Профитроли Егор Кончаловский

СТАХОВСКИЙ: Сегодня Егор Кончаловский в "Школьной анкете". Привет.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Здравствуйте.

СТАХОВСКИЙ: А правда, что настоящее имя - Георгий?

КОНЧАЛОВСКИЙ: На самом деле настоящее имя - Егор. Но когда я в милицию пришел, когда мне 16 лет исполнилось, мне милиционеры говорят: "Егор? Что это за имя такое - Егор? Георгий!" Я говорю: "Тогда пишите Георгий". Написали Георгий. Вообще меня Егор назвали. Но по паспорту я - Георгий.

СТАХОВСКИЙ: День рождения - 15 января 1966 года, место рождения - город-герой Москва. Про родителей, я думаю, и так всем всё понятно.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да я уж надеюсь.

СТАХОВСКИЙ: Тут и говорить нечего. Тогда мы начнем с нашего любимого, ключевого вопроса: какое было первое детское воспоминание, когда Егор понял, что, ой, что-то такое происходит?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Два самых ранних воспоминания - это, я помню, я поднимаюсь по лестнице в детском саду писательском. У меня дед - писатель, поэтому я в писательский детский сад ходил. Мне было 4 года. Я иду и думаю: какой же я большой! Это одно воспоминание.

СТАХОВСКИЙ: А почему "какой же я большой?"

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, это, как бы так сказать, внутреннее…

СТАХОВСКИЙ: Размером? Или: я вырос?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вообще большой я уже. Большой. Вот. А второе, я помню, года три мне было, меня папа несет на плече, я бьюсь и кричу: "Пусти, дурак!" Он меня должен был за что-то наказать. И наказал: поставил в угол надолго. И в углу мне было скучно очень стоять, поэтому я стал отколупывать краску от косяка двери и есть ее. Пока стоял, отколупал такой серьезный, с блюдце величиной кусок и съел, за что был наказан еще раз.

КУЗЬМИНА: И потом перед ремонтом Егора ставили в разные углы квартиры, и он как раз мог всё прибрать.

СТАХОВСКИЙ: Отколупать.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Подышать горячим, а потом отколупать.

СТАХОВСКИЙ: Кем хотелось быть в детстве?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, я никем не хотел быть. Естественно, как все дети, я хотел быть военным, я имею в виду - солдатом, защитником родины. Я хотел быть одно время биологом, мне очень нравилось.

СТАХОВСКИЙ: С чего вдруг?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, как-то так. Ни с чего. Мне нравились муравьи и всё такое.

СТАХОВСКИЙ: А были какие-то детские эксперименты: надуть лягушку, червя…

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, нет! Конечно, случайно какие-то вещи происходили, но специально - бог миловал, наша компания при том, что, в общем-то, я и шею умудрился сломать в наших забавах юношеских, но какими-то такими вещами жесткими, нет, мы не занимались.

СТАХОВСКИЙ: Биологом. Кем еще?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Я хотел стать искусствоведом. И закончил, собственно говоря, искусствоведческий факультет.

СТАХОВСКИЙ: Но это уже в сознательном возрасте совсем.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да нет! Сознательный у меня, по-моему, еще даже не начался до конца.

КУЗЬМИНА: Первые 40 лет детства мужчины…

КОНЧАЛОВСКИЙ: Послушайте, мне 47.

СТАХОВСКИЙ: Вот как раз, да!

КОНЧАЛОВСКИЙ: Но, видите, искусствоведа из меня не получилось. Высшее образование у меня такое. И я из-за, в общем-то, нужды стал заниматься режиссурой рекламы. А потом так получилось, что кино. Вообще довольно долго не мог понять, чего я хочу. И несмотря на то, что я работал на больших картинах голливудских ассистентом режиссера и так далее, но я понял, что меня гораздо больше интересовала модель последнего DVD-плейера или девушки на площадке, чем, собственно говоря, мои обязанности прямые.

КУЗЬМИНА: Если вернуться в детство, остались какие-то конкретные вещи из детства?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да. Вы знаете, на самом деле я - Плюшкин, то есть я такой человек, не то чтобы привязывающийся к вещам, - знаете, есть люди, у которых квартира захламлена, - нет, это не так, но от всех периодов моей жизни остались какие-то предметы, безусловно. Какие-то игрушки первые у меня остались, они есть у меня. Одна или две, они изломанные, старые, им 50 лет почти.

КУЗЬМИНА: Это важно для вас, что они остались?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Их я сам лично не сохранял, их мама как-то сохранила. Но в какой-то момент, конечно… Я вообще ностальгирующий человек. Поэтому у меня висит в шкафу форма моя сержантская после Советской армии. У меня висит мантия из Кембриджского университета. Я эти вещи сохраняю, безусловно. Но стараюсь, конечно, не сохранять столь много, чтобы оставаться навсегда в прошлом.

