Профитроли Эрнест Мацкявичюс

СТАХОВСКИЙ: Дорогие друзья, Эрнест Мацкявичюс только что после эфира буквально: грим снять не успел, костюм переодеть не успел. Может, оно и хорошо. Зато сразу все узнают.

МАЦКЯВИЧЮС: Кстати, на какую камеру работаем? Вы мне говорите, чтобы я успевал переключаться. После "Вестей" у меня еще кураж.

КУЗЬМИНА: Пока, Эрнест, работай на меня.

МАЦКЯВИЧЮС: С удовольствием.

СТАХОВСКИЙ: "Школьная анкета" на "Маяке". Заполняем первые пункты вместе. Я, кстати, только сегодня, пока мы не заполнили эти пункты…

МАЦКЯВИЧЮС: Вы сейчас их впечатываете?

СТАХОВСКИЙ: Я сейчас их впечатываю. Нет, я понял, что ты же - прямое нарушение… Я не обращал на это внимания раньше, а сегодня подумал, что ты - прямое нарушение правил русского языка: у тебя фамилия пишется через "ю".

МАЦКЯВИЧЮС: Я первый раз когда писал свою фамилию, как только научился писать и писал свою фамилию, я допустил эту же ошибку, потому что я уже знал, что чу-, щу- пишется через "у", а вот что "Мацкявичюс" через "ю" - для меня это было загадкой. Я учился в русской школе в городе Вильнюсе и эти правила усвоил очень хорошо. Но мне потом объяснили, что да, есть правило, но есть нюанс.

СТАХОВСКИЙ: И вот это как раз он самый. Значит, Эрнест Гедревич. Я правильно произношу отчество? День рождения - 25 ноября 1968 года. Место рождения - Вильнюс. Отец - режиссер Гедрюс Мацкявичюс. Вот про маму я ничего не знаю.

МАЦКЯВИЧЮС: Мама была журналистом. Я пошел в свое время по ее стопам. Она вообще по образованию филолог, закончила филологический факультет Вильнюсского университета. Потом работала в Литве в газете, потом в Москве, работала в "Вечерке", в газете "Труд", в журнале "Крокодил", такой был раньше юмористический очень популярный журнал. Вы, наверное, не застали?

КУЗЬМИНА: Застали.

МАЦКЯВИЧЮС: А выглядите очень молодо. Но она была очень хорошим, настоящим филологом, которая меня, собственно, к моей будущей профессии и подтолкнула. Выбор был такой: либо театральная стезя, либо журналистика. Я колебался, колебался и пошел все-таки по маминым стопам. В журналистику.

СТАХОВСКИЙ: Филология, журналистика, поиск…

МАЦКЯВИЧЮС: Да, я писал чего-то, какие-то сочинения, какие-то рассказики, всякие сценарии для кукольных театров - на таком кукольном уровне всё, конечно же, было, - стишочки. Ну и, в общем, понял, что, наверное, мне это пока ближе.

КУЗЬМИНА: Ты можешь рассказать самое первое свое воспоминание, вот самое первое, что ты помнишь из своей жизни?

МАЦКЯВИЧЮС: Да, могу, как ни странно. Но, наверное, это происходит, потому что родители об этом рассказывали. Я помню, у нас в Вильнюсе такой есть магазин "Шалтинелис"…

СТАХОВСКИЙ: Что это значит?

МАЦКЯВИЧЮС: Это означает "Холодок". И там какой-то мальчик бросал в фонтан камни, и я на него наехал. Мне было года полтора, и я ему что-то сказал, что не надо бросать камни в фонтан, потому что это мусор, он его засоряет. Смысл был такой, прозвучало это всё по-другому. Мне потом это родители все время припоминали. Но, может быть, потому что припоминали, я и помню. Вообще, да, я себя достаточно рано помню. И детство помню тоже четко. Гораздо четче, чем, например, сегодняшний и вчерашний день.

СТАХОВСКИЙ: А ты сам себе объясняешь это как-то, почему так происходит?

МАЦКЯВИЧЮС: Память хорошая. Стала хуже.

СТАХОВСКИЙ: Долгосрочная. Краткосрочной - никакой?

МАЦКЯВИЧЮС: Ну, просто когда у тебя нет каких-то особых мыслей, которые надо думать, то ты лучше запоминаешь. Потому что голова не засорена. А когда голова засорена все время какой-нибудь дополнительной, сопутствующей, справочной информацией, сопутствующим газом, как говорят газовики, то там места для каких-то мыслей важных и глубоких иногда не остается. Они появляются, если недельку помолчать, взять перерыв, остановиться. Тогда да, всё хорошо. А когда ты в таком оперативном режиме существуешь, у тебя может быть хорошая реакция, ты быстро принимаешь какие-то решения, быстро реагируешь, но отключается режим аналитики, режим интуиции, на него уже просто не остается времени. Это можно с компьютером сравнивать, наверное, с работой процессора: есть жесткий диск, а есть оперативная память.

КУЗЬМИНА: Есть какие-то конкретные вещи, которые у тебя остались из детства? Твои, может быть, вещи?

