменитого Дома коммуны на Калужской. А 1 сентября 1944 года они были на "Царской невесте". Но опера была тогда в Театре оперетты, филиал Большого театра был, где оперетта. И мамаша в антракте говорит: "Что-то надо. Пойдем домой". И утром они сели на троллейбус, и от Донского монастыря – вот там остановка была, там же был конец, конец Москвы – во 2-ю Градскую на троллейбусе. И Нескучный сад, где горки-шморки… Я сейчас ностальгически вспоминаю. Я с удовольствием в Парк культуры туда хожу, за Академию наук, вот туда. Как мне кажется, я чувствую…

СТАХОВСКИЙ: Запах младенчества там витает до сих пор.

ФИЛИППЕНКО: Нет, нет! Санки, горки. Горы были и в Алма-Ате, конечно. Это сказочно.

СТАХОВСКИЙ: Снежные?

ФИЛИППЕНКО: Это всё было.

КУЗЬМИНА: Какое самое раннее, первое воспоминание из детства? Самое первое, самое раннее?

ФИЛИППЕНКО: Ой! У бабушки на вишне сидишь и вишенку эту спелую – раз, в рот! А косточка осталась на веточке еще. Вот такое.

СТАХОВСКИЙ: Так все и объел потихонечку.

ФИЛИППЕНКО: Ну, не все, но вот такое, что вот это ты мог. И, конечно, с огородом связано.

КУЗЬМИНА: А на соседские участки?

ФИЛИППЕНКО: Нет, нет. Эта история была в Алма-Ате, но не попадался и не ходил. Сады! Там лимонка, апорт, и тебе из соли по одному месту, друзья сидели в воде, отмачивали задницы. Вы что! Это ван-гоговские краски остались. Горы, апорт.

СТАХОВСКИЙ: А родители строгие были? Не пороли?

ФИЛИППЕНКО: Пороли. По рассказам, опять же.

СТАХОВСКИ Й: А что, маленький Саша был хулиган?

ФИЛИППЕНКО: Кто его знает!

КУЗЬМИНА: В воде не сиживал, но пороли.

ФИЛИППЕНКО: Что-то было. Но пятый-шестой класс… Самодеятельность… Я сразу выступал. Шутка такая есть. Если дочка слышит: "Папа, все повторяется".

СТАХОВСКИЙ: Ничего страшного. Пока нас не слышит.

ФИЛИППЕНКО: Я на сцене с 1954 года. У меня воспоминания: пионерские слеты. И мы ездили в Минск, например. У меня до сих пор лежит календарик, где адреса тех ребят еще из разных концов страны собрались на пионерский слет. И потом выступления с поздравлениями в оперном театре вот эти: "Мы сегодня пришли к вам! Поздравляем…"

КУЗЬМИНА: Какие еще вещи, конкретные вещи из детства остались? Вот календарик – понятно. Это 10-летний возраст. А из детства?:

ФИЛИППЕНКО: Еще у дочки стоит радиоприемник "Балтика".

СТАХОВСКИЙ: Господи! Сколько же ему лет?

ФИЛИППЕНКО: Помню, как слушали мы сообщение о венгерских восстаниях, 56-й год.

СТАХОВСКИЙ: А работает?

ФИЛИППЕНКО: Работает.

СТАХОВСКИЙ: Вот делали люди! На века.

ФИЛИППЕНКО: И потом остались такие… барельеф Пушкина. Это бронза, наверное, но темная.

СТАХОВСКИЙ: Тяжелая?

ФИЛИППЕНКО: Очень. Мамины шкатулки какие-то. Это с удовольствием Сашка, Александра Александровна оставляет, как-то хранит. Вот бабушкино такое осталось.

КУЗЬМИНА: А сейчас оставили своих детей какие-то вещи для них в будущее детские? Когда у вас появились дети?

ФИЛИППЕНКО: Что-то есть. Рисунки.