КУЗЬМИНА: А это правда, что вещи в вашем доме вывешены по оттенкам даже?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Это вы маму, наверное, прочитали. Да, маму ужасно возбуждает мой шкаф.

КУЗЬМИНА: Мама говорит, что вы аккуратист.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, я так долго, 8 лет, жил по маленьким комнатам в студенческих кампусах, что, в общем-то, в то время я даже думал, стоит ли покупать лишнюю книгу или лишний диск, потому что не было места просто. Я привык жить в маленьких комнатках, небольших совсем. Вот. И, конечно, если в маленькой комнатке у тебя всё разбросано, то это невозможно. Сейчас есть место, но привычка осталась. Это во-первых. Во-вторых, я изо всех сил стараюсь отодвинуть хаос подальше от себя. То есть хаос может начинаться, я не знаю, в твоей спальне. Но хаос может начинаться в твоем подъезде, во дворе, в городе, в стране и так далее. Вот я изо всех сил хотел бы, чтобы хаос был подальше. Потому что в противном случае у меня плохо работает голова. Она и так у меня неважно работает часто. Но когда вокруг еще бардак, я плохо думаю.

КУЗЬМИНА: Но вы из тех, кто отдаляется от хаоса, или стараетесь его разложить по полочкам и привести в состояние покоя?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Конечно, я с ним борюсь. Даже не в состояние покоя - я с хаосом стараюсь бороться, собственно говоря. И на самом деле профессия кинематографическая, режиссерская, она очень в этом смысле показательна, потому что всегда видно, так сказать, у человека на площадке порядок или нет. Если нет порядка на съемочной площадке, то, конечно, можно снять шедевр, но его надо снимать тогда полгода, тогда все должны быть настроены на то, что это снимается очень долго. В современных условиях у тебя всё должно быть очень четко, иначе ты не уложишься в сроки, в деньги и так далее.

СТАХОВСКИЙ: А это с детства было или эта черта воспитана? Я смотрю, день рождения 15 января, если уходить в гороскопы – это Козерог. Можно предположить, что какие-то черты… вы, кстати, верите в гороскопы?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, как сказать? Если ты веришь в Бога (я верю в Бога, я православный), то, в принципе, ты не должен верить ни во что больше.

КУЗЬМИНА: Ни в приметы, ни в гороскопы.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ни в приметы, ни в ведьм с целителями и знахарями. Но, конечно, мое религиозное представление сегодня несколько шире, и мне кажется, что, безусловно, астрология и гороскопы являются, в общем, частью нашего мира. Другой вопрос, что я никогда не обращаюсь к гороскопам. То есть я считаю, что они имеют право на существование, в них можно верить или не верить. То есть это не ересь какая-то. Но мне проще на гороскоп не оглядываться.

СТАХОВСКИЙ: Понятно. Значит, возвращаясь к вопросу, вот эта аккуратность какая-то и местами правильность и стремление, может быть, к педантичности крайней…

КОНЧАЛОВСКИЙ: Паранойя это называется.

КУЗЬМИНА: Другие так называют.

СТАХОВСКИЙ: …это воспитанное чувство? Откуда, от родителей? От себя самого, может быть, после какой-то жизненной ситуации? Откуда оно взялось? Или врожденное?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Это воспитанное отчасти… вернее, наверное, полностью воспитанное мамой моей.

СТАХОВСКИЙ: У нее тоже всё по полочкам, да?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да, у нее всё по полочкам. Но дело не в этом…

СТАХОВСКИЙ: Мама, если кто вдруг не знает, это Наталья Аринбасарова, актриса.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Мама просто выросла в многодетной семье. Причем работал только дед, мой дед, ее отец соответственно. Он был офицером Советской армии, и у него было пятеро детей. Мама, соответственно, третья из пяти детей. И, конечно, при зарплате советского лейтенанта или капитана трех, четырех, потом пятерых детей нужно было держать в строгости и в определенном, так сказать, космосе как противоположности хаосу. Потому что в противном случае… Ну, в общем, это от бедности всё.

СТАХОВСКИЙ: То есть приходилось следить.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Приходилось следить, экономить, думать, как кормить… Ну, пятерых детей. У меня одна дочка, я еле справиться могу, а там пять. И совсем другие условия. Поэтому это от мамы, наверное. Но точно - не от папы!

