Профитроли Андрей Смоляков

СТАХОВСКИЙ: Андрей Смоляков сегодня в "Школьной анкете". Андрей, добрый вечер.

СМОЛЯКОВ: Добрый вечер.

СТАХОВСКИЙ: Я все-таки поясню, Андрей Игоревич Смоляков, актер театра и кино, народный артист Российской Федерации, день рождения - 24 ноября 1958 года, место  рождения - Подольск. Все правильно?

СМОЛЯКОВ: Да, все правильно.

СТАХОВСКИЙ: А давно вы были в Подольске последний раз?

СМОЛЯКОВ: Да вот недавно совсем.

СТАХОВСКИЙ: А что там происходит? Там друзья, родственники?

СМОЛЯКОВ: Там мама и семья сестры.

СТАХОВСКИЙ: То есть они продолжают жить в Подольске, и поэтому вы их навещаете? А меняется город как-то?

СМОЛЯКОВ: Город меняется. Становится чище, интереснее.

СТАХОВСКИЙ: Почище, чем в детстве?

СМОЛЯКОВ: Да, гораздо. И инфраструктуры довольно-таки такие интересные. Даже порой где-то близко к европейскому уровню.

СТАХОВСКИЙ: То есть все как-то расширяется.

СМОЛЯКОВ: Да. Во всяком случае, он стал светлее. А я думаю, это  такой самый яркий показатель.

СТАХОВСКИЙ: И это не удивительно, потому что же надо как-то стремиться, тем более что Подольск (если я все правильно понимаю) это же крупнейший город в Подмосковье.

СМОЛЯКОВ: Один из крупнейших. И такой промышленный наш центр.

СТАХОВСКИЙ: Там население, как в среднем российском городе. Андрей, вопрос № 1 или № 2, минуя Подольск немножечко. Почему - Андрей? Есть какая-то история, почему родители назвали ребенка Андреем, а не каким-то другим именем?

СМОЛЯКОВ: Это не легенда, это слова мамы.  Она говорила, что хотела назвать сына так, чтобы имя было редким и не совсем банальным и популярным.

СТАХОВСКИЙ: Для 58-го года это, видимо, было редкостью.

СМОЛЯКОВ: Да. Потому что тогда как-то по-другому, видимо, называли. И вот они с отцом назвали сына Андреем. И когда они первый раз пришли в поликлинику с этим маленьким Андрюшей, то первое, что услышала мама: "Андрей, Андрей, Андрей, Андрей…"

СТАХОВСКИЙ: Но это же известный момент, когда один человек придумывает какое-то имя, это какие-то космические истории, мне кажется, работают. Потому что в этот же момент, в этой же точке сознание сходится у многих людей, и начинает идти какая-то волна. Но вы никогда не жалели, что получилось - Андрей? Никогда не было мысли: ну, почему же я не Саша?

СМОЛЯКОВ: Хорошее имя. Нет, я никогда не жалел об этом. А потом все-таки, спустя 17 лет, у меня появилась профессия, которая мне позволяет присваивать всевозможные имена. И тут тоже (как это ни странно) очень сильно прилипло ко мне в один период временной имя Леша.  Такое количество Леш было сыграно мною в кино...

СТАХОВСКИЙ: Что ни роль, то Алексей.

СМОЛЯКОВ: Да. То вдруг: Алеша, Леша, Лешенька. И вот всякие вариации…

СТАХОВСКИЙ: Друзья не стали так называть?

СМОЛЯКОВ: Нет, нет.

СТАХОВСКИЙ: А как, кстати, зовут друзья? Есть какое-то уменьшительно-ласкательное, дружеское именование?

СМОЛЯКОВ: В Подольске те ребята, с которыми я рос, хорошие ребята, сейчас стали мужи, они продолжают меня называть Антошей. Антоша. Я был блондин, веснушчатый. И, так сказать, популярный мультик об Антошке, который должен был почему-то копать картофель, вот приклеил мне это имя на долгие годы.               

СТАХОВСКИЙ: Понятно. Раз уж мы заговорили о детстве и родителей коснулись, я, когда читал какие-то материалы о вас, те или иные, большинство, скажем, материалов в том же самом Интернете, начинаются, как часто бывает, с периода профессиональной деятельности. Как минимум, с поступления в институт и дальше, вроде как, пошло. И мне, по крайней мере, так вот сразу не удалось найти материалов о родителях, например. Это какая-то закрытая тема или просто никто не интересовался?