СТАХОВСКИЙ: Аппликации. Все, что делали, в школе, в детском саду. Ладно, понятно, хорошо. Кем хотелось быть в детстве? Потому что профессиональная деятельность очень разная. Понятно, что в 54-м году – на сцену.

ФИЛИППЕНКО: И потом вот этот классический вариант, кого ни спроси, все шестидесятники, кто стал актером, все проходили через Дом пионеров. И везде был учитель, это, как правило. Или педагог художественного слова из театра или местного театра Михаил Борисович Азовский. Я до сих пор помню. И Юрий Борисович Померанцев. Это уже старшие были. И вот, по-моему, в Алма-Ате еще что-то есть. Все этические нормы театра были привиты в драмкружке. Это был очень серьезный драмкружок. И, конечно, все, кого ни спросишь, все проходили через это. И все играли светловскую пьесу "Двадцать лет спустя ".

СТАХОВСКИЙ: А куда же без нее?

ФИЛИППЕНКО: И Юрский, и все. Я играл, у меня шевелюра была (трудно поверить):

Начинается юность заново,
Очень трогательно, чуть смешно.
Будто в детском театре занавес
Раскрывается передо мною.

Сказки Тамары Габбе мы играли. И вот "Двадцать лет спустя". И Гусева "Слава", была такая. И я еще играл с младшей группой. И вот мы в больницу приходили, там молодые играли влюбленных. «И ты полетел бы за нею в небо?» – Я делал паузу: "Если бы был выходной – полетел". При этом при всем никогда не было никаких идей пойти, поскольку в то время лирики были в загоне. Ребята, 59-й, 60-й, а уж, когда 61-й – Гагарин! Атом, космос, Гагарин! И, второе, конечно, была Людмила Иосифовна, учитель литературы. Безусловно.

КУЗЬМИНА: Значит, самое главное, что вы пришли не только со своими воспоминаниями, но и с конкретными историями, которые вы сегодня будете нам рассказывать.

СТАХОВСКИЙ: Но вы говорите, у вас не было ни мысли, чтобы становиться профессиональным актером.

ФИЛИППЕНКО: Потому что мама преподавала математику в политехническом.

СТАХОВСКИЙ: Золото, сплавы! Мы же выяснили все.

ФИЛИППЕНКО: Да, да. А до этого мы ездили (вот почему вспомнил учительницу литературы) на Рижское взморье, в Ленинград. И родители летом обязательно Алма-Ата – Москва. Пять суток поезд шел и трое. Это целая история поездка в поезде была. К чему? Что последняя поездка… Мы поехали в Долгопрудный с мамой, она нашла, еще в Алма-Ате был физтеховский учебник для поступающих. И, конечно же, решили…

СТАХОВСКИЙ: Мальчик должен идти в физтех.

ФИЛИППЕНКО: МФТИ.

СТАХОВСКИЙ: Но самому-то хотелось? Или все-таки родители настояли?

ФИЛИППЕНКО: Хотелось. Почему, не знаю. Но актеры, театр, ГИТИС – нет.

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли
То, что требовалось нам бы.
Значит, слабенькие крылья –
Наши сладенькие ямбы,

И в Пегасовом полете
Не взлетают наши кони.
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.

И всем, что есть у меня хорошего, я обязан физтеху. Я сразу попал в компанию старших товарищей. Это были и вечера традиционных встреч, где я как актер выступал, и потом первые КВНы. 1962 год, первый чемпион Москвы – МФТИ. Потом Киевский институт гражданского флота. Мы играли с ними, 63-й год.

КУЗЬМИНА: Как команда называлась? "Физики шутят"?