МАЦКЯВИЧЮС: Вот которые бы прямо были рядом со мной, наверное, нет. Я вообще заметил такое качество в себе, с которым хотелось бы побороться: я не очень внимательно и не очень трепетно отношусь к каким-то вещам из прошлого. Это не значит, что я ими не дорожу, но почему-то у меня не находится возможности где-то их держать поблизости.

КУЗЬМИНА: То есть ты легко расстаешься с вещами, которые, может быть, были давно кем-то подарены?

МАЦКЯВИЧЮС: Сначала расстаюсь нелегко, но потом забываю о том, что я с ними расстался нелегко, и мне уже становится легко.

КУЗЬМИНА: Смотрите, одни хотят побороться с тем, что "я должного внимания не уделяю этим вещам", а некоторые хотят побороться с тем, что "отделаться не могу, потому что очень всё дорого". Да, разные стороны.

МАЦКЯВИЧЮС: Из раннего детства таких вещей, по-моему, не осталось. Это надо снова приехать в Вильнюс, в свою квартиру, где я родился, и поискать там в буфетах. Что-нибудь, наверное, найду.

СТАХОВСКИЙ: То есть она всё еще существует, та квартира, тот дом, где ты родился?

МАЦКЯВИЧЮС: Да, там живет моя сестра двоюродная сейчас. Вот. И очень многие вещи сохранились.

СТАХОВСКИЙ: То есть это такое родовое гнездо в какой-то мере и степени?

МАЦКЯВИЧЮС: Какое там гнездо? В хрущевском доме.

СТАХОВСКИЙ: Ну, какая разница!

МАЦКЯВИЧЮС: Совсем непрезентабельная квартирка. Но тем не менее, да, там прошло мое детство, там очень хороший район, называется Жирмунай. Он находится прямо возле леса, это окраина Вильнюса, замечательная экология. И туда в детстве, когда не было дачи, я приезжал, как на дачу, походить по родной литовской земле и подышать свежим воздухом.

СТАХОВСКИЙ: Эрнест, наверняка этот вопрос тебе задавали миллион раз, но нам надо для отчетности. Эрнест, почему - Эрнест?

МАЦКЯВИЧЮС: О, это хорошая история! Здесь можно что-то рассказать. Родители очень долго не могли выбрать мне имя, потому что хотелось как-нибудь немножко и соригинальничать тоже. И у меня папа - литовец, мама – русская, нужно было некую золотую середину искать.

СТАХОВСКИЙ: Потому что Эрнест - ведь оно же ни туда и ни сюда. Можно вспомнить множество Эрнестов, которые ни к Литве, ни к России не имеют никакого отношения.

МАЦКЯВИЧЮС: Ну да, они такие, космополиты. Нет, долго выбирали. Отец хотел сначала назвать Давидом, потому что он начитался античной классики. Его спросили: "А как, например, вы будете звать его уменьшительно-ласкательно?" Он задумался и сказал: Додик. Семья сказала: нет! Все категорически возразили. А потом сказал: Орест. Вот это больше, конечно, к античной классике подходит. И очень эта идея его увлекла. Но она его, оказывается, увлекла немножко раньше. Моя сестра двоюродная (которая как раз живет в той квартире), она родилась на полгода раньше меня, и теперь она Ореста. Меня пронесло. Ну, и мне долго не могли выбрать имя. В результате все-таки сошлись на Эрнесте, потому что крайне популярен в те времена был Эрнест Хемингуэй, все им зачитывались. Эрнесто Че Гевара тоже был культовой фигурой тогда, конечно, более культовой, чем сейчас. И решили: да, прекрасно! Эрнест!

СТАХОВСКИЙ: А в итоге с уменьшительно-ласкательным что решили?

МАЦКЯВИЧЮС: Прекрасно тоже. Можно сказать: Эрнестик. Очень ласкает.

КУЗЬМИНА: Как звали родители в детстве тебя?

МАЦКЯВИЧЮС: Так и звали. Родители звали Эрнестом, полное имя, или Эрнестиком, когда испытывали какие-то дополнительные нежные чувства. А друзья меня зовут Эрни. Это с университета повелось. И как-то тоже прижилось.

СТАХОВСКИЙ: А были школьные прозвища?

МАЦКЯВИЧЮС: Нет, школьных прозвищ не было, наверное, потому что у меня достаточно сложные имя и фамилия. Они сами звучат как погремухи.

СТАХОВСКИЙ: Вообще, да, сложно что-то изобрести.

КУЗЬМИНА: " Вон, наш Эрнест пошел!" - и все смеялись. А это было правдой.

МАЦКЯВИЧЮС: Да. А потом появились. В армии у меня очень неожиданное было прозвище, меня звали Китаец. Не подходит совершенно. Но оно объяснимо, потому что я был радистом, радиотелеграфистом. И место, где обучали этой затейливой профессии, находилось в Архангельске, в Банниковом переулке, это бывший монастырь, и из-за того, что он огорожен высокой стеной, его называли Китай-город. И всех радистов, которые приезжали потом на заставы, КПП и прочие подразделения, звали китайцами. Я приехал на КПП "Онега", где служил, и меня сразу стали звать Китайцем, по профессии. То есть это профессиональное прозвище такое было.