КУЗЬМИНА: Какие еще, может быть, главные качества вам передались от мамы или от папы?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Я чрезмерно мнительный. Я могу расстроиться из-за того, что еще не случилось, собственно говоря. То есть представить себе и расстроиться. Это мнительность называется. Вот. Это у меня, безусловно, от мамы. И это качество довольно тяжелое, потому что если это переходит в паранойю, то ты начинаешь страдать.

КУЗЬМИНА: А управлять этим научились?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Я знаю, что это всё - плод моей фантазии, собственно, химические реакции в некотором смысле. Но это мне досталось от мамы, эта химическая реакция. А в остальном всё лучшее, наверное, что есть во мне, это у меня от мамы. Это не значит, что то худшее, что есть во мне, это от папы. Потому что я отца очень люблю и уважаю. Но я считаю, что от него лично главное качество, которое мне досталось, это авантюризм, такой здоровый авантюризм, то есть способность участвовать в авантюрах.

СТАХОВСКИЙ: Авантюрист, но не рисковый.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Но не аферист. Ну, как рисковый? Конечно, если придумать для себя авантюру в виде прыжка с Останкинской башни…

КУЗЬМИНА: Без парашюта.

КОНЧАЛОВСКИЙ: …да, без парашюта, то вряд ли я в этом буду участвовать. Но, скажем, вписаться в какой-то довольно рискованный кинопроект, рискованный не с точки зрения, что тебя потом катком переедут, а с точки зрения того…

СТАХОВСКИЙ: Финансового выхлопа какого-то?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Не финансового, а даже скорее репутационного, вот, я готов и без сомнений.

СТАХОВСКИЙ: Приходилось драться в жизни?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Конечно, да, приходилось. Хотя я не могу сказать, что я такой любитель подраться. Если, собственно говоря, будет выбор, драться или не драться, я, конечно, предпочту не драться. Есть люди, которые предпочтут драться, даже если это не абсолютно необходимо. То есть, собственно говоря, нанести увечье какому-то человеку для меня менее привлекательно, чем… Вернее, как? Риск физического увечья для моей собственной персоны перевешивает мое желание, как правило, нанести физический ущерб кому-нибудь другому.

СТАХОВСКИЙ: Ну а все же, вот эти несколько драк или, может быть, ключевая драка, которая таки была в жизни, она была из-за чего? Что это была за история, если вкратце?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, у меня хотели отнять лопату. В армии. Было такое. Я был молодой солдат еще.

СТАХОВСКИЙ: Окапывались?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, я убирал снег с конюшенной территории. Я в полку служил кавалерийском. Его больше нет, сейчас президентский полк. И, конечно, там главный и самый тяжелый наряд был по конюшне, лошади. Там сорок лошадей стоит, ты за ними должен убирать все время, холодно, минус 40. И вот я всё убрал в конюшне, всё хорошо. Пошел чистить снег вокруг конюшни, и вдруг какой-то маленький человечек, но "дедушка" армейский, подошел ко мне, стал отнимать лопату. Я не знал, что он "дедушка", я только в армию пришел. И очень сильно стукнул его лопатой. Вот за это потом расплачивался полночи, если честно.

СТАХОВСКИЙ: От остальных?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да. От остальных. Всё это переросло в общеполковой конфликт. Вот. Причем, естественно, он был этнический.

СТАХОВСКИЙ: Ну понятно, не без этого.

КУЗЬМИНА: В 90-е годы не каждый российский, советский, московский даже паренек уезжал учиться за границу. Или это уже было в семье понятно, что вы едете, и вы уже к этому были готовы? Или это как снег на голову упало, что придется уезжать в Оксфорд?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, это я готов был. Вопрос не в том, что в Оксфорд. В Оксфорд поступить надо для начала. То есть уехать можно, поступить сложно. Но я там лет с 13-ти, наверное, готовился к тому, что я свалю, поэтому я плохо учился в школе, не очень хорошо учился, прогуливал очень много. Аттестат зрелости, в общем, мне был безразличен, собственно говоря.

СТАХОВСКИЙ: Что было ключевые предметы: зарубежная литература и английский язык?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет. Я вообще учил французский всю жизнь. А английский я после армии только стал учить. Вот сейчас английский я знаю лучше, если честно. Как бы меня отец как начал, собственно говоря, развращать немножко (в хорошем смысле этого слова), то есть он уже уехал на Запад, и, в общем, я на всю эту советскую реальность последних лет смотрел так уже с некоторой иронией.

СТАХОВСКИЙ: Тем более это же как раз был стык - 1988 год, 1990-й, 1991-й.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Это было несколько раньше, в 1987-м я уехал. Я поэтому, собственно, пошел в армию, чтобы потом не забрали. Потому что я не хотел терять советское гражданство. Можно было приехать, допустим, на каникулы: "Тебе сколько лет? 25? Ты в армии не был?" И всё! И тебя не выпускали. Этого не хотелось.