СМОЛЯКОВ: Нет, это не закрытая тема. Это личная тема. И, как говорится, чего на нее особо распространяться? Моя мама учительница. Она преподавала физику и математику в школе. Говорю - преподавала, потому что сейчас она ушла на пенсию. Отца нет, он умер в 1987 году. Он работал слесарем на механическом заводе.

СТАХОВСКИЙ: То есть такая хорошая, нормальная рабочая семья.

СМОЛЯКОВ: Да, абсолютно нормальная, такое вот содружество первой линии интеллигенции в виде учительницы и рабочего.

СТАХОВСКИЙ: Я понимаю, что это, конечно, личные какие-то моменты. Хотя, с другой стороны, журналисты, как правило, любят же покопаться в личном. Я эти вопросы задаю вот к чему. Что всегда интересно (мне, во всяком случае) понять…

СМОЛЯКОВ: Откуда ноги растут?

СТАХОВСКИЙ: Да. Какие качества, как сегодня, может быть, вам кажется, ваши родители передали вам? Что от мамы, что  от папы? Какие черты воспитательные, бог знает, как это  назвать?

СМОЛЯКОВ: Не знаю насчет воспитательных черт. Отец был спортивным человеком до определенного момента своей жизни. И он стоял в воротах за подольское "Торпедо" в хоккейной команде. Тогда еще спорт действительно был любительский. Мама тоже была спортивная девушка. Потом еще и музыкальная. Ну, вот, наверное, как-то так все это немножечко во мне и сошлось. Я был в меру спортивен - занимался волейболом. В меру музыкален - играл в школьном ансамбле. Ну, как-то вот так.

СТАХОВСКИЙ: Вот мне кажется, что спорт он все равно предполагает какую-то соревновательность. Есть внутри Андрея Смолякова эта соревновательность? Или я буду лучше делать свое дело, и бог с ними, со всеми остальными?

СМОЛЯКОВ: Есть. И, может быть, это такой соревновательный дух внутри меня и, наверное, соревновательный в большей степени с самим собой. Ну, что ты, как ты, на что ты еще способен, насколько еще твои возможности могут простираться? Мне это всегда интересно.

СТАХОВСКИЙ: То есть хочется победить себя самого прошлого?

СМОЛЯКОВ: Нет, не прошлого. Почему? Настоящего.

СТАХОВСКИЙ: Настоящего? И каждая следующая роль должна быть лучше предыдущей?

СМОЛЯКОВ: Это, несомненно, но, правда, материал не всегда это позволяет. И некоторые роли, так сказать, начинаешь не стыдиться их, если они остаются на том уровне, на котором тебя застали.

СТАХОВСКИЙ: Но наверняка приходилось в жизни отказываться от каких-то моментов, которые казались уж совсем непотребством?

СМОЛЯКОВ: Это естественно. Это происходит. И, как говорится, предлагаемый нам материал для работы, он неоднороден, неоднозначен. Конечно, это происходит, и это нормально. Все-таки наша профессия подразумевает, что ты все-таки, так или иначе, имеешь право выбора.

СТАХОВСКИЙ: А кем хотелось быть в детстве?

СМОЛЯКОВ: Врачом.

СТАХОВСКИЙ: Почему вдруг?

СМОЛЯКОВ: Я уже много раз отвечал на этот вопрос. Наверное, это все-таки какая-то такая дань людям, которые помогли мне в этой жизни. И я понимал, что эти люди, они что-то такое очень правильное людям (позволю себе громкое слово) даруют.

СТАХОВСКИЙ: То есть хотелось приносить пользу. А кто же приносит самую первую пользу, как ни врач? В этом смысле?

СМОЛЯКОВ: Да. И я видел, как корпели надо мной, как мною занимались, как меня долго вели по жизни. И я понимал, что, наверное, это самая лучшая и самая прекрасная из профессий.

СТАХОВСКИЙ: А почему не сложилось тогда?

СМОЛЯКОВ: Не сложилось, потому что появилась газета, в которой было прочитано объявление о Щукинском училище, был заход в Щукинское училище. И я был там оставлен с первого своего прихода туда.

СТАХОВСКИЙ: Сразу?

СМОЛЯКОВ: Да.

СТАХОВСКИЙ: То есть в вашем случае это был тот счастливый момент, когда не приходилось на протяжении восьми лет поступать везде, нигде не брали, и на девятый год вдруг, как многие артисты рассказывают.