ФИЛИППЕНКО: Никак не называлась. Просто команда МФТИ. "Студенческий город" – проект придумали. На Луне. Почему на Луне? На Луне все предметы в шесть раз легче. Значит, все предметы в шесть раз легче сдавать. Главный архитектор Москвы в жюри сидел, говорил: "Смешно, но абстрактно". А после похода Хрущева в Манеж слово "абстрактно" – это конец был. Мы проиграли очко. И тут был раскол первый. А это прямой эфир, на глазах. В час десять мы возвращались на электричке в Долгопрудный, последняя электричка – все четыре корпуса горели. Нас встречали: расскажите, что там было? На следующий день все мы занятия заканчивали… И тогда в редакции произошло такое размежевание, на время остановили, и Альберт Аксельрод, ведущий, первый ведущий, врач-анестезиолог: «Временно КВН сокращаем, а вы, молодой человек, осенью приходите – эстрадная студия МГУ "Наш дом"». Вот где поворот к театру происходит. На флаге студенческого театра написано было "Эксперимент". И я, к счастью, закончил уже три самые страшные курса физтеха. На репетиции ездил, и там вот мы, как говорится, Рутберг, Розовский, Аксельрод, вот это наше трио знаменитое. Мрожек, Беккет, Ионеско и Андрей Платонович Платонов, и Булгаков, и "Голубая книга" Зощенко – все это там мы впервые увидели. А параллельно был еще второй театр, где начинали Захаров, Ролан Быков и Юткевич. Это были эксперименты. И, конечно, Юрий Петрович Любимов знал о нашем театре, и мы их поздравляли с юбилеями. И в 69-м, когда нас закрыли, танки идут по Праге, а я уже работал старшим инженером. Я занимался изучением комплексов редкоземельных элементов методом электронного парамагнитного резонанса. ЭПРом занимался.

СТАХОВСКИЙ: Сейчас какую-то неприличную фразу произнес. Я ничего не понял, но очень красиво звучит.

ФИЛИППЕНКО: Красиво очень. А в дипломе было написано: "Физика быстропротекающих процессов". Это так теорию взрыва они замаскировали. И вот в двух словах так я бы сказал. Вот я смотрю на вашу чудную студию. Что такое стена науки? Вот такая вот стена, в ней кирпичики, кирпичики. И где там мой кирпичик, что он… Еще один кирпичик. А в театре ты выходишь в 7 часов, в 10 – ты уже знаешь…

СТАХОВСКИЙ: Что о тебе думают люди.

ФИЛИППЕНКО: И результаты своих трудов ты видишь сейчас же.

КУЗЬМИНА: Вот нам пишут из Чувашии: "Вы с детства такой энергичный от природы или есть какой-то секрет?"

ФИЛИППЕНКО: Да, наверное. Я думаю, что тут гены. И бабушка была очень такая замечательная, Анна Ивановна. Такая простая, простая…

КУЗЬМИНА: А есть что-нибудь про бабушку или про энергичность? Или про секреты?

ФИЛИППЕНКО: Всего и надо, что вглядеться, – боже мой!
Всего и дело, что внимательно вглядеться!-
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, боже мой!
Всего и надо, что помедлить над строкою -
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль неузнанной до времени строки,
Но все ж строка – она со временем прочтется
И перечтется много раз, и ей зачтется.
И все, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся печаль.

И вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.

А, впрочем, я вам не судья. Я жил, как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
И в этом дело всё, и в этом вся печаль.

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил!
Каких созвездий в небесах не разглядел.

СТАХОВСКИЙ: Но это потрясающе, конечно. А есть в жизни что-то, что хотелось бы исправить?

ФИЛИППЕНКО: Ну, наверное, что-то есть... когда кого-то обижал, какие-то слезы были, что-то… Вот. Но, в принципе, нет. Тут еще вот какой вопрос! Ребята, я же маленковско-хрущевский пионер. Разговор о судьбе, о чем-то… Нет! Мы все переделаем, горы передвинем, реки повернем. Мы – мичуринцы! Любите свой пионерский отряд. И все! И мы все сделаем. А вот это понятие – судьба, как-то что-то повернется… Про это мы никто не понимал, мы все материалисты были.

СТАХОВСКИЙ: А сейчас?

ФИЛИППЕНКО: И вот поэтому, чтобы исправить… Все можно был исправить, ничего не страшно, все возможно!