СТАХОВСКИЙ: Ну, хорошо. После армии, значит, приезд в Москву когда состоялся? Потому что у тебя же был факультет журналистики МГУ, насколько я понимаю.

МАЦКЯВИЧЮС: Да. До этого я еще школу окончил московскую.

СТАХОВСКИЙ: То есть это с мамой переезд произошел?

МАЦКЯВИЧЮС: Отец учился в ГИТИСе. И пока он учился, он сколотил театральный коллектив, который потом перерос в Театр пластической драмы. Пустил корни, получил здесь квартиру, потому что театр понравился разным людям, которые влияли на принятие решений. И он позвал нас с мамой в Москву.

СТАХОВСКИЙ: Это сколько тебе было лет?

МАЦКЯВИЧЮС: Мне было 10 лет.

СТАХОВСКИЙ: То есть ты не чувствовал себя лимитой?

МАЦКЯВИЧЮС: Тогда еще понятия такого даже не было. Наоборот, кстати, я сразу же заметил очень доброжелательное отношение в московских коллективах. Вот в моем классе на парня из Прибалтики, наоборот, смотрели с таким интересом, как на европейца. Я еще говорил тогда с акцентом. Ну, это был не акцент, это был вильнюсский говорок такой. Но все равно это не было московское такое аканье. И все было очень хорошо, доброжелательно. В общем, адаптация прошла безболезненно. Тем более что на каждые каникулы я все равно возвращался в Вильнюс к своим друзьям, общался там с ними. Так сказать, от корней далеко не отрывался.

КУЗЬМИНА: Гляжу на твою страницу в социальной сети, в одной из, и практически 90 % того, что там выложено, это фотографии родителей, или какие-то рассказы о родителях, или воспоминания о родителях. И вообще в одном из интервью ты сказал, что эти люди - главные учителя в твоей жизни.

МАЦКЯВИЧЮС: Пожалуй, да.

КУЗЬМИНА: Именно поэтому так много, и до сих пор ты эмоционально с ними?

МАЦКЯВИЧЮС: Поэтому. Я не слишком активен в социальных сетях. Наверное, потому что я открыт с людьми, которые меня окружают, со своими друзьями, но в социальных сетях устраивать душевный стриптиз перед совершенно не заслуживающими (я бы так сказал) того людьми, которые тебя могут тихо ненавидеть, презирать или испытывать к тебе какие-то не самые лучшие эмоции, мне это неприятно просто. Действительно, это выглядит как стриптиз. Поэтому такими вещами заниматься не хочу. Но родителями своими, конечно, очень горжусь, дорожу ими. Они, к сожалению, рано ушли. И тяжело я переживал эту потерю. Сначала отец, через три с половиной года мама. И да, я об этом тоже писал, что, когда ты остаешься за старшего, ты начинаешь себя уже вообще в жизни по-другому ощущать. Ты по-другому принимаешь решения, ты по-другому смотришь на окружающих. Я бы не назвал это открытием чакр, это чуть-чуть другое. Но просто какая-то пелена с глаз спадает, и ты начинаешь вдруг очень четко видеть те вещи, существования которых раньше не представлял. И вот все маски, которые носят многие люди, окружающие тебя, вдруг срываются, и ты начинаешь их видеть, как рентген, практически насквозь. Ну, понимать, в общем, почему они ведут себя так, почему они говорят те или иные слова. Это такое довольно сложное чувство. И я бы не сказал, что формирование после ухода родителей… Ну, это было шоком таким, довольно сильным потрясением, особенно уход мамы. И я не уверен, что я его до конца пережил. И сейчас формирование какое-то внутреннее продолжается. Ну, может быть, через годик-полтора оно завершится.

СТАХОВСКИЙ: Возвращаемся к переломным моментам, раз уж мы начали о них говорить. Складывается впечатление, что ты из приличной семьи…

МАЦКЯВИЧЮС: Я всю жизнь старался складывать такое впечатление в глазах окружающих. У меня даже ярмо было: сын интеллигентных родителей. Я учился в обычной школе на Пролетарском проспекте. Обычная, нормальная школа. Хорошая, кстати, школа, сейчас она называется гимназия 1579, и там очень хороший уровень образования. В принципе, мне хватило этого уровня, чтобы в МГУ поступить на журфак. Правда, не сразу после школы, а после армии.

КУЗЬМИНА: Хватило этого уровня, чтобы два года отдохнуть и поступить.

СТАХОВСКИЙ: Именно в связи с этим у меня есть один из моих любимых вопросов, который я с большим удовольствием задам. Вопрос по поводу переломных моментов в жизни и ребенка интеллигентных родителей. Наверняка же (вот прямо чувствую) была какая-то книжка в детстве, в молодости совсем глубокой, в юности, в подростковом возрасте, которая в какой-то момент не то чтобы переломила сознание, но которая вот - раз... И думаешь: господи, я без нее сегодня был бы, наверное, другим человеком!

МАЦКЯВИЧЮС: "Незнайка на Луне".