СМОЛЯКОВ: В этом смысле я счастливый человек. Наверное, так случается в жизни. Наверное, внутренне где-то есть это желание, но оно не является истовым. И человек не говорит, вот либо это, либо ничего. Это, как говорится, одно из желаний. И, когда легче относишься, наверное, легче все это и проходит.

СТАХОВСКИЙ: А не было ли ощущения, в таком случае, когда сложилась или начала складываться современная,  настоящая профессия - актерство, не было ощущения предательства, может быть, самого себя и мечты детства по части профессионального призвания какого-то? Ну, как же, я хотел быть врачом!

СМОЛЯКОВ: Не было, потому что жизнь стала складываться так интересно, что до мук совести мой юношеский мозг воспаленный не доходил. Потому что это было такое пожирание жизни, которая привносила все новое и новое, интересное и интересное. И оно, конечно, это пожирание остается и до сих пор. Но тогда это вдруг был такой очень активный период, потому что мальчик, росший (хотя в определенной семье) в Подольске - это одно. А потом, оторвавшийся от дома и поступивший в театральный института…

СТАХОВСКИЙ: И пошла жизнь в общежитии, да?

СМОЛЯКОВ: Это, да. Но я имею в виду эта вот жизнь театральная, вот все-таки какие-то определенного рода недостатки там в культуре, в знании чего-то, в познании мира театра, кино и прочего, это было так интересно и так манко! Вообще по знание этой профессии. Я ведь пришел туда, я об этой профессии абсолютно ровным счетом ничего не знал. Я даже представления не имел о ней.

СТАХОВСКИЙ: То есть это был тот самый, действительно, счастливый, получается, случай. Это абсолютная случайность.

СМОЛЯКОВ: Да.

СТАХОВСКИЙ: Ничего себе! Вот это  новости! Но появились же, когда уже началось обучение, наверняка какие-то первые профессиональные искания и первые профессиональные мечты? Что я хочу сделать, кого сыграть?

СМОЛЯКОВ: Ну, да. Наверное.

СТАХОВСКИЙ: Есть какие-то воспоминания на этот счет?

СМОЛЯКОВ: Состояние всеядности было. Но, так или иначе, все равно ведь… У меня был замечательный и мудрый художественный руководитель Алла Александровна Казанская. Это в Щукинском училище. И она очень как-то так хорошо со мной общалась, понимая, что мальчик, может быть, и не плохой, но, как говорится,  надо мальчику многое объяснять. И, наверное, все-таки, так или иначе (вообще это у любого человека, это свойственно, наверное, любой индивидуальности) сначала ведь  начинаешь делиться тем, что ты хорошо знаешь, что ты умеешь. И, наверное, в этот период с такого становления, первых проб, я все больше увлекался, мне было интересно. И я понимал, что хоть что-то могу рассказать. Это был  Шукшин, это был Абрамов, это был Астафьев, Распутин, это были как раз авторы  такие, которых у нас называли "деревенщики", которые больше писали о людях простых. Потому что о Пьере Безухове я тогда не задумывался и об Андрее Болконском.

СТАХОВСКИЙ: А потом пришел момент, когда задумался?

СМОЛЯКОВ: Да, потом пришел момент, и задумался немножечко о Кутузове.

СТАХОВСКИЙ: К вопросу о Болконском и еще именах остальных, которые вы назвали. А вы вообще любили читать в молодости?

СМОЛЯКОВ: Я читать любил, да. Но потому что все-таки дома была хорошая библиотека (по тем, по советским временам) …

СТАХОВСКИЙ: Но и мама, видимо, как-то пыталась подсовывать то одно, то другое.

СМОЛЯКОВ: Да. Вот. И поэтому я читал, и хорошо читал. Но, во всяком случае, условно назовем интеллигентский советский набор, был мною освоен.

СТАХОВСКИЙ: А любимые моменты были? Была какая-то книга, которая произвела такое неизгладимое впечатление! Ее можно назвать настольной, или книга, которая, может быть, вообще перевернула сознание?

