Профитроли Даниил Страхов

СТАХОВСКИЙ: Всем доброго вечера. В студии Вера Кузьмина и Евгений Стаховский. Второй час шоу "Профитроли", как всегда по вторникам, представляет собой "Школьную анкету". И всегда к нам приходят люди, которые, в общем, не требуют особого представления. Сегодня у нас Даниил Страхов. Привет!

СТРАХОВ: Привет, Женя. Привет, Вера.

СТАХОВСКИЙ: Я напомню, что Даниил Александрович Страхов родился 2 марта 1976 года в Москве.

КУЗЬМИНА: А ты боялся... Мы всё за тебя сейчас расскажем, ты не переживай.

СТРАХОВ: Я могу пойти, да?

СТАХОВСКИЙ: А в каком районе Москвы, кстати?

СТРАХОВ: Я коренной измайловец.

СТАХОВСКИЙ: Измайлово?

СТРАХОВ: Да, да.

СТАХОВСКИЙ: Это где кремль есть другой. Не все же, кстати, знают, что в Москве есть еще Измайловский кремль.

СТРАХОВ: Я, кстати, даже не в курсе, что это именно кремль. Я знаю, что там есть вот этот старый-старый...

СТАХОВСКИЙ: Ну, вот это здание.

СТРАХОВ: Но, по-моему, он не кремль все-таки, по-моему, это громко сказано, он не кремль.

СТАХОВСКИЙ: Но его часто именно так называют.

СТРАХОВ: Его просто в Измайлове все называют "остров". "На острове" – и всё. А то, что это кремль, я вот тут, к сожалению, необразованный человек.

КУЗЬМИНА: Там находится монастырь - раз.

СТРАХОВ: Да-да-да.

КУЗЬМИНА: И белокаменные башенки.

СТАХОВСКИЙ: Ну вот они, да.

КУЗЬМИНА: Именно поэтому всем кажется, что это кремль.

СТАХОВСКИЙ: Да-да-да.

СТРАХОВ: Но, по-моему, к кремлю это не имеет никакого отношения, насколько я понимаю.

СТАХОВСКИЙ: Ну ладно, и бог с ним.

СТРАХОВ: С Измайлово, да?

СТАХОВСКИЙ: С Измайлово. Кстати, раз уж мы заговорили об Измайлове, до сих пор же достаточно неплохой район. А вот в конце 70-х, начале 80-х...

СТРАХОВ: Так, я не настолько стар, чтобы помнить 70-е.

СТАХОВСКИЙ: Что, детство? Ну а как? Были же районы в Москве такие, как сказать, с интеллектуальной шпаной, а были, например, районы, где исключительно культурные мальчики со скрипочками.

СТРАХОВ: Ну, считается, что Измайлово - это такой интеллигентский район. На самом деле, конечно, с моей точки зрения, это не совсем соответствует истине, тем более, как только там завелся Черкизон, всё это сильно поменялось, район вот таких бабушек и пенсионеров, он стал быстро меняться и превратился, в общем, в такой копеечный район во всех смыслах этого слова. Потом Черкизон пропал...

СТАХОВСКИЙ: Но ничего не поменялось в обратную сторону.

СТРАХОВ: Но я уехал оттуда к этому моменту, и поэтому... Хотя, в общем, когда я туда приезжаю в силу того, что там живут мои бабушки, я как-то каждый раз, конечно, приезжаю как на историческую родину. Вот. Но пусть измайловцы не обижаются, район зеленый, замечательный, но я как-то не испытываю по отношению к нему вот таких ностальгических чувств. Может быть, в силу того, что как раз это время пришлось на 90-е, когда, в общем...

СТАХОВСКИЙ: Время взросления, когда везде было не очень хорошо, наверное.