СТАХОВСКИЙ: Все-таки?

МАЦКЯВИЧЮС: А вы думали что? Хорошо! Три повести о Малыше и Карлсоне. Вот я вам открываю совершенно сокровенный секрет.

СТАХОВСКИЙ: Это прекрасный выбор.

МАЦКЯВИЧЮС: Потому что, что бы я ни читал в своем детском и уже старшем школьном возрасте, все равно я чтение этой книги заканчивал либо "Незнайкой на Луне", либо "Карлсоном". Это были мои… для психологической разгрузки, наверное, такие книги. Тогда не было еще компьютерных игр, телевидение тоже было еще совершенно пещерное, и разрядиться там было невозможно. А вот книга, да, лучший товарищ. И я довольно рано начал читать, уже во втором классе прочитал Фенимора Купера, была такая толстая книжка в красном переплете - "Последний из могикан" и "Пионеры". Вот я ее во втором классе уже прочитал целиком. А в третьем я уже читал Швейка.

КУЗЬМИНА: Обычная школа, я обычный ребенок из простой маленькой квартиры в Вильнюсе, но в третьем классе вообще-то я уже прочитал Швейка.

МАЦКЯВИЧЮС: Но читать я начал не раньше первого класса все равно. Я до школы не читал. У меня дочь, например, уже в пять лет немножко читала, в шесть - уже нормально. Я - нет, я до школы не читал, и я пошел достаточно поздно, у меня день рождения чуть-чуть отложенный получился, поэтому я пошел в школу почти с 8 лет. И всему пришло свое время. Вообще у меня в развитии так и происходит: слишком рано ничего не происходит, но в нужное время всё, что надо, открывается. И это мне нравится, это такой последовательный процесс. Я всегда, например, мечтал старше выглядеть.

СТАХОВСКИЙ: А зачем?

МАЦКЯВИЧЮС: А потому что я выглядел очень молодо, меня никто всерьез не воспринимал. Вот мне сейчас… Ну, вы-то сейчас уже всё озвучили. Но, понимаете, мне же 45 лет в этом году будет. А мне, в общем, 33, ну 35, ладно, максимум, - заглянув в глаза, окунувшись в бездну, говорят, - наверное, 35. Больше, конечно, не давали. Это сейчас, может быть, не проблема, а даже приятно. А знаете, как обидно, когда тебе 14 лет, ты меньше всех своих сверстников, самый маленький в классе, у тебя еще не успел сломаться голос…

КУЗЬМИНА: Ты читаешь Швейка, а все уже курят.

МАЦКЯВИЧЮС: И ноги еще не волосатые, не говоря про руки. И, конечно, это заставляло страшно комплексовать.

СТАХОВСКИЙ: Представляю.

МАЦКЯВИЧЮС: Поэтому было сложно. Но все равно всё происходило поступательно. Если возвращаться к книгам - много книг, я не могу сказать про какую-то одну конкретную книгу.

СТАХОВСКИЙ: С Карлсоном - понятно. Вот я как фанат Линдгрен не могу теперь не спросить: а "Карлсона" давно перечитывал, кстати?

МАЦКЯВИЧЮС: Давно перечитывал. Нет, фрагментарно я дочке читал. Но так, чтобы самому сесть рядом где-нибудь с плюшками, печеньем каким-нибудь, налитым какао и посмаковать эту замечательную книгу, - нет, такого не было. Я как-то очень быстро в последнее время стал слишком даже взрослым. Я себя на этом ловлю. То есть я уже не возвращаюсь. Если еще лет 15 назад я чувствовал иногда себя ребенком, сейчас, наоборот, иногда чувствуешь себя каким-то дряхлым старцем.

КУЗЬМИНА: А какие признаки об этом говорят? Что это? Просто ощущения или что-то…

МАЦКЯВИЧЮС: Как в том анекдоте про двойника Карла Маркса: "Бороду-то я сбрею, а умище куда девать?" То есть вот это ощущение некоторой усталости и что ты всё про всех понимаешь. Я не говорю, что так оно и есть, но ощущение такое есть: да я всё уже понял, мне уже всё ясно! Вот оно как-то пришло, оно, наверное, добавляет уверенности, повышает самооценку. Но при этом и жизнь делает немножко более скучной. Становиться ребенком все-таки хорошо, приятно, потому что дети, они такие более естественные существа, свободные от разных предрассудков и живущие своими, пускай и детскими, страстями. И иногда полезно взрослым, серьезным дядькам и тетькам пуститься в эту среду.

КУЗЬМИНА: Есть что-то, что ты уже не успеешь сделать?

СТАХОВСКИЙ: Что, может быть, хотелось бы, мечта не мечта, но такое… А потом думаешь: что-то я уже слишком взрослый.

МАЦКЯВИЧЮС: Вы на самом деле такие философские пласты поднимаете, о которых можно порассуждать долго. Иногда бывает, конечно, приходит такое ощущение, что всё самое лучшее в твоей жизни уже было. И дальше будет то, что в пенсионном законодательстве называется периодом дожития. От этого становится невероятно тоскливо и тягостно на душе. Я снимаю разными приемами, тренингами, препаратами это ощущение, но это все равно временно. То есть как-то надо себя уметь стимулировать, погружать в правильную атмосферу. Вообще хотелось бы еще чего-то поделать, конечно, чего-то успеть, чего-то совершить, чего-то написать, чего-то снять. Я надеюсь, что возможность такая будет.