СТАХОВСКИЙ: А почему хотелось учиться именно где-то за рубежом? Ведь в России, в Советском Союзе тогда было же полно приличных, казалось бы, институтов, университетов. Можно было пойти во ВГИК тот же самый, в МГУ, МГИМО. Куча у нас было прекрасных (и остается) заведений.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Было бы, наверное, неверно сказать, что, например, на меня отец не повлиял. Отец на меня сильно повлиял. Он никогда не был таким жестким диссидентом, который был бы готов выйти на Красную площадь с плакатом…

СТАХОВСКИЙ: А он в это время был как раз за рубежом.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Он был за рубежом. То есть он был таким бархатным диссидентом, так сказать, сумел уехать без скандала, потому что его отец, а мой дед был депутатом Верховного Совета. Это был достаточно сомнительный поступок… И, собственно говоря, последняя вот эта агония советской власти, она, в общем, производила впечатление довольно удручающее на самом деле. И грустное. Потому что я от советской власти ничего плохого не видел. И вообще казалось, что скоро как-то это всё или грохнется, или будет продолжаться таким вялотекущим… И было желание, в общем-то, жить на Западе. Это желание у меня пропало совершенно. После восьми лет жизни в Англии у меня это желание полностью пропало, потому что скучно невозможно.

СТАХОВСКИЙ: А почему?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, понимаете, там самый отвязанный мой товарищ-студент, который весь в дредах ходил, все время накуренный травой и так далее, мой приятель, в какой-то момент я его встречаю в столовой, он так не очень аккуратно пострижен, такой галстучек, недорогой костюмчик. Я говорю: "Что такое? Что случилось?" (А он всегда ходил - хиппи, Боб Марли.) Он говорит: "Да вот сейчас на интервью ходил" - "Куда?" - "Младшим помощником второго заместителя директора маленького отделения банка "Барклайс". Вот. Это Кембриджский университет, он такой приличный студент был. И я подумал, что, конечно, мне это скучно.

СТАХОВСКИЙ: Ну, а с другой стороны, надо же дослужиться, конечно. Ну ладно.

КОНЧАЛОВСКИЙ: А в России не надо было в этот момент дослуживаться. Ты говорил: "Я - депутат". Раз, смотришь, и действительно депутат…

СТАХОВСКИЙ: Нескромный вопрос, но я попробую задать. А каково ваше отношение к Горбачеву?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, оно, как, наверное, у всех людей, более или менее соображающих что-то, конечно, двоякое. На Михаила Сергеевича нельзя совершенно повесить какой-то такой… Одним словом его не обзовешь, не назовешь. Я вообще считаю, что он был очень человечный, человечный человек...

СТАХОВСКИЙ: А приходилось встречать в жизни?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет. Мне кажется, что он хороший, добрый и мягкий человек, что на самом деле для того времени и той должности, того поста, в общем-то, на мой взгляд, качество неподходящее. Потому что генеральный секретарь Компартии (особенно в условиях, когда страна разваливается, и это было) должен быть жестче, в любую сторону жестче. Может быть, это такая была - на самом деле, кстати, вот только сейчас мне эта мысль пришла, - может быть, это была такая своеобразная жесткость, и он знал, что он будет очень глубоко и горячо критикуем, потому что, естественно, жизнь нескольких поколений будет не то что разрушена, но очень сильно пошатнется.

СТАХОВСКИЙ: Но в тех условиях, может быть, иначе было нельзя?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Может быть, было нельзя. Но, сказав всё это и относясь к нему с уважением и хорошо, я, конечно, безмерно жалею, безмерно жалею, особенно сейчас, когда я поснимал не только в России, а в Казахстане, в Азербайджане, в Киргизии. Я понимаю, какую великую державу, огромную умудрились свалить, к сожалению, все эти… этот поток, эта последовательность событий. Метили, как сказал Путин (на мой взгляд, самая глубокая его мысль), метили в систему политическую, а разрушили империю великую. И ведь не Горбачев с Лениным, например, эту империю строили, а эта империя строилась кровью русских казаков, солдат, которые воевали где-то за какие-то народы, защищали их и так далее.