СТРАХОВ: Ну, и мне было гораздо интереснее в центре, тем не менее. Я помню, как мы там в 13-14 лет ездили на "Площадь Ногина", хипповали, пили портвейн. И как-то вот мои воспоминания яркие, более-менее яркие, из юности, они связаны все-таки не с Измайлово. Наверное, в силу этого...

КУЗЬМИНА: Уже даже "Площадь Ногина" - не "Площадь Ногина" ни разу, теперь-то станции метро "Площадь Ногина" нет такой.

СТРАХОВ: Теперь, да, нет такой.

КУЗЬМИНА: Родители наши ее так называют. А как она сейчас называется? Главный вопрос этого часа.

СТРАХОВ: Я даже забыл… "Китай-город", точно.

КУЗЬМИНА: "Китай-город". Спасибо, разобрались, по крайней мере, с какими-то входными данными.

СТАХОВСКИЙ: Родители строгие были?

СТРАХОВ: Ну почему были? Живы, слава богу.

СТАХОВСКИЙ: Я имею в виду, тогда воспитывали, сейчас-то, наверное, уже не воспитывают, я в этом смысле.

СТРАХОВ: Нет, дело в том, что они меня и не воспитывали. Так получилось, что все свое детство я прожил с бабушкой и с дедушкой. Так что, в общем, какие родители - строгие или не строгие, я не помню. То есть я с ними жил какое-то время, пока они не развелись, но я это время, так сказать, не очень сознательным застал. Так что не могу ответить на ваш вопрос, Женя.

СТАХОВСКИЙ: Да, ладно.

КУЗЬМИНА: А твое первое о себе воспоминание? Вот просто, что я есть.

СТРАХОВ: О, боже! О, боже!

СТАХОВСКИЙ: Ну, может быть, не самое первое, но какое-то яркое.

СТРАХОВ: Вы меня прямо сейчас ввергнете в какой-то ступор. Дело в том, что я как-то от себя очень много бегу, вернее бежал, поэтому, конечно, первое воспоминание...

КУЗЬМИНА: Твоя природа потерла все твои...

СТРАХОВ: Ваша прекрасная природа, твоя прекрасная природа...

КУЗЬМИНА: Ваша прекрасная природа потерла воспоминания о вас в детстве?

СТРАХОВ: Моя потерла, да, учитывая мою фамилию, потерла очень многое. Поэтому первое оно или не первое... Я помню кошку, прекрасную кошку, которая жила вместе с нами еще в той семье, которая тогда, в тот момент была семьей. Эта кошка была великолепная, кошка Мурка, которая прожила что-то 24 года и умерла, потому что свалилась с балкона и перебила себе все лапы, и, в общем, ей было уже тяжело.

СТАХОВСКИЙ: Господи...

СТРАХОВ: Хотя в этот момент отец мой уже оформил себе выезд за границу, он эмигрировал, он был эмигрантом вот этой последней волны…

СТАХОВСКИЙ: В США, да? В Штаты.

СТРАХОВ: Ну, он изначально эмигрировал в Италию, там уже была рассылка по всяким другим странам, он даже толком не знал, куда он попадет. А кошка Мурка была оформлена вместе с ним, он не мог с ней расстаться. И кошка Мурка как раз где-то за две недели до отъезда начала опять ловить голубей. Рискую что-нибудь соврать, но, в общем, она перебилась вся и медленно угасла.

СТАХОВСКИЙ: Это почти мистическая история.

СТРАХОВ: Она великолепная совершенно была, верная.

СТАХОВСКИЙ: Хорошее животное.

СТРАХОВ: Да. Хотя я лично собачник.

СТАХОВСКИЙ: И сейчас есть собака?

СТРАХОВ: Да, сейчас есть собака.

СТАХОВСКИЙ: А кто?

СТРАХОВ: Лабрадор, прекрасный пятилетний боец, хулиган, жизнелюб, который дает мне просто... который на самом деле заменил мне всех.

СТАХОВСКИЙ: В смысле?

СТРАХОВ: Я имею в виду друзей, я имею в виду людей. Ну, не считая людей, которых я люблю...