СТАХОВСКИЙ: Вы сказали, что вообще к судьбе относитесь прям вот…

ФИЛИППЕНКО: Нынче задумался. А потом, когда стал читать с эстрады и Достоевского, и Гоголя, и Булгакова, это все там как-то иначе. Открывались какие-то еще другие пласты. И хотелось их передать. Не только первый слой ассоциации. Знаете, как в этих наших сериалах "Бедная Настя" и все прочее. Ничего не хочу сказать, но это такая технология. Никакой чеховщины, никакой ибсеновщины. И вот я в Гоголе вспоминаю и с удовольствием часто в зал говорю об этом. И чувствую, как пауза висит, как задумываются, как у всех в голове мысли бродят. Это второй том, когда Чичиков попал в тюрьму, и вот пришел старик к нему Муразов, и он говорит: "Спасите, спасите меня, спасите". И он говорит: "Спаси вас не в моей власти, но приложу старание, какое смогу". Говорит старик Муразов Чичикову: "Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти. Пусть и он вас позабудет. Вы же видите, нет в нем успокоения. Все в нем – враг, искуситель или предатель. Да, да, я уже хотел умерить жизнь, в глушь, в тишь, купить деревеньку". Какие-то не ведомые дотоле, незнакомые чувства пришли к Чичикову. Как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то далекое, что-то заранее подавленное. И дальше: "суровыми, мертвыми поучениями скучного детства, нищетой и бедностью первоначальный впечатлений, бессемейным одиночеством" – вот, в итоге, на что надо обратить внимание, понимаете? И с детства родители должны все-таки думать. Нищетой и бедностью первоначальных впечатлений.

СТАХОВСКИЙ: То есть Гоголь все сказал. О чем здесь разговаривать, вообще непонятно. Что тут собрались все?

ФИЛИППЕНКО: Нет, нет! Так одно дело – сказать, а, второе, это воплотить, предложить детям, себе вокруг. Это важно. И в этой суете, за то, что суетно так жили, понимаете?

КУЗЬМИНА: А, может быть, вот так нужно учить литературу?

ФИЛИППЕНКО: Видимо.

КУЗЬМИНА: Ведь нам дают лето. Вот вам 10 книжек, идите и разбирайтесь сами.

ФИЛИППЕНКО: И я вам скажу, опять же, зависит от каждого. У меня есть три лицея (литературные, правда), где я обкатываю свои программы. Так же примерно, как у вас сейчас на программе что-то проверяю. И все зависит или от директора или от учителя литературы, кто берет на себя и идет. Вот Дима Быков, он же учительствовать продолжает, потому что в этом есть свое огромное удовольствие: вот открыть иначе, развернуть, показать! Ну, что вы!

СТАХОВСКИЙ: А вы успеваете? Ну, всем понятно, и понятна ваша любовь давняя к Гоголю и Достоевскому. И со сцены, конечно, я думаю, очень многие вас знают, что вы очень любите читать и Булгакова, и Аверченко, и Зощенко, и Довлатова. Все люди с очень большим уровнем сатиры, помимо всего прочего. А сегодня вы успеваете открывать что-то для себя, какие-то новые имена, какие-то новые произведения, что – раз, и зацепило? Господи, как же я этого раньше не видел?

ФИЛИППЕНКО: Но сейчас так быстро не скажу, то есть, понимаете, нет… Чтобы хотелось поделиться. Современная литература (как мне какие-то умные люди сказали) обладает полиграфическим эффектом, для чтения одному. И видеоряд богатый другой. То есть у себя лично. Это для чтения, а не с эстрады.

СТАХОВСКИЙ: А в детстве, кстати, была у вас любимая книга? Какая-т вот такая, что вот, раз, и вы можете сказать, что эта, совершенно точно, повлияла на мое сознание?

ФИЛИППЕНКО: Не могу сказать. Уже физтех, потом, вот там было много разных. Вот я вспоминаю сейчас почему-то "Закон Паркинсона ", такая сатирическая, умная очень английская повесть, сатира.