СТАХОВСКИЙ: С другой стороны, была бы сильная и мощная империя, тоже в один день бы она, наверное, не свалилась, - сказали бы оппоненты.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Конечно. Но все-таки, мне кажется, что, к сожалению, советская власть, она могла завершиться в такой великой державе, наследие которой мы до сих пор, в общем-то, пользуем, если так по-честному говорить, только, мне кажется, в режиме и в климате вот такого тоталитарного, тотального тоталитарного режима. Только через силу, через насилие можно было выстроить вот такую военную машину. Ведь никто не считал - говорят, в войне погибло 20 миллионов, 30 миллионов. Никто ГУЛАГ не считал и так далее.

СТАХОВСКИЙ: Да, это всё очень сложные и глубокие вопросы.

КУЗЬМИНА: Мы остановились на жесткости мер других людей. Говорят, что вы не любите, когда вам советуют. Вы деспот, или вы не любите, когда советуют?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, простите, это разные немножко вещи. Если я пришел к врачу, то я послушаюсь его совета обязательно.

СТАХОВСКИЙ: Но это же будет не просто совет, это будет рекомендация специалиста, который в каком-то деле понимает действительно больше вас, а не просто совет какого-то человека.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Совершенно верно. И потом как бы его труд можно измерить: вылечился я или нет, здоровые у меня зубы стали или нездоровые после визита к стоматологу. В кино – потому что главная вещь, которой я занимаюсь, это все-таки кино - я предпочитаю расплачиваться за свои собственные ошибки. Равно как если что-то получается более или менее нормальное, то приятно, что это твое, а не кто-то тебе насоветовал. Поэтому, да, советов я… Ну, вы знаете, на самом деле мне поздновато советы слушать уже. То есть я считаю, что до определенного момента молодые люди, а я уже не очень молодой…

КУЗЬМИНА: А просить совета поздновато?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, просить - это другое, если он нужен. Просить - пожалуйста. Но мне кажется, что в принципе пора бы самому отвечать за свою жизнь.

КУЗЬМИНА: Хорошо, я пойду с другого конца.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Так.

КУЗЬМИНА: Ходят легенды о характерах разных режиссеров на съемочных площадках.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да.

КУЗЬМИНА: Какие ходят легенды о вас?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, я не ору, например. Нет, я могу орать, но я ору от радости. То есть я не ору, чтобы кого-то собрать, мобилизовать и улучшить труд этого человека. Вот. И мне кажется, что вообще ругаются, кричат и оскорбляют, не дай бог, других людей те кинорежиссеры… Потому что режиссер - это в первую очередь власть, состояние власти. Состояние власти криком и для себя самого лично ты не получишь. А если у тебя нет у самого этого состояния власти, то оно и не передастся тем людям, которые должны его испытывать, соответственно. Тогда ты начинаешь обижаться и орать. У меня, как правило, нет большой необходимости, очень редко когда я выхожу из себя, и я люблю очень этот процесс съемочный и получаю от него удовольствие. Я поэтому отдыхать не люблю, например, потому что я не очень устаю именно от самого сложного - от съемок. Поэтому, если вы пытаетесь вытянуть у меня ответ, что я деспот, - нет, я не деспот и не тиран.

СТАХОВСКИЙ: Ничего подобного!

КОНЧАЛОВСКИЙ: Но я не демократ. Это точно.

КУЗЬМИНА: Вот какой ответ я пыталась вытянуть.

СТАХОВСКИЙ: К вопросу об отдыхе. В какую историческую эпоху хотелось бы на пару недель съездить отдохнуть? Или, я не знаю, с экспедицией, посмотреть, как это было?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, вообще, наверное, нет той эпохи, в которую бы не хотелось попасть, кроме, может быть, каких-то периодов европейской истории, когда чума, например, зверствовала в Европе и три четверти населения погибло. Но если бы у меня была одна-единственная возможность попасть в какое-то интересное место, то я бы, конечно, хотел посмотреть на что-то из истории великой степи, кочевников и так далее. Например, было великое сражение, вернее, оно так и не случилось, потому что европейские рыцари убежали, Тамерлана с какими-то венгерскими рыцарями, европейскими. Когда они увидели монгольскую армию, то они просто не поняли, что это за животные…

СТАХОВСКИЙ: Сказали: спасибо большое, как-нибудь в другой раз.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да. И в своих начищенных латах побежали.

СТАХОВСКИЙ: То есть тянет туда? Все равно это корни какие-то, так или иначе.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, нет. Меня тянет туда, скорее, по другому поводу. Меня тянет туда, потому что мы все традиционно более или менее знакомы с европейской историей, и соответственно как продолжение европейской истории, скажем, - американская история, австралийская и так далее, это всё продолжение европейской истории. Мы очень, в общем-то, немного знаем, в том числе и я, мы не очень много знаем, кроме специалистов, про историю вот этого огромного территориально, совершенно необъятного куска, который распространялся от Каспийского моря до Великой Китайской стены и от Индии до Южной Сибири. Вот это всё пространство было заселено кочевниками. Поскольку я очень хотел бы снять большой исторический фильм про кочевников, то меня интересует это время в первую очередь.