КУЗЬМИНА: Про "написать"… Ты написал первую главу книги об отце, правильно?

МАЦКЯВИЧЮС: Да, это был первый более-менее серьезный прозаический опыт, потому что до этого я писал какие-то тексты к сюжетам.

СТАХОВСКИЙ: Но это был журналистский труд телевизионный, который отличается от журналистского исследовательского труда.

МАЦКЯВИЧЮС: Да, потому что там есть дополнительные выразительные средства. У тебя всегда есть видеоряд, есть интершум, есть твоя собственная мимика, в конце концов, голосовые модуляции и музыка, которую можно подложить, чтобы создать нужные впечатления у твоего зрителя. То есть ты знаешь, как эмоционально на него воздействовать. Иногда сочетание слова и видеоряда, когда на контрапункте работаешь, имеет очень сильное влияние. Может просто эффект бомбы производить. А здесь чистый лист бумаги или белый монитор, на котором надо что-то написать, у тебя только буквы, точки, запятые, знаки восклицательные и вопросительные. Надо с этим как-то справляться. Это был вызов. Я его с интересом принял и написал… Надо было, наверное, больше написать, но поскольку всю жизнь я писал телевизионные тексты и имею привычку сжимать любую историю, биографию, судьбу до размера подводки к сюжету, здесь я тоже утрамбовывался. Получилось то ли 10, то ли 15 страниц. Но мне кажется, что главное я сказал. Да, безусловно, литература, плюс в последние годы... Ну, я музыкой занимался с детства и что-то такое пописывал тоже…

СТАХОВСКИЙ: Что это, с чего вдруг?

МАЦКЯВИЧЮС: Ну, как-то, наверное, потребность такая возникла.

СТАХОВСКИЙ: Сама по себе или была музыкальная школа, еще что-то?

МАЦКЯВИЧЮС: Да, в музыкальную школу ходил по классу гитары классической. И учился у замечательного педагога Александра Фраучи, он мне первые уроки преподал. А потом забросил это, ушел в армию, вернулся из армии - гитара висела на стене. Иногда годы ее не снимал, потом снова брал. И вот где-то уже в довольно зрелом возрасте, ближе к сорока, как-то снял ее, попробовал что-то написать. А вообще меня подтолкнул к этому мой друг Володя Лёвкин, он солист бывший группы "На-На". Мы с ним познакомились, я ему что-то долго рассказывал. Он так смотрел на меня и говорит: "Слушай, а напиши мне десять текстов. Сделаем альбом". Я говорю: "Володя, я никогда ничего такого не писал". - "А ты напиши".

СТАХОВСКИЙ: У тебя, оказывается, много увлечений в жизни. То ты что-то пишешь втихаря, то музыка какая-то в жизни присутствует.

КУЗЬМИНА: Лёвкин у него в друзьях.

СТАХОВСКИЙ: И вы с Лёвкиным вдруг как-то решили что-то такое неладное замутить.

МАЦКЯВИЧЮС: Лёвкин долго ждал от меня песен. Я их ему не написал. И тут он сам написал и говорит: "Слушай, вот я тут одну песню написал, давай споем ее. Приезжай ко мне на студию, запишем, споем для нашего друга у него на дне рождения. Устроим такой как бы капустник, подарок. Я написал песню, мы ему споем, будет классно!" - "Давай". А у меня голоса не было, я был какой-то осипший. Но говорю: "Хорошо! Поехали!" Приехали, записали песню, исполнили ее потом перед нашими друзьями. И на меня произвела впечатление реакция. Я немножко понял Володю, я понял, для чего он выходил на сцену и для чего он писал. То есть вот эта реакция, которую получает артист, автор, исполнитель, поэт, композитор, который пишет какое-то музыкальное произведение, поэтическое произведение, а потом видит реакцию зала, видит эти глаза, которые жадно впитывают то, что он произносит, и каждое ухо ловит каждое его слово и каждую ноту, - я понял, что да, ради этого можно чего-нибудь и попробовать.

СТАХОВСКИЙ: А мы можем сейчас послушать что-то?

МАЦКЯВИЧЮС: У меня, конечно, нет таких серьезно сделанных записей, я этим не занимался, потому что я не могу себе дать объяснение, для чего я это всё делаю. Но вообще опыт, безусловно, сценический, клубный есть. А совсем недавно даже на кемеровской сцене мне довелось выступать, в органном зале филармонии.

СТАХОВСКИЙ: Минуточку! Сценический клубный и сцена филармонии - это все-таки несколько разные вещи. Когда ты сказал, что у тебя есть клубный опыт, сейчас у половины страны сознание стало поворачиваться. В смысле: у Мацкявичюса - клубный опыт? Что это?