СМОЛЯКОВ: Я так скажу. Понимаешь, ведь мы растем в определенной системе координат, мы росли при советской власти. Ну, так вот живешь в этом и живешь. И ничего, как говорится, за флажки не выходишь, и, вроде бы такая жизнь и должна быть. Но когда вдруг мама принесла домой номер журнала "Нева" с "Мастером и Маргаритой" булгаковским, и как-то так она его принесла, аккуратно положила и сказала: "Читать только дома". Где ж только дома? Конечно же, я начал читать, потом все равно уснул, потом проснулся. И пока был утренний туалет, завтрак перед школой и прочее, все это листалось. Но, естественно, потом этот журнал оказался в портфеле. И, естественно, во время уроков он у меня был под партой. И, естественно, на одном из уроков все-таки учительнице надоело смотреть на мой затылок, на мое темя, я бы сказал точнее, и она извлекла этот журнал. И в  результате он был уже потом забран из учительской моей мамой, которая в этой учительской тоже базировалась по причине того, что сама преподавала в этой же школе.

СТАХОВСКИЙ: То есть все обошлось!

СМОЛЯКОВ: Да, это обошлось. Но я вдруг понял свою причастность к чему-то такому не совсем, может быть, правильному.

СТАХОВСКИЙ: Дополнительные мысли появились?

СМОЛЯКОВ: Да. И я думаю, что знакомство, наверное, с "Мастером и Маргаритой" таким был самым мощным впечатлением. Это был, по-моему,  9 или 8 класс.

СТАХОВСКИЙ: К вопросу о школе. Раз уж мама была учительницей. Потому что есть, скажем, мнение, которое достаточно расхожее, и иногда, может быть, небезосновательное, что детям учителей, например, которые учатся в той же самой школе, или когда только поступают в институт, а у него папа зав.кафедрой да или просто профессор рядовой, что этим людям, как правило, учиться и находиться в этой среде легче, чем всем остальным. Некоторые, наоборот (другая есть категория людей), которые полагают, что, напротив, что все время приходится доказывать свою причастность к какому-то процессу и нельзя себе позволить то, что может себе позволить другой. Потому что на тебя внимание всегда в два раза выше, чем ко всем остальным. У вас в этом отношении был какой-то гнет учительско-родительский?

СМОЛЯКОВ: Я не думаю, что у меня был гнет. Нет, гнета никакого не было. Напротив, всех учителей, начиная с первого класса, и уже заканчивая школу, я их всех сначала узнал вне школы. Поэтому гнета никакого не было.

СТАХОВСКИЙ: А поблажки?

СМОЛЯКОВ: Поблажек тоже никаких не было. Был нормальный учебный процесс. Единственное могу сказать точно, что до восьмого класса, оценки у меня были две. У всех моих товарищей было пять оценок, а у меня было две оценки. У меня была оценка - один и пять. Промежуточных не было.

СТАХОВСКИЙ: То есть никакого промежутка? Либо туда, либо сюда. А был любимый-то предмет все-таки?

СМОЛЯКОВ: Был. Математика. Математика, физика. Мне это всегда было очень интересно.

СТАХОВСКИЙ: А до сих пор, может быть, сохранилось какое-то увлечение вот этими…?

СМОЛЯКОВ: Нет, оно не сохранилось. Оно было, простиралось… Я, в принципе, легко учился. И поэтому я не мнил себя, конечно, Моцартом, но стремился к этому. И мое моцертианство закончилось буквально в одночасье, когда я был отправлен от города Подольска в город-герой Москва на математическую олимпиаду, где я благополучно не понял даже того, о чем меня спросили. И я понял, что нет, я не Моцарт, я другой.

СТАХОВСКИЙ: Знаете, это мне напомнило старую историю, картинку, которая блуждает сейчас по Интернету, по всяким социальным, например, сетям: чем отличается обучение математике в разных классах. В первом классе: два плюс два равно четыре. Шестой класс школы: 2а плюс 2в равно… И так далее. Последний школы: синус из чего-то равен единице. И уже, значит, высшая математика: какие-то там тангенсы, котангенсы, логарифмы и бог знает, что, и где-то там… И вот среди всех этих: о, цифра! Вот  где-то разница… Мне кажется, что приблизительно та же самая история произошла… Но вот про институт мы поговорили. А была же мастерская Табакова!

СМОЛЯКОВ: Я перешел к Олегу Павловиу в ГИТИС на его курс на третьем курсе.

СТАХОВСКИЙ: А зачем, почему?

СМОЛЯКОВ: У Олега Павловича был свой курс в ГИТИСе, из которого потом он хотел сделать театр. В результате несколько лет спустя после нашего выпуска, все-таки театр был создан, Театр под руководством Табакова. А тогда, в 1979 году Константин Аркадьевич Райкин собирался ставить на курсе у Олега Павловича спектакль "Маугли". И у них были все персонажи в наличии, кроме Маугли. А в силу того, что великий педагог пластики, гений Андрей Дрознин преподавал и в Щуке, и у Табакова на курсе, он сказал, что у нас есть один такой белобрысый, спортивный парень.