КУЗЬМИНА: Близких.

СТРАХОВ: Близких, да.

СТАХОВСКИЙ: Но с собаками это хорошо...

СТРАХОВ: Но вот такие полумеры, такие друзья, которые не друзья, приятели, которые не приятели, товарищи, которые не товарищи, вот они как-то все в этом смысле отвалились.

СТАХОВСКИЙ: Я хочу только одно спросить. Вот чтобы мы расквитались уже с семьей, я хочу узнать: почему Даниил?

СТРАХОВ: А, почему я Даниил?

СТАХОВСКИЙ: Есть какая-то история про имя? Или это просто так?

СТРАХОВ: Да, какая-то была история, мне ее каждый раз журналисты старательно напоминают, и я каждый раз ее, в общем, забываю.

КУЗЬМИНА: Сейчас я вам придумаю...

СТРАХОВ: Да, вроде того. Там какая-то история была связана с тем, что мой отец в этот момент занимался то ли Даниилом - князем Галицким, то ли каким-то еще Даниилом, вот. Но в результате и по святцам попадало, что я...

СТАХОВСКИЙ: Тоже где-то в этот период, да?

СТРАХОВ: Да-да-да.

СТАХОВСКИЙ: Все сошлось.

СТРАХОВ: Вот. По Даниилу - князю Московскому я тоже, в общем... Как-то все так совпало.

КУЗЬМИНА: У тебя остались какие-нибудь вещи из детства, вещи конкретные?

СТРАХОВ: Да, у меня остались детские игрушки. То есть вот эти мягкие мишки, зайцы, лисы - вот это всё я почему-то не уничтожал, как многие дети, а у меня всё осталось, и это я всё сумел сохранить. Это фантастические совершенно ощущения. Потому что это... ну, это моя душа, наверное, в каком-то смысле, это какое-то отражение моей души.

КУЗЬМИНА: То есть они живут с тобой?

СТРАХОВ: Они живут со мной. У меня такая красивая библиотека, где стоят умные книжки, которые я не читаю, но они стоят там.

КУЗЬМИНА: Ну, для гостей...

СТРАХОВ: Чтобы произвести впечатление. Вот. Но там еще есть пространство, и они вместе с этими книжками в шкафу как-то живут, и очень, по-моему, хорошо.

КУЗЬМИНА: А ты привязчив к вещам в принципе? Вот в детстве не мог отказаться от старых игрушек, а сейчас ты стал большим мальчиком, легко отказываешься от старых вещей? Или...

СТРАХОВ: У меня такими, знаешь, наплывами, набегами. То есть я временами превращаюсь, я временами начинаю стареть внутренне, это вот такое ветшание, когда человек начинает накапливать всякий разный дрянной мусор вокруг себя. И в какой-то момент я просыпаюсь и выношу из квартиры всё практически.

СТАХОВСКИЙ: Чтобы освободить пространство?

СТРАХОВ: Да, мы это делаем вдвоем с супругой. И как-то мне кажется, что это очень полезно. Раньше, в силу того, что мы переезжали много, увеличивая, значит, свою жилплощадь...

КУЗЬМИНА: Пространство.

СТРАХОВ: Да-да-да, вот от малого к большему. Это происходило само собой. Это очень полезно, вообще очень полезно переезжать, потому что в этот момент ты стряхиваешь весь свой быт, весь свой уклад.

СТАХОВСКИЙ: И понимаешь, что не нужно, и забираешь только важное.

СТРАХОВ: И на самом деле вообще ничего не нужно, по большому счету не нужно ничего!

КУЗЬМИНА: А зачем тогда переезжать из меньшего пространства в большее, если в общем ничего не нужно?

СТАХОВСКИЙ: Именно ради пространства, судя по всему.

СТРАХОВ: Нет, ну конечно, тогда можно жить в бочке, потому что ничего не нужно, тут тоже момент...