СТАХОВСКИЙ: А тогда уже появилась, да?
ФИЛИППЕНКО: Это в Библиотеке иностранной литературы. Тогда это было что-то интересное. Помню, вот вдруг даже вспомнилась почему-то "Как закалялась сталь" иначе. У Льва Анненского была такая книга "Обрученный с идеей", что он, как коммунистический святой был, Николай Островский. Ведь там начало просто меня потрясало, личность, о человеке, что он три раза переписывал книгу, а под подушкой лежал пистолет. Как будто это ему кто-то диктовал, что-то такое… Вот это вопрос такой странной мистики уже, что это и как?

СТАХОВСКИЙ: Подождите! А кто это, я недавно совершенно … И вылетело из головы, кто же это сказал-то, про то "Как закалялась сталь" и некоторые другие произведения, которые плотно ассоциируются и с социалистической, например, эпохой, о том, что это вот сейчас мы говорим о них, как это произведение, я не знаю, про те времена. Говорят: "Но мы же тогда читали их не как пропагандистское социалистическое произведение. Мы же обращали внимание на чувства, на любовь, на дружбу".

ФИЛИППЕНКО: Да, да! Но все-таки "Васек Трубачев" был, понимаете? И все-таки пионерский лагерь, пионерский отряд. Посему и такой был страшный удар, когда социализм с человеческим лицом в Чехословакии не получился, 68-й год для нашего поколения…

СТАХОВСКИЙ: Он, конечно, дал трещину.

ФИЛИППЕНКО: Абсолютно!

СТАХОВСКИЙ: А вы помните свои ощущения того времени, когда это произошло? Что вы почувствовали?

ФИЛИППЕНКО: А как же? Ну, что вы! Я помню всегда, как я ходил и… Ну, катастрофа! Ничего нового не будет. Застой! Это предполагалось, что остановилось, перекрыли… Потому что чехи, Дубчик, вот эта открытость, "круглый стол", это было какое-то новое… Я же физтех. Новая идея, что всегда вдруг какая-то новая интересная идея, которая разворачивает иначе и дает огромное количество… Раскрывала творческую энергию личности, понимаете? И вдруг все так вот грубо – бамс! – и остановилось.

КУЗЬМИНА: Есть что-то, что вы уже не успеете сделать?

ФИЛИППЕНКО: Не знаю, ребята. У меня намечено детскую программу сделать. Юрий Коваль, очень мне нравится. "Недопесок".

СТАХОВСКИЙ: Ну, это потрясающая вещь.

ФИЛИППЕНКО: Потрясающая вещь, да. К счастью, у меня что на физтехе были старшие товарищи, аспиранты, 6-й курс, я наблюдал, как они живут. И вот у меня перед глазами, что Валентин Гафт, Юрский, старшие мои коллеги, я все-таки как-то думаю, наблюдаю и, как у Жванецкого, «вовремя перейти на тренерскую работу».

СТАХОВСКИЙ: А хочется на тренерскую работу?

ФИЛИППЕНКО: Вот я не взял с собой "Молитва пожилого человека". Не надо уже мне по каждому вопросу высказываться.

СТАХОВСКИЙ: А у Жванецкого вот эта его вещь? Я просто вспомнил. Вы сказали фразу, и мне четко сразу вспомнилось, раз уж мы заговорили о Жванецком, о том, что "нет яркого желания высказываться, возникает смутная необходимость молчать". Вот что-то такое у него есть.

ФИЛИППЕНКО: А в "Молитве" что надо это делать. Пусть тебя задумчивым признают, чем говорливым. Или болтуном. Или надоедливым. Вот это надо… Всему свое время. Вот этому тоже не учили. Циклы. Дорогой мой, гуру должен быть. Учитель.

СТАХОВСКИЙ: А где же взять его?

ФИЛИППЕНКО: Обязательно надо. Михаил Александрович Ульянов, Юрский, Гафт в театре Вахтангова для меня была фантастическая академия. Они не все преподавали в Щукинском училище, но наблюдать, как они работают, как они собираются в этой комнате перед сценой, быть партнерами, понимаете, это очень большая школа. Вот если ты хочешь. Надо только хотеть научиться.