СТАХОВСКИЙ: Он как раз подойдет на роль Маугли.

СМОЛЯКОВ: И я познакомился с Костей, и мы встретились.

СТАХОВСКИЙ: И так все и получилось. Андрей, а вас вообще легко  разозлить?

СМОЛЯКОВ: Наверное.

СТАХОВСКИЙ: А почему? Что за невоздержанность такая?

СМОЛЯКОВ: Заводной мужик.

СТАХОВСКИЙ: То есть, прям есть много вещей, которые вас раздражают или что, почему?

СМОЛЯКОВ: Ну, я бы не сказал - раздражают. Наверное тут применимо какое-нибудь другое определение. Ближе, наверное, слово "бесит". Ну, да, есть некоторая непримиримость к энному количеству вопросов, проявлений.

СТАХОВСКИЙ: И как только они возникают - все!

СМОЛЯКОВ: Нет. Зачем? Все-таки как-то с годами я научился держать себя в руках.

СТАХОВСКИЙ: А в молодости был похулиганистей?

СМОЛЯКОВ: В молодости был, да, повспыльчевей. Мог на амбразуру броситься.

СТАХОВСКИЙ: Что с отдыхом в жизни? Удается где-то бывать, куда-то ездить, посещать, может, какие-то места, воплощать мечты, желания?

СМОЛЯКОВ: С отдыхом довольно-таки в определенный период, уже где-то, наверное, лет 7-8 проблема решена.

СТАХОВСКИЙ: В каком смысле?

СМОЛЯКОВ: Времени на него нет. Работа прекрасная, забирает его все. И  поэтому делается волевое усилие, берется полтора месяца, в лучшем случае, месяц, в худшем случае, за свой счет во всех организациях, в которых я служу и, как правило, очень далеко уезжаю. Потому что, за эти годы мы с женой … Я не постесняюсь этого слова – облазили - три четверти Латинской Америки, также туда входит и остров Пасхи. Я не думаю, что многих туда заносило. Потом, естественно, азиатский регион: Камбоджа, Бирма, Таиланд и Китай, Япония. В общем, вот так.

СТАХОВСКИЙ: Ну, то есть далекие места. Европа не притягивает.

СМОЛЯКОВ: Знаете, я где-то наткнулся недавно на свое интервью двухгодичной давности, там тоже был этот вопрос. И я там: ну, там Латинская Америка, Азия, Европа, естественно. К Европе мы уже относимся так уже - она уже совсем своя.

СТАХОВСКИЙ: Это хорошо. Не вся страна так относится к Европе. Я вот к чему это все веду еще помимо прочего, к одному из своих любимых вопросов. Если бы была возможность совершить путешествие во времени, в какую-то историческую эпоху. Взять и на две недели съездить, посмотреть, как это все  было на самом деле, что бы это могло быть, куда?

СМОЛЯКОВ: Это очень трудный вопрос. Это совсем нехороший вопрос. Это какой-то искушающий вопрос. Ну, хотелось бы, конечно, съездить не на две недели, а на побольше, на остров Пасхи, и посмотреть все-таки, как  же эта цивилизация умудрилась зародиться, стать такой интересной, интенсивной, как  она сама себя умудрилась уничтожить? Потому что, на мой взгляд, остров Пасхи - это пример всему миру, как цивилизация сама себя уничтожает и приходит в ничто.

СТАХОВСКИЙ: То есть хотелось бы прям проследить процесс зарождения, пика и…

СМОЛЯКОВ: Да.

СТАХОВСКИЙ: Это совсем историческая, антропологическая какая-то работа.

СМОЛЯКОВ: Ну, там, как бы сказали какие-нибудь менеджеры, очень много интересных сопутствующих товаров.

СТАХОВСКИЙ: А если говорить об исторических личностях, есть люди, с которыми хотелось бы за рюмкой коньяка посидеть, о чем-нибудь поговорить, задать несколько вопросов?

СМОЛЯКОВ: Этого народа много.

СТАХОВСКИЙ: Ну, кто первый приходит в голову? Вот первая возможность завтра. Кто это?

СМОЛЯКОВ: Вот хотелось бы сходить в казино с Федором Михайловичем Достоевским.

СТАХОВСКИЙ: Все-таки? А какой вопрос бы ему задали походя?