КУЗЬМИНА: Где грань?

СТРАХОВ: Грань? Да нету этих граней, их вообще не существует, потому что у каждого внутри грань проходит, что ему на самом деле нужно, и нужно ли ему что-нибудь. Вот на самом деле для свободы же ничего не нужно. И чем больше наших квадратных метров, тем менее мы свободны, это ж понятно, только никто не может от этого отказаться, ну практически никто.

КУЗЬМИНА: И остановиться. Да, да, согласна.

СТАХОВСКИЙ: У тебя есть любимый мультипликационный герой?

СТРАХОВ: Ну, наверное, да. Наверное, этот... "Жил-был пес" скорее.

СТАХОВСКИЙ: Это который волк, видимо, да? Джигарханяновский.

СТРАХОВ: Волк и пес, то есть и Бурков, и Джигарханян. И, допустим, "Ежик в тумане", правда, это уже теперь скорее любимый мультфильм, потому что раньше я совершенно не понимал эту мультипликацию, какая-то она странная была, непонятно вообще про что.

СТАХОВСКИЙ: Конечно, да.

КУЗЬМИНА: Там потому что всё очень медленно происходило, мне кажется, в этом мультфильме.

СТРАХОВ: Якобы. А на самом деле там совершенно потрясающая внутри заложена драматургия, просто я маленький не мог ее считать, разумеется, не было для этого каких-то внутренних инструментов.

КУЗЬМИНА: А ты помнишь, кем ты точно не хотел быть, когда вырастешь? Или не было такого вот определения профессии, которая никогда...

СТРАХОВ: Только не он?

КУЗЬМИНА: Да.

СТРАХОВ: Ух ты! Никогда не думал об этом.

КУЗЬМИНА: Ну, так обычно смотришь на то, чем родители занимаются, и думаешь: не-не-не, мама так мучается с этими студентами, что никогда не стану учителем, никогда - переводчиком...

СТРАХОВ: Нет, опять-таки постольку, поскольку я - дитя разведенной семьи, у меня, в общем, не было каких-то в этом смысле отрицательных примеров, как и положительных.

СТАХОВСКИЙ: А кем хотелось быть в таком случае? Актерство же не сразу пришло в жизнь.

СТРАХОВ: Да кем только не хотелось быть. Но все это где-то лежит на чердаках памяти, там всякие дяди Степы - милиционеры, космонавты, понятное дело... Я очень любил в детстве военные фильмы, я обожал, я был абсолютно зомбирован, но мне кажется, что в этом ничего плохого и нет, советским военным кино. Мне кажется, что на самом деле это прекрасно, потому что это воспитывает чувство Родины, чувство ответственности, чувство борьбы, необходимости борьбы со своими страхами, потому что мальчик сразу хочет быть сильным, хочет быть смелым. Мне снились фашисты, я в телевизор стрелял из всяких там...

СТАХОВСКИЙ: Из всего чего можно, конечно, да.

СТРАХОВ: Из всего чего можно, да, строил из дивана блиндажи и как-то, в общем, прекрасно в этом существовал.

СТАХОВСКИЙ: Раз уж мы заговорили про фильмы о войне, в другой программе мы недавно проводили голосование по поводу лучшего советского фильма про Великую Отечественную войну, про Вторую мировую войну, и у нас победил фильм, больше всего людей проголосовало за фильм "А зори здесь тихие..."

СТРАХОВ: Удивительно.

СТАХОВСКИЙ: Мы тоже очень удивились, что именно этот фильм победил. При том что фильм, конечно, прекрасный...

СТРАХОВ: Удивительно.

СТАХОВСКИЙ: А у тебя есть любимый фильм про войну?

СТРАХОВ: О! Если сейчас говорить, то, наверное, для меня эти любимые фильмы про войну - не про войну, вот скорее так.

СТАХОВСКИЙ: А про жизнь во время войны, закадровое что-то?