МАЦКЯВИЧЮС: Это был мой первый опыт. В клубе для такой аудитории своей, когда уже люди немножко покушали, немножко выпили. "Гнездо глухаря", понятно, с этого всё и началось. А вот филармонии, правду скажу, еще не было. И я до сих пор не могу понять, хорошо ли это было? Но принимали очень хорошо, очень тепло, прекрасная акустика, хорошая.

СТАХОВСКИЙ: Есть запись, да?

МАЦКЯВИЧЮС: Нет. Единственная запись, которую мы сделали с моим другом Димой Муриным, музыкантом, с которым мы работаем, гитаристом, тоже учеником Александра Фраучи, но профессионалом, профессиональным гитаристом - я-то любитель все-таки, а он настоящий профессионал, маэстро наш, лауреат международных конкурсов, между прочим, - вот одну песню все-таки надо было записать, и мы ее записали. Таких записей, более серьезно сделанных, к сожалению, нет пока еще. Наверное, когда-нибудь они появятся. А вот одна есть.

СТАХОВСКИЙ: Так давайте же мы послушаем, чем занимается ведущий новостей на досуге. Во-первых, это романс. Совершенно однозначно.

МАЦКЯВИЧЮС: Да, абсолютно. Так и называется - "Сибирский романс".

СТАХОВСКИЙ: Во-вторых, он грустный.

МАЦКЯВИЧЮС: Ну да. Он немножко выбился из нашей динамичной беседы, конечно. Но другой записи просто не было.

СТАХОВСКИЙ: А в-третьих, там есть обороты, которые выдают в нем какой-то оптимизм и даже сарказм местами. И самоиронию очень большую.

МАЦКЯВИЧЮС: Собственно, все песни, которые я написал, они, надеюсь, ею переполнены.

КУЗЬМИНА: Знаете, что пишут наши слушатели? "Такое несовпадение формы и содержания!" Наблюдают наши слушатели. Форму все знают, все видят, все себе придумывают, какой ты в жизни. Они же могут допридумывать твой образ.

МАЦКЯВИЧЮС: Конечно. Он особенно не раскрывается.

СТАХОВСКИЙ: Все знают Эрни по новостям - сидит человек, говорящая голова, как все мы относимся к ведущим новостей чаще всего. Слава богу, в последнее время ведущие новостей стали немножко больше себе позволять. Уже можно как-то где-то немножко поиграть.

МАЦКЯВИЧЮС: Ну да. Потому что это интереснее. Все равно личность ведущего, она же всегда интересна.

КУЗЬМИНА: Так вот, продолжение сообщения: "Такое несовпадение формы и содержания! Хрупкий, светлый человек с серьезным мироощущением! Думаю, что ему непросто находиться в социуме в обычной жизни".

МАЦКЯВИЧЮС: Да нет. Это не совсем так. Во-первых, я не очень хрупкий. Во-вторых, я закаленный.

КУЗЬМИНА: У меня, между прочим, написано, что увлечения: гитара, книги, каратэ и так далее. И когда мы с Женей выбирали, а что Эрнест с собой принесет, мы не хотели, чтобы он приемы на нас показывал.

МАЦКЯВИЧЮС: Мне бы тоже не хотелось.

КУЗЬМИНА: Поэтому мы и выбрали песню. По поводу хрупкости: каратэ в анкете говорит об обратном.

МАЦКЯВИЧЮС: Недавно мне кто-то сформулировал мое амплуа, мне кажется, что достаточно точно, музыкальное: циничный романтик. Надо будет взять на вооружение и примерно так это всё дальше и продвигать. А программа музыкальная… Наверное, если буду когда-нибудь диск делать, я его так и назову: "Лирика и физика".

СТАХОВСКИЙ: Слушай, но надо же делать в жизни какие-то отдельные, и в том числе веселые, вещи. Правильно?

МАЦКЯВИЧЮС: Да. Но веселых вещей, кстати, гораздо больше. Вот в данном случае просто иногда хочется и погрустить. Но веселых вещей написано больше.

СТАХОВСКИЙ: Ох, и сложно тебе, конечно, будет. Слишком большое столкновение образов, слишком серьезное.

МАЦКЯВИЧЮС: Да почему? Человек должен быть разносторонним. Если это всё органично сочетается...

СТАХОВСКИЙ: Это понятно. Но воспринимать публике будет тяжело.

КУЗЬМИНА: Пока Женя не задал вопрос, который он задаст обязательно, скажи, ты помнишь свой первый прямой эфир, свое ощущение?

МАЦКЯВИЧЮС: Да, помню, пожалуй.

КУЗЬМИНА: Мне кажется, все помнят свои первые прямые эфиры.

МАЦКЯВИЧЮС: Но это было прямое включение. Это были очередные выборы. Я включался из штаба Коммунистической партии.

СТАХОВСКИЙ: Это какой год?

МАЦКЯВИЧЮС: 1995-й, по-моему. Да, 1995-й. Мне надо было как-то очень собраться. И я не знал, как люди работают в прямом эфире, потому что я работал всегда под запись, писал стендапы…

КУЗЬМИНА: Где можно переписать.