СМОЛЯКОВ: Вот это не скажу. Не знаю.

СТАХОВСКИЙ: Ладно, хорошо!

СМОЛЯКОВ: Нет, вот с ним бы разговаривать и разговаривать.

СТАХОВСКИЙ: Понять, откуда в нем все это?

СМОЛЯКОВ: Да не понять, откуда, а именно разговаривать бы. Сейчас скажу. Наверное, чтобы дообъяснил.

СТАХОВСКИЙ: А сложно понять?

СМОЛЯКОВ: Потому что я думаю, что Лев Николаевич, что Федор Михайлович - это все равно какие-то глыбы категории непостижимые окончательно. И ты понимаешь, что все равно есть еще некая дверь, за которую можно заглянуть, но очень сложно тебе подобрать к ней ключи, либо сложно сделать вот это движение, надавить на нее, чтобы она открылась. Нет, это великий труд постижения этих гениев.

СТАХОВСКИЙ: И это то, к чему все время в жизни и вы возвращаетесь, в том числе, да?

СМОЛЯКОВ: А это хочется. Ну, как? Это же гомосапиенс, человек пытливый.

СТАХОВСКИЙ: А вы боитесь быть неправильно понятым? Вот вы говорите, что, скажем, постигать Достоевского можно вечно и понятно, что для многих людей это вообще закрытая какая-то вещь?

СМОЛЯКОВ: Я скажу: неприятно, наверное, быть непонятым. Хочется, чтобы понимали. Потому что, когда вдруг происходит непонимание или недопонимание, не кажется, что та и другая сторона выглядят как-то немножко по-дурацки.

СТАХОВСКИЙ: То есть вы не согласны, например, с Ольгой Берггольц, которая говорила, что, если надо понимать, то не надо понимать. Если надо объяснять, то не надо объяснять?

СМОЛЯКОВ: Я думаю, женская психика может себе это позволить, мужская - нет.

СТАХОВСКИЙ: У нас есть рубрика в программе, она называется "Секрет". Ее суть очень проста. Человек, который был  у нас в прошлый  раз, на прошлой неделе, задает вопрос нашему следующему гостю, естественно, не имея никакого представления, кто это будет. И вот сейчас, мне кажется, самое время для такого вопроса.

АНТОНОВА: Здравствуйте. Я - Ирина Антонова, президент Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Скажите, давно ли вы бывали в музее, и в каком? И какие впечатления вы унесли из этого музея?

СМОЛЯКОВ: Ребята, вы, конечно, не по адресу.

СТАХОВСКИЙ: Ну, уж как сложилось!

СМОЛЯКОВ: Мне очень приятно было услышать этот вопрос от Ирины Александровны. Абсолютно уникальный человек, уникальная личность и замечательный музейный работник. Вот именно в хорошем смысле - музейный работник. В музеях я бываю часто. Скажу так, по возможности, ну, раз в неделю - это точно. Был я недавно, буквально три дня назад, на выставке Гончаровой в Третьяковке, которая происходит в ЦДХ на Крымском валу.

СТАХОВСКИЙ: Как впечатления?

СМОЛЯКОВ: Удивительные впечатления. Потому что она уникальный художник, разнообразный, многоликий, безумно интересный, очень яркий. И выставка довольно хорошо организована, потому что ты видишь, как человек шел, как постигал, как его в какие-то моменты бросало из стороны в сторону. И как она удивительно владеет этой профессией!

СТАХОВСКИЙ: Непостижимо?

СМОЛЯКОВ: Она там совершенно в разных стилях. Грубо говоря, на нормальный бытовой уровень, если не быть таким уж совсем исследователем живописи, то, если бы не подпись "Гончарова", то можно было бы спутать ее натюрморт с натюрмортами художника Машкова. Потом у нее замечательная картина "Рябина", которую мне голову снесла, ну, вот так бы меня разбудили ночью, мне ее сунули и сказали : "Вот тебе секунда, кто это написал?", я бы сказал: «Ван-Гог".

СТАХОВСКИЙ:  Я понял.

СМОЛЯКОВ: Удивительно владела всеми этими техниками. И поразительный ее испанский блок, который такой удивительный, и что-то она свое увидела в этих испанцах.

СТАХОВСКИЙ: А выставка еще продолжается?

СМОЛЯКОВ: Выставка идет.

СТАХОВСКИЙ: Я просто не был еще. И теперь после ваших слов совершенно однозначно надо идти, я понял.