КУЗЬМИНА: Егор, вам снятся профессиональные сны? Или работа ваша снится?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, мне не снится работа, мне не снятся профессиональные сны. Мне вообще что-то давно ничего не снилось, если честно. Или я не помню просто.

КУЗЬМИНА: Тут любой врач-сомнолог сказал бы, что, значит, всё в порядке, потому что сны снятся, когда поверхностный сон, а у вас - глубокий и спокойный.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Наверное.

КУЗЬМИНА: А бывает, кстати, что люди и не помнят своих снов.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да, вот я, например. Я же человек.

СТАХОВСКИЙ: Про работу заговорили, давайте не будем пока далеко от нее отходить. Наверняка же есть актеры, при упоминании которых посещает мысль: как бы я снял его (ее)! А возможности уже, к сожалению, нет. Какие-то великие персонажи истории кино.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Мне вообще очень повезло в этом смысле. И я считаю, что этим объясняется успех картины "Антикиллер", которая открыла прокат для российских фильмов в свое время. Наверное, если у этой картины есть достоинства, то одно из них в том, что она открыла прокат для российских картин, это была первая картина, которую взяли в прокат кинотеатральный. До этого не брали, брали только американские фильмы, скоро это опять будет так же. Но мне очень повезло, потому что тогда было мало кино, и у меня, в общем-то, в очень криминальном и жестком фильме согласились сниматься великие артисты, такие как Ульянов, - вот его нет больше с нами. Такие как Фокс из "Место встречи изменить нельзя" - Белявский. Вот. Слава богу, остальные живы мои любимые артисты и хорошо себя чувствуют. Например, Сергей Каюмович Шакуров. Если я не буду больше его в жизни снимать, то только потому, что он очень дорогой. Тоже, к счастью, жив, здоров и молод еще - это Женя Миронов. Женя Миронов - мой любимый артист вообще, если честно. Я считаю его лучшим артистом нашего времени. Ну, во всяком случае, нашего поколения, скажем так. Вот. Наверное, я ответил.

КУЗЬМИНА: Маленький подвопрос, вдруг вы в курсе. Где, куда пропала Амалия Мордвинова?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Я, если честно, действительно не знаю. Потому что последний раз мы с ней беседовали на одной из знаменитых станций московского радио. И с тех пор я ее не видел, к сожалению. Потому что я вообще считаю, что она очень хорошая характерная актриса. Я с ней работал. Мне пришлось полностью переписать под нее роль, вообще переписать. У меня была милая романтическая девушка, пришлось написать такую журналистскую подлую рыжую бестию. Из-за Амалии. Не знаю о ней, к сожалению. Жалко, что она не снимается.

КУЗЬМИНА: Режиссеры ходят в кино сами?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да, я, например, сходил недавно на "Хоббита".

СТАХОВСКИЙ: Понравилось?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, не очень, если честно. Вот. Я очень люблю "Хоббита", эту сказку я люблю. Я выучил английский язык, читая "Властелина колец". Идеальный язык. Идеальный английский язык, у Толкиена - идеальный.

СТАХОВСКИЙ: Сложный.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Очень сложный. То есть да, прочитал полкнижки, у тебя словарный запас просто феноменальный, потому что он старые слова… Поэтому я очень люблю. Я не толкиенист, но почти. Не уцерковленный толкиенист.

СТАХОВСКИЙ: Завтра во всех газетах: Кончаловский - неуцерковленный толкиенист!

КОНЧАЛОВСКИЙ: Но, например, когда я ходил на "Аватар" в 3D, то я смотрел не на экран, я смотрел на лицо моей дочери. Я смотрел на выражение ее лица. Поэтому вот сам чтобы взял и пошел в кино, такого нет, а кого-то отвести - с удовольствием.