МАЦКЯВИЧЮС: Да, можно переписать. И вот это осознание, что можно переписать, очень на самом деле расслабляет, в плохом смысле слова, и зажимает одновременно. Потому что я выглядел крайне зажатым, неестественным, с деревянным голосом, остекленевшими глазами.

СТАХОВСКИЙ: Ну, как все.

МАЦКЯВИЧЮС: Как все, кто начинает. И разжиматься не удавалось. И вот первое мое включение, когда ты, наконец, начинаешь ассоциировать камеру с человеком, который с тобой беседует, то есть ты смотришь в камеру и понимаешь, что там, в этом окошечке, сидит ведущий и тебя видит. У тебя полное ощущение, что так оно и есть. Текст я, конечно, учил наизусть, который мне нужно было произнести, и очень тщательно его репетировал. Но вот после этого первого включения: а, раз! - всё прошло сравнительно нормально, и меня отпустило. И после этого появилась легкость, появилась какая-то такая органичность. И дальше было проще и проще.

СТАХОВСКИЙ: То есть ты очень быстро перестал бояться, например, или волноваться перед камерой или перед микрофоном?

МАЦКЯВИЧЮС: Да. Вот в этот момент что-то переключилось. Потом, конечно, все равно боялся и все равно волновался, но это как километраж, наверное, время в эфире - как километраж у водителя. Когда оказываешься в какой-то неожиданной экстремальной ситуации, ты уже знаешь, как себя повести, в принципе понимаешь, ты знаешь, где добавить газу, где надо притормозить, где надо одну модуляцию пустить, где другую. Вот. Если отработана дикция, если связь между мозгом и речевым аппаратом есть, во-первых, и она прямая, во-вторых, без захода куда-нибудь в пятки, например, то тогда всё получается нормально. Но это чистой воды опыт. Плюс, конечно (мы уже говорили немножко о чакрах, которые открываются каждая в свое время), то, что мне генетически досталось от отца, актерские какие-то вот эти гены, навыки, позывы, я бы так сказал, они тоже стали проявляться. Если раньше я выходил на сцену и чувствовал себя паралитиком, я не знал, куда деть руки и как передвигать ноги, то теперь, выходя на сцену, я об этом совершенно не задумываюсь и, наоборот, начинаю питаться энергией зала, и появляется кураж, и начинаешь ощущать себя органично. Это пришло далеко не сразу. Это буквально несколько лет назад.

СТАХОВСКИЙ: У нас есть рубрика, которая называется "Секрет". Она очень простая. Человек, который был в нашей программе прошлой, то есть ровно неделю назад, в прошлый вторник, задает вопрос нашему следующему гостю, совершенно, конечно, не зная, кто будет у нас в гостях. И вот мы готовы дать этот вопрос.

КУЧЕРА: Здравствуйте. Меня зовут Оскар Кучера, и вот мой вопрос: скажите, есть ли в вашей жизни событие, причем единственное событие, которое вы непременно хотите повторить?

МАЦКЯВИЧЮС: Хороший вопрос. Да таких событий очень много.

СТАХОВСКИЙ: Но вот он хочет одно-единственное непременно.

МАЦКЯВИЧЮС: Я - прибалт, я немножко тормоз. Поэтому так сразу не соображу. Надо покопаться в своем сознании, а потом и в подсознании.

СТАХОВСКИЙ: Ну хорошо, первое, что приходит на ум тогда? Может быть, не по значимости. Я понимаю, что вопрос серьезный. И если сидеть, над ним думать неделю, то, конечно, можно выбрать что-то одно-единственное.

МАЦКЯВИЧЮС: Чтобы ответить честно.

КУЗЬМИНА: Встреча с людьми? Потому что ты встречался с актером в Литве. Есть фотография…

МАЦКЯВИЧЮС: С Юозасом Будрайтисом?

КУЗЬМИНА: Да. И ты написал, что тебя очень эта встреча вдохновила, что этот человек для тебя тоже очень много значит. То есть, может быть, это какое-то такое событие, может быть, встреча с кем-то? Или рождение дочки пережить бы еще раз?

МАЦКЯВИЧЮС: Я бы с удовольствием, наверное, пережил еще раз свое детство. Я бы его пережил.

СТАХОВСКИЙ: Изменив что-то?

МАЦКЯВИЧЮС: Здесь же речь идет о том, чтобы повторить. «Если бы вам был предоставлен еще один шанс, вы бы не хотели поступить по-другому?» - это немножко другой вопрос.

СТАХОВСКИЙ: Согласен. Снимается.

МАЦКЯВИЧЮС: Наверное, я бы хотел, конечно, вернуться в свое детство, пережить его, когда еще все там: и мама, и папа, и бабушка, и дедушка. Все рядом. В детстве ты же не ценишь эти все мгновения. Вот. И как-то напитаться их энергией положительной, на тебя направленной, подзарядиться от них. И просто получить удовольствие, снова окунуться в счастье быть рядом с ними.

КУЗЬМИНА: Есть мнение, что все ведущие, особенно телеведущие, постоянно сидят на диетах, во всем себе отказывают, ходят в спортзал и мучаются страшно. Что всегда есть в твоем холодильнике, вот специально для тебя?