СМОЛЯКОВ: Нет, это надо. Это надо. Надо обязательно.

СТАХОВСКИЙ: А есть какая-то, ну, не профессиональная…. Нет, это, наверное, не зависть, а какая-то… Какое бы слово подобрать, попроще? Ну, ладно, бог с ним, скажу - зависть, потому что все поймут, о чем я говорю. Есть какая-то человеческая зависть к тому, что люди умеют вот так? И что мне тоже  хочется научиться, может быть, чему-то подобному?

СМОЛЯКОВ: Есть, конечно.

СТАХОВСКИЙ: И думаешь, как жалко, что не я!

СМОЛЯКОВ: Нет. Думаешь: "Вот сволочь!"

СТАХОВСКИЙ: В гениальном смысле этого слова. Понятно! И вот какой вопрос я хочу задать. Я смотрю на ваши украшения: перстни.

СМОЛЯКОВ: Зачем? Мы же на радио.

СТАХОВСКИЙ: Но у нас есть видеотрансляция. И нас смотрит много людей. И поэтому мне интересно. Я думаю, что не мне одному. Потому что есть какие-то перстни, есть амулет.

СМОЛЯКОВ: Африканский.

СТАХОВСКИЙ: Вы сами себе это все выбираете, в этом есть какая-то символика определенная или что это? Подарки, может быть?

СМОЛЯКОВ: Нет, где ползаешь, там это выбирается. А выбирается это по одной простой причине: потому что это вдруг тебе нравится, это тебя  радует. И ты хочешь, чтобы это было твоим. Этот перстень - тибетский ритуальный перстень. Он на самом деле старый.

СТАХОВСКИЙ: Насколько? А это камень какой-то?

СМОЛЯКОВ: Это янтарь. Они еще не знали, как крепить, закреплять этот камень внутри этого обода и поэтому они прикрепляли его таким вот стержнем насквозь.

СТАХОВСКИЙ: Как гвоздем.

СМОЛЯКОВ: Если брать современные перстни, то они уже без этого. Вот это кольцо с острова Пасхи. На нем изображены символические персонажи культуры уронга, которая была в предзакатье острова Пасхи, это преклонение птице-человеку. А это вот африканский мужской амулет.

СТАХОВСКИЙ: Это все просто на удачу или просто для красоты или что-то…

СМОЛКОВ: Мне это нравится. Все.

СТАХОВСКИЙ: Заставляет себя чувствовать увереннее и спокойнее?

СМОЛЯКОВ: Видеть мистические какие-то, какие-то соблюдать… Нет. Мне просто нравится. Мне кажется, что я эти вещи украшаю.

СТАХОВСКИЙ: Хорошо. К вопросу о мистике, раз уж мы до нее добрались. А есть вообще какая-то мистическая составляющая в жизни? Не знаю, вы верите в Гороскопы или в колдунов? В бабок-знахарок?

СМОЛЯКОВ: Вот сейчас выходит картина "Вий" на экраны, с 30 января она начнет свое шествие по экранам нашей страны. И в связи с этой картиной мне журналисты все время задают вопрос: "Андрей, но ведь "Вий", он овеян такой мистикой и прочим, и прочим. И вот некоторые актеры, которые снимались в первом русском "Вие" там что-то такое.." Мне кажется, что я к этому  отношусь иронично. И я не то, чтобы это гоню, я действительно отношусь к этому иронично. Мне кажется, что человечество вообще как таковое оно придумывает себе (так условно можно сказать) определенного рода фетиши, потом раздувает их до планетарных размеров и потом начинает это исследовать, следовать и потом, так сказать, постепенно начинают во все это дело уверовать и, так сказать, поклоняться, избегать, презирать и прочее.  Я думаю, что мне хватит моей иронии и моей легкомысленности, чтобы относиться к этому вот так.

СТАХОВСКИЙ: У нас был перед Новым годом Павел Глоба, его тоже больше всего раздражали вещи, он говорит, почему все относят гороскопы и все эти вещи к каким-то мистическим делам? Это чистая наука, графики. Это все расчертили, эта полоса туда пошла, здесь планета встала вот так, получилась такая история. Мы ее прочитали. То же самое, как букварь. Только я в этом разбираюсь, а вы нет. Так что, видимо, и здесь есть какие-то моменты. Андрей, какой из периодов вашей жизни вы считаете наиболее ценным? Прям вот, если бы ни эти два года или ни эти два часа, жизнь, может быть, пошла бы иначе?