СТАХОВСКИЙ: Давайте, может быть, отойдем от кино. А то что-то мы всё о профессии да о профессии. Хочется об абстрактном, о жизни. Какой из периодов вашей жизни вы считаете наиболее ценным?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Я не знаю. Мне кажется, что вообще, если честно, ценность того или иного периода в жизни или тех или иных событий очень трудно оценить с небольшого расстояния. Я когда попал в армию, первые пару-тройку месяцев у меня одна мысль была в голове, и я ее думал, эта мысль была: за что? Вот что я такого сделал, чтобы так мучиться и попасть в такое страшное место, каким мне казалось Советская армия. Прошло полгода, потом год, и я прекрасно себя чувствовал. Я был абсолютно счастлив в этой армии и всё такое. И сейчас я вспоминаю это время, когда там я плакал, мне было плохо, страдал, я сейчас вспоминаю с нежностью это время. Поэтому мне кажется, что вообще для того, чтобы понять, какой период в жизни был важный, неважный, конструктивный, гипер-, архиконструктивный и так далее, нужно отойти на какую-то дистанцию временную. Это во-первых. Во-вторых, мне кажется, что жизнь трудно делить на какие-то периоды. Мне кажется, что жизнь одна. И, собственно говоря, человеку сразу не дано понять, благо это или, например, зло то, что случилось с тобой. Тебе может казаться это так, а на самом деле это ровно наоборот, то есть всё иначе. Полностью, на 180 градусов.

КУЗЬМИНА: Когда вы последний раз плакали?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вчера.

КУЗЬМИНА: Спасибо.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Смотрел кино и плакал.

СТАХОВСКИЙ: Вера, дожимай!

КУЗЬМИНА: Это всегда эмоциональное состояние при каких-то событиях, происходящих не с вами?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Это возраст. К старости у людей ближе слезы к глазам, чем в юности. Нет, я вообще считаю, что эмоций не надо стесняться. Понятно, реветь белугой где-нибудь в театре я не стану. Но мне кажется, что стесняться сентиментальности не следует. Мне кажется, не надо. Потому что вообще человек в большей степени, на мой взгляд, состоит из тех вещей, которые он не любит рассказывать про себя. И которые он не любит показывать. Понимаете, потому что Интернет - та же телепатия, но только мы можем прочитать в Интернете только те мысли свои, которые мы позволяем прочитать.

КУЗЬМИНА: То есть получается, что мы знаем человека только таким, каким он себя дает узнать.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Совершенно верно. И люди стесняются своих фобий, страхов, паранойи и так далее. А мне кажется, что вот, например, страхи какие-то, комплексы и те вещи, которых принято стесняться, они и делают человека уникальным. Этого конкретного человека уникальным. Его не делает уникальным, когда он, накрасившись, напомадившись и одевшись в брендовую одежду, где-то появляется. Человек настоящий, когда его никто не видит, собственно говоря. Это к разговору о слезах.

КУЗЬМИНА: Женин один из любимых вопросов. Кстати, давно мы его не задавали. Любите узнавать чужие тайны, чужие секреты?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, в последнее время - нет, если честно. Потому что иногда можно прожить всю жизнь и быть в неведении каких-то вещей, которые вдруг к тебе приходят в виде некой информации. И, казалось бы, оповещен - значит вооружен, скажем так. Информация - это сила и так далее. На самом деле нет. Конечно, я стараюсь, в общем-то, не думать об этих тайнах, потому что мне сразу становится не по себе.

СТАХОВСКИЙ: Наверняка в жизни была книга-потрясение. Должна быть, я прямо чувствую, что было что-то такое… Может, в 15 лет, может быть, в сорок. Когда прочел и думаешь: господи, почему я вообще не знал, как я жил до этого момента?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, вообще история моего чтения по жизни, она довольно странная, потому что я довольно рано начал читать и с детства читал очень интенсивно. Читал иногда совершенно неподходящие книжки для детей 10 лет, скажем. Например, Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль". Причем не детское издание, а взрослое, оно такое довольно жесткое. А потом, собственно говоря, у меня была армия, за армию я успел прочитать всего Толстого только.

СТАХОВСКИЙ: Все 90 томов? Полное собрание - 90, как сейчас помню.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, с письмами там, со всем? Нет, естественно. Романы, рассказы. Потом, когда я уехал, я читал литературу сугубо специфическую, то есть искусствоведческую, скажем. Это была в меньшей степени художественная литература. А потом, когда я вернулся в Россию спустя 8 лет, я очень устал читать, я какое-то время вообще не читал, а потом стал читать сценарии. Вот сейчас читаю очень много плохих сценариев, кстати, иногда хорошие.

СТАХОВСКИЙ: И все же книга-потрясение?

КОНЧАЛОВСКИЙ: На меня сильнейшее впечатление произвела в свое время книга Маркеса "Сто лет одиночества", в свое время. Как я сказал, я удивительно полюбил в детстве "Хоббита". Я бы так если подумал, я б вам наговорил очень много, навспоминал. Но вот так сейчас навскидку. Я очень увлекался Диккенсом, очень увлекался. Я очень увлекался Теккереем, вообще английской литературой. "Ярмарка тщеславия" - один из моих любимых романов.