МАЦКЯВИЧЮС: Кефир. Обязательно. Нет, его там может не быть, но мне бы хотелось, чтобы он там был всегда. Чтобы он там был, когда мне вечером очень хочется жрать иногда.

СТАХОВСКИЙ: А это единственное, что спасает?

МАЦКЯВИЧЮС: Это, пожалуй, единственное, что можно. Хотя есть разные диеты. Конечно, к ним приходится прислушиваться, потому что образ жизни стал менее подвижный. Я ленив и капризен, я узнал слово "кризис"… И не хватает подвижных игр в жизни. Поэтому надо хотя бы меньше кушать, для того чтобы лицо помещалось в объектив и, соответственно, в экран телевизора, ибо не у всех наших граждан есть широкоформатные, куда может поместиться любой ведущий. Все-таки в силу профессии, конечно, за собой надо послеживать.

СТАХОВСКИЙ: А любишь что? Из еды есть любимое какое-то, может, не одно блюдо?

МАЦКЯВИЧЮС: Литовская кухня, она такая насыщенная картошкой, свининой, всем этим…

КУЗЬМИНА: Картофельные блины. Дома вы часто готовите, мы читали.

МАЦКЯВИЧЮС: Картофельные блины, то, что драниками называют. А есть еще цеппелины, тоже такие картофельные как бы котлеты, внутри которых мясо. Прекрасно!

СТАХОВСКИЙ: Как зразы получаются, да?

МАЦКЯВИЧЮС: Да. Но лучше. Когда в Литву приезжаю, то там просто друзья по полной программе делают всё, чтобы я вернулся домой…

СТАХОВСКИЙ: В два раза шире, чем обычно.

МАЦКЯВИЧЮС: Да. Без той формы, с которой приехал.

КУЗЬМИНА: Ты счастлив в своей профессии?

МАЦКЯВИЧЮС: Пожалуй, да. Сказать, что удовлетворен, не скажу, но что счастлив, пожалуй, да. Конечно. Но как только ты удовлетворишься, то ты останавливаешься.

СТАХОВСКИЙ: А что в ней самое сложное?

МАЦКЯВИЧЮС: В профессии? Наверное, то же самое, что и в жизни - быть естественным. Не то, что говорят банально - оставаться самим собой. Сами собой мы всегда остаемся. А вот быть естественным и органичным во всем - это, наверное, самое сложное. Но профессия, она же широкая такая. Если мы берем информацию, там надо обладать определенным, наверное, информационным чутьем, какой-то интуицией. Если ты ведущий, надо обладать определенной дикцией, чтобы язык не заплетался и ты правильно произносил все слова. Мозг надо иметь оперативный, чтобы быстро реагировать на какие-то вводные, поступающие тебе постоянно либо из уха, либо из информационной ленты. Для каждой профессии что-то такое есть. Но самое главное, еще раз повторю, это оставаться естественным. Если человек органично смотрится в кадре, то можно сказать, что он состоялся как профессионал. А чтобы органично смотреться в кадре, надо быть органичным в жизни. Это самый простой путь.

КУЗЬМИНА: Миллионы людей хотят работать в телевизоре, в любом качестве готовы это делать. Ты можешь каким-то образом отговорить или, наоборот, сказать напутственные слова этим людям? Потому что огромное количество сейчас телевизионных школ, радиошкол и разных курсов повышения…

СТАХОВСКИЙ: И все без толку.

КУЗЬМИНА: Смотря где и как.

МАЦКЯВИЧЮС: Я бы их отговорил стремиться к профессии ведущего исключительно. Потому что, на мой взгляд, самая лучшая, самая главная, самая перспективная, самая кормящая, скажем так, профессия, самая защищенная в нашей индустрии - это профессия репортера. И она приносит гораздо больше всяких положительных эмоций, впечатлений, потому что ты за чужие деньги, за зарплату, скажем так, тебе за это платят, а ты получаешь удовольствие от общения с разными людьми, от путешествия по разным странам. И каждый день у тебя новые ощущения, новые эмоции. А работа ведущего очень уязвима, потому что, если ты перестал соответствовать каким-то параметрам, у тебя упал рейтинг, ты растолстел, состарился, спился (ну, спился - это всем плохо), если у тебя чего-то заболело, плохо стал выглядеть, тебя убирают из кадра. А у тебя нет других профессий. И всё, и ты пропал. Это прямой путь в никуда, в депрессию, в алкоголизм или еще чего похуже. А если ты качественный репортер, который востребован везде, если не на канале, то на радио, если не на радио, то в газете, если ты хорошо пишешь, ты умеешь разбираться в новостях, в событиях, выделять главное, ты умеешь доносить свои мысли, то ты точно не пропадешь. И я бы вот рекомендовал все-таки стремиться к этому. А отговаривать от похода на телевизор я не буду, потому что сейчас мало хороших журналистов все равно.

СТАХОВСКИЙ: И понадеемся, что они появятся. Спасибо большое. Удачи и до новых встреч.

КУЗЬМИНА: Да, спасибо большое.

МАЦКЯВИЧЮС: Спасибо, ребята.