СМОЛЯКОВ: Я не могу так сказать. Мне кажется, что еще самые ценные впереди. Нет, я могу сказать, что периодически мне жизнь подбрасывала, давала возможность, вела, делала определенного рода подарки. Но я больше, наверное, это отношу к каким-то коротким встречам (коротким относительно), и это больше мне запоминается. Я так скажу: я слишком ироничен по отношению к себе, чтобы так вот серьезно говорить об этих этапах.

СТАХОВСКИЙ: Ладно, хорошо! Пойдем в другую область. У вас есть любимое место в Москве?

СМОЛЯКОВ: Да. Чистые пруды. Я их люблю.

СТАХОВСКИЙ: Почему?

СМОЛЯКОВ: Потому что, наверное, там все-таки безалаберная юность. Потому что "Подвал", театр Олега Павловича Табакова.

СТАХОВСКИЙ: Ну, вот! Этапы же жизненные, все-таки они есть, оказывается!

СМОЛЯКОВ: Вот это все было там, это все было вокруг. И театр "Современник", в котором мы, будучи студентами, играли драму Олега Табакова "Белоснежка и семь гномов". Вот этот район, улица Чаплыгина, метро "Тургеневская" и "Чистые пруды" и до улицы Покровка, это какой-то такой район любимый.

СТАХОВСКИЙ: Какие-то совсем личные, романтичные воспоминания. Есть какое-то внутреннее ощущение или объяснение, я не знаю, определение внутреннее того, что такое успех? Лично для себя.

СМОЛЯКОВ: Лично - есть. И я думаю, он не совсем и личный. Я думаю, многие так считают - это работа, работа, работа и везение.

СТАХОВСКИЙ: И тогда все это приводит к чему?

СМОЛЯКОВ: И тогда это, наверное, приводит, так сказать, к определенного рода результатам.

СТАХОВСКИЙ: А что самое сложное в вашей работе?

СМОЛЯКОВ: Ой! Не знаю. Я ее люблю.

СТАХОВСКИЙ: И поэтому в ней нет ничего сложного?

СМОЛЯКОВ: Я ее люблю. И поэтому, наверное, что-то тяжело делать, но, мне кажется, сложного в ней… Ну, как в любви? В любви не может быть ничего сложного, правильно? В любви есть радость общения.

СТАХОВСКИЙ: Приходится притираться иногда, превозмогать себя.

СМОЛЯКОВ: Но это все такие мелочи, очень банальные и заставить оторвать голову от подушки, когда хочется спать! Да все равно это все, по большому счету, вранье! Потому, как, например, можешь не спать месяцами, а тебе в четыре утра скажут: "Давай-ка пойдем на репетицию пьесы "Макбет" Вильяма Шекспира…"

СТАХОВСКИЙ: Думаешь: "Господи! Наконец-то! Вот же оно!"

СМОЛЯКОВ: И ты, так сказать, забыв о бессонных месяцах, побежишь и начнешь работать. Нет. Мне кажется, что трудного в ней есть только вот это вот - прелесть общения с ней. Это такая удивительная профессия!

СТАХОВСКИЙ: Никогда не было мысли, может быть, бросить, к чертовой матери, и заняться чем-нибудь другим?

СМОЛЯКОВ: Нет.

СТАХОВСКИЙ: Никогда?

СМОЛЯКОВ: Нет. Даже в те тяжелые годы, когда по всей стране громыхала переоценка ценностей, и некоторые мои коллеги, теперь уже успешные бизнесмены и прочие, и даже тогда у меня не было этих дурных мыслей.

СТАХОВСКИЙ: Какая у вас сейчас цель в жизни?

СМОЛЯКОВ: Какая цель в жизни? Я не знаю.

СТАХОВСКИЙ: Что есть, то и хорошо?

СМОЛЯКОВ: Я не знаю, какая цель. Вы все-таки меня куда-то туда, к моему детству и к моей юности склоняете. Давайте определим: пятилетку за три года или за четыре?

СТАХОВСКИЙ: За четыре.

СМОЛЯКОВ: Нет. Единственное, есть определенные желания. Есть желание  работать и есть желание, чтобы эта работа была не менее интересна, чем на данный момент.

СТАХОВСКИЙ: Принимается, да! Спасибо вам большое. Будем ждать и фильмов с вашим участием и, конечно, работы в театре.

СМОЛЯКОВ: Спасибо. Всего доброго.