КУЗЬМИНА: Пара сообщений от наших слушателей для вас. Во-первых, пришло от Марф: "Вспоминаю прошлогодний спектакль "Памяти Олега Когана" в Консерватории. Восторг! В этом году будет? Где? Спасибо за чудо-творчество". Где будет?

ФИЛИППЕНКО: Это были такие литературно-музыкальные вечера. Это то, с чего я начинал во Дворце пионеров 50 лет назад. Нынче будет вот что! Будет накануне 95-летия Солженицына (у него 11-го день рождения), а 10-го в Большом зале Консерватории будет концерт. Афиша такая: "Солженицын-Шостакович. «Крохотки» Солженицына, прелюдии Шостаковича. Камерный оркестр под управлением Алексея Уткина, и "Крохотки" читает Александр Филиппенко.

КУЗЬМИНА: Добро пожаловать! – хочется сказать слушателям.

СТАХОВСКИЙ: Но это в декабре, я правильно понял?

ФИЛИППЕНКО: Да, да, декабрь.

КУЗЬМИНА: Значит, мы доживем.

ФИЛИППЕНКО: А пока с Уткиным у меня есть несколько программ, такие литературно-музыкальные. Симфония, как у Зощенко сказано. Это литературно-музыкальная симфонии. Просит, просит публика этого. Я понимаю, что это необходимо.

КУЗЬМИНА: Привет из Печор Псковской области. Водил вас по пещерам Псково-Печерского монастыря. Помню! "О, надо Калягину рассказать!" – вы сказали. Он ваш друг, как я понял. Был у нас чуть позже, – Тимофей пишет. – Ваше представление о вечности? Спасибо". Тимофей, который вас водил по пещерам.

ФИЛИППЕНКО: Ой, ну, что вы! Только расскажу. Это ответ – не ответ, не знаю. В Тольятти филармонии "Классика на Волге", проводит такие не первый год музыкальные вечера. Молодые со всей России съезжаются уже опытные музыканты, то есть с какими-то наградами. Им выдают, придумывают программу, Левин, дирижер из консерватории, и он мне накануне говорит: "У нас Шнитке есть, а у тебя же Гоголь". И вот мы сделали программу. Репетиция была всего одна. Такие условия. Нет, до этого мы с ним на компьютере сидели в кабинете в консерватории, все делали. А вот с живым звуком! Третий звонок! Мандраж страшный! Хотя знаю, что публика фестивальная, лето. Прошлый год это было. И он ко мне приходит: "Александр, я думаю, что Николай Васильевич, Шнитке там, наверху, сейчас сели, положили салфеточки, разлили по рюмочке… Давай для них сыграем!" И у нас так прошел концерт! Вот это разговор о том, что там… Я вдруг почему-то вспомнил Алексея Германа, с кем мы были очень дружны, и его черный юмор не забуду. У него болезнь сердца. А он говорит: "Сашка, да не волнуйся. Там тоже есть хорошие люди, которым надо почитать Гоголя и Есенина". Вот к вопросу о том, как там …

СТАХОВСКИЙ: А вы снимались у него в "Лапшине" же, да?

ФИЛИППЕНКО: Да, да. Но это первым номером идет запись, этот фильм. И надо сказать к вопросу о судьбе. Он появился в моей творческой биографии тогда, когда я уже очень многое понимал, что такое кино и как оно делается, понимаете? Поэтому с художника спросится, куда ты девал свои искры. Это статья Вахтангова.

КУЗЬМИНА: Вы говорили, что музыка для души – джаз. Он так и остался джазом?