СТАХОВСКИЙ: И в оригинале наверняка?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, нет. Это я в Советском Союзе еще читал. Вот, а последнее время, как я сказал, сценарии. И я очень люблю такие квази- или полупсихологические книжки типа "НЛП" и так далее. Они меня недавно возбуждали, а вот сейчас я понимаю, что, в общем-то, не очень это хорошо всё работает.

СТАХОВСКИЙ: Понятно. Принимается. У нас есть рубрика в "Школьной анкете", очень простая, называется "Секрет". Суть ее крайне проста. Человек, который был у нас в гостях в прошлой программе, задает вопрос нашему следующему гостю, естественно, не зная, кто это будет. То есть вопрос в космос.

ГРИГОРЬЕВ-АПОЛЛОНОВ: Здравствуйте, меня зовут Андрей Григорьев-Аполлонов. И гостю я бы хотел задать вопрос. Сейчас в Бразилии идут акции протеста против проведения чемпионата мира по футболу. Как вы думаете, что-нибудь подобное будет у нас? И вообще, нам нужен этот чемпионат или нет?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вопрос прекрасный. Я знаю много людей, яростно и самозабвенно увлекающихся футболом. Я к этому, собственно, числу или к этой категории людей не принадлежу, поэтому мне все равно, будет ли чемпионат или нет. В принципе мне все равно. Лично мне. С точки зрения пиара страны и с точки зрения каких-то полезных вещей, я думаю, что есть и плюсы и минусы, с точки зрения того, нужен ли нам этот чемпионат. Мне он не нужен, но кому-то он очень нужен. И я думаю, что много в стране людей, кому он нужен.

СТАХОВСКИЙ: Тем более что в России футбол достаточно популярен.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Да, совершенно верно. То, что в Бразилии идут протесты, для меня это, конечно, большое удивление. Потому что я знаю, что бразильцы - удивительно футбольные люди.

СТАХОВСКИЙ: Они выступают против в том смысле, что не по казне. Что страна сейчас не в том финансовом состоянии, чтобы проводить такой масштабный праздник.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Может быть. Это один аргумент со знаком минус, но я думаю, что есть аргументы со знаком плюс, просто мне они недоступны, неблизки. Если бы вы меня спросили: вот фестиваль военных оркестров (сейчас висит реклама) вам важен или нет? - да мне все равно. Точно так же то, что касается футбола. Тем более что я в футбол плохо играю.

КУЗЬМИНА: "Лишь бы не курила" - как в том анекдоте. А окружают ли вас магические места, может быть, в Москве или в России, люди соответствующие?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Магические люди? Да чего-то я не замечал в последнее время магических людей совсем.

СТАХОВСКИЙ: С магией сложно. Мы же выяснили в начале.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вообще сейчас какое-то время такое, бывало и получше. Причем не с точки зрения каких-то внешних факторов, а вот мое отношение к окружающему миру сейчас не самое лучшее. Это не значит, что я несчастлив, нет. А магические места… не знаю.

СТАХОВСКИЙ: Есть любимые места, куда тянет?

КОНЧАЛОВСКИЙ: Вы знаете, к сожалению, меня никуда не тянет, потому что, к сожалению, глобализация и следующая за ней ноздря в ноздрю, собственно говоря, след в след варваризация как следствие глобализации, они делают те места, которые я раньше обожал и восхищался ими, в принципе таким общим местом, собственно говоря. Париж, Лондон, Нью-Йорк…

СТАХОВСКИЙ: Всё - один большой город с разными районами.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Всё - один большой город с одинаковыми магазинами, скажем так, одними и теми же ресторанами фастфуда и прочими атрибутами или, вернее, признаками глобализации. Поэтому я, например, приезжаю в Париж и расстраиваюсь, потому что Париж не тот, который был 20 лет назад, когда я приехал, сразу после армии попал в Париж, и, конечно, для меня это был шок, полный шок. То же самое - Лондон, то же самое - Нью-Йорк, то же самое – Рим (не так давно я там был). Это если говорить о собственно тех местах, которые составляли для советского человека объект мечты. Мы же не мечтали жить как в Сайгоне или как в Багдаде. Мы мечтали жить как в Лондоне. И в некотором смысле мы обмануты. В том смысле обмануты, что та модель капитализма, которая сформировалась после Второй мировой войны и которая вот недавно рухнула, в 2008 году (об этом мы и мечтали)… Поэтому я расстраиваюсь, когда я попадаю в те места, которые я любил очень в свое время, например в Лондон…

СТАХОВСКИЙ: А они другие. У нас в гостях был Егор Кончаловский. Спасибо вам большое.

КУЗЬМИНА: Спасибо.

КОНЧАЛОВСКИЙ: Спасибо вам.