ФИЛИППЕНКО: Конечно. Но джаз – стилистика жизни. Это у Довлатова сказано. «Джаз – это мы сами в лучшие минуты нашей жизни, когда в нас соседствуют душевный подъем, бесстрашие и откровенность». Вот это замечательные какие-то вещи. И меня просят: напишите, что-то скажите. Вот я треплюсь тут с вами. Ну, что это, когда столько прекрасных, хороших текстов. И в свое время и в МГУ мы выступали, еще Юрий Ким, Юрий Михайлов, и оркестр был. Я там шута играл. И вот тут в моей программе будущей, после моих всяких рок-н-ролла и джаза, значит, вдруг так, может быть, запись другим голосом: "А кто это такой-сякой весь наш покой приводит в беспокойство? Вы, юноша мой, лысый?" – "Вам что, не нравится?" – "Ну, нет, чего же! Продолжайте. Приятно вспомнить. Я ведь тоже блажил когда-то, как и вы. И постарел с тех пор. Не то, чтоб постарел. Но, если говорить абстрактно, все это песни из второго акта, а я уже третий посмотрел". – "А сколько их всего?" – "Четыре. Акт первый ясен: сопли, писк, понос. И первый крик, сначала "мама", затем решительно и кратко: "Дай!" Впоследствии порядок слов иной: вначале "дай", а, если что, так "мама".

Итак, сколько счастья в действии втором? Весна, мечты, до звезд рукой подать! Все люди – братья, сестры – еще лучше. Честь абсолютна, бедность – не порок. А ненависть еще небеспощадна. И смехотворны предрассудки взрослых. Вот так бы и оставить! Сколько горя и глупостей тогда б не знали мы! Но в том и состоит насмешка рока, что молодым не терпится взрослеть. И вот он, третий акт! Бам!

Ну, как там звезды? Они, как выяснилось, недоступны. Насчет сестер и братьев помолчим. А предрассудки переименуем в традиции! Под грохот барабана шагаем убивать и умирать невесть за что! Благословляем женщин, благословляющих детей на бойню. Под грохот барабана новый идол встает на место прежнего кумира и так же кровожадно ищет жертв. Под барабанный грохот суеты весьма уютно засыпает совесть.

Безумный сон с открытыми глазами. И дай бог сердцу бедному, когда-то так щедро обнимавшему весь мир, не потерять, не упустить хотя б пять-шесть друзей.

Лишь там, в четвертом акте, вдруг ожидает поздняя свобода. О, Господи, теперь я знаю, как! Позволь сначала… Бом! Опоздал, приятель! Бом! Постель, примочки, судно. Приступ: "мама".

Я вас не усыпил? О, не усыпил! Я теперь не знаю, как засну.

И вот после этого надо, наверное, прочитать "Я, побывавши", послание юным друзьям. Это был Ким. А здесь вот у нас Левитанский.

Я, побывавши там, где вы не бывали (это из больницы он еще писал)…

Я, повидавши то, чего вы не видали,
Я, уже там, стоявший одной ногою,
Я говорю вам: жизнь все равно прекрасна!

Да, говорю вам, жизнь все равно прекрасна,
Даже когда трудна и когда опасна.
Даже когда несносна, почти ужасна -
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Вот оглянусь назад – далека дорога.
Вот посмотрю вперед – впереди немного.
Что там позади? Города и страны.
Женщины были – Жанны, Марии и Анны.
Дружба была и верность. Вражда и злоба.
Комья земли стучали о крышку гроба.
Старец Харон над тёмною той рекою
ласково так помахивал мне рукою -
дескать, иди сюда, иди, ничего не бойся,
вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем…

Как я цеплялся жадно за каждый кустик!
Как я ногтями в землю впивался эту!
Нет, – повторял в беспамятстве, – нет, не поеду!
Здесь я, здесь я хочу остаться!

Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый.
Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна.
Штопаный-перештопанный, мятый, битый,
Жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна.

Да, говорю, прекрасна и бесподобна,
как там ни своевольна и ни строптива -
ибо, к тому же, знаю и весьма подробно,
что собой представляет альтернатива…

Робкая речь ручья, перезвон капели…
Мартовской брагой дышат речные броды.
Лопнула почка, птицы в лесу запели.
Вечный и мудрый круговорот природы.

Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел, морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, холодно? Холодно?
А всё равно прекрасно!

(И тут: прекрасно! И Моцарт вступает…)

Талант и слабость уживутся
Талант и подлость – никогда!

СТАХОВСКИЙ: Александр Георгиевич, что я вам хочу сказать? Вы, конечно, сломали нам всю программу. Это была не программа, это был, конечно, спектакль самый большой и настоящий. Но, знаете, что…

КУЗЬМИНА: Одно мы сделаем точно!

СТАХОВСКИЙ: У нас совершенно однозначно есть рубрика "Секрет". Человек, который приходит к нам в эту программу на прошлой неделе, задает вопрос нашему следующему гостю.

КУЗЬМИНА: И вам не избежать этой участи.

ФИЛИППЕНКО: Хорошо.

СТАХОВСКИЙ: Через это проходят все. И вот сейчас вам пригодятся наушники. Пожалуйста.

ДЕВЯТОВА: Здравствуйте. Меня зовут Марина Девятова, и у меня к вам вопрос. Какую русскую народную песню вы считаете визитной карточкой России? И большая просьба – исполнить ее, хотя бы кусочек.

СТАХОВСКИЙ: Ух, ты, Марина! Ты дала, конечно!

ФИЛИПЕНКО: Степь да степь кругом, путь далек лежит … И передай жене…

Семья, соборность – вот это все, но при этом тоска и безнадега! Сколько раз – дорога, дорога, дорога. И, как у Гоголя, сколько раз, тонущий и погибающий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня выносила и спасала. А так же и ты, Русь, как бойкая необгонимая тройка несешься. Вот. "Степь да степь кругом". Еще вопрос?

КУЗЬМИНА: Да. От меня. Что самое сложное в вашей работе?

ФИЛИППЕНКО: Наступить на горло собственной песне. Режиссер дает задание. Первое слово у актеров какое: "Нет, вот мне кажется, иначе". Вот сделать, понять… В итоге я ведь буду на сцене. Но здесь задачу режиссера понять, если ты ему доверяешь. И до конца все сделать. Вот это очень важно.

СТАХОВСКИЙ: Вы успеваете отдыхать?

ФИЛИППЕНКО: Да. Я стараюсь. Сейчас особенно.

СТАХОВСКИЙ: А в России или за границу выезжаете?

ФИЛИППЕНКО: Здесь, здесь. Но, вы знаете, я очень много ездил, были круизы морские. И много побывали, где. Культурная программа, понимаете? Много – нет. Пока нас никто не слышит: невозможно, ребята, аэропорты и все это. Вокруг структуры, неудобно, трудно, сложно. Дома! И хорошая фраза у жены бывает: "Александр, дай мне эти деньги, я тебе такую здесь устрою Венецию и Сицилию… Все будет хорошо!"

КУЗЬМИНА: Дача? Загород. Собаки.

ФИЛИППЕНКО: Здесь недалеко. Три собаки. Чудные, самые лучшие в мире. Норвич. Символ кембриджских студентов.

СТАХОВСКИЙ: Как же с ними управиться?

ФИЛИППЕНКО: Вообще это загадка и тайна и тещи, которой нет. Царствие небесное! Она и представить не могла. Всегда в семье у жены были собаки. И у нас. И у мамы тоже. Но у нас такие шпицы какие-то были в основном. А тут бассет был.

КУЗЬМИНА: Мы сегодня получили ответы не на все вопросы. Пообещайте нам, что придете еще раз. Просто пообещайте и все.

ФИЛИППЕНКО: Ну, конечно.

КУЗЬМИНА: Женщине сложно отказать.

ФИЛИППЕНКО: Обязательно, обязательно! Мы встретимся вновь.

СТАХОВСКИЙ: Масса пришла сообщений вам с благодарностью, с воспоминаниями о тех или иных ролях, спектаклях и так далее. Спасибо вам большое.

ФИЛИППЕНКО: До встречи! Приходите на концерты!