СТРАХОВ: Да, да. То есть дело не в том, в кадре или за кадром, а дело в том, что сейчас мне, конечно, гораздо интереснее не сами по себе военные баталии, а проявление человеческого духа во время войны, неважно, происходит это на поле сражения, или это просто состояние человека, который находится в какой-то экстремальной (ну, даже мягко говоря – экстремальной) ситуации, когда это происходит месяцами, годами. Я не знаю, если брать Алексея Германа, это "20 дней без войны". Если брать Авербаха, это... только что в голове было, выпало... "Объяснение в любви". Ну, с Бондарчуком всё проще, наверное, это "Проверка на дорогах"... а, вру, "Проверка на дорогах" - это Герман.

СТАХОВСКИЙ: Разве?

СТРАХОВ: Это Герман, это Герман.

СТАХОВСКИЙ: Да, это Герман.

СТРАХОВ: Этого, может быть, достаточно? Или еще что-нибудь назвать?

СТАХОВСКИЙ: Да достаточно, да. Можем идти, я думаю, смело дальше.

СТРАХОВ: Хотя эти фильмы, в общем, не являются такими, как это называется, эталонными...

СТАХОВСКИЙ: То, что на поверхности.

СТРАХОВ: Ну да, да.

СТАХОВСКИЙ: Хотя "Проверка на дорогах", я точно помню, была в нашей десятке, совершенно однозначно.

СТРАХОВ: Ну, в ней больше военного сюжета, тем не менее, хотя это тоже, в общем, про героя - не героя, который на самом деле изначально заявлен как предатель, и только благодаря вот, так сказать, своей силе духа он переворачивает свою собственную историю.

СТАХОВСКИЙ: Да. Ну ладно, уйдем от этой темы.

КУЗЬМИНА: Скажи, пожалуйста, есть профессии в жизни, людей, владеющих которыми, ты считаешь самыми счастливыми людьми на свете? Вот классно этим заниматься, потому что...

СТРАХОВ: А я не испытываю таких иллюзий, потому что счастье - это понятие внутреннее, а не профессиональное. Если человек занимается тем, от чего он ловит кайф, это может быть, я не знаю, дворник, какой-нибудь "митек"...

КУЗЬМИНА: То есть его отношение к тому делу, которое он делает.

СТРАХОВ: Конечно, конечно. Это может быть и какой-нибудь кочегар Виктор Цой, грубо говоря, который еще вопрос, в каком периоде своей жизни был более счастлив - когда он кочегарил или когда он собирал стадионы. Я не знаю. Точно так же, как вот я могу себе точно такой же вопрос задать: когда я был более счастлив - сейчас или...

КУЗЬМИНА: В роли Чикатило или в роли Дориана Грея.

СТРАХОВ: Ну, счастье в роли - это вообще какая-то абстрактная история, потому что это же... ну как? Это же вот, не знаю, если брать спектакль, это же очень длинная работа. Предположим, Дориана Грея я играл, наверное, на протяжении трех лет. А были спектакли, которые я играл чуть ли не десять лет, по-моему, восемь лет мы играли "Петербург" Андрея Белого в Театре Гоголя. Там был длинный период, когда я играл как артист, потом как не артист, потом вообще не играл, потом опять играл. И это были разные состояния внутри роли, внутри спектакля - от ужаса, от полного кошмара, когда ты выходишь на сцену на премьере и понимаешь, что ты ноль, до какого-то ощущения внутреннего полета.

КУЗЬМИНА: С чем ты поступал в институт?

СТАХОВСКИЙ: Началось...

СТРАХОВ: Сейчас скажу. Маяковский, Есенин… Прозу не помню, басню не помню.

КУЗЬМИНА: Потому что учился-то ты, судя по слухам, так себе, и вообще не очень любил это...

СТРАХОВ: Ну, я везде это говорю. Вообще, да, я не люблю студенчество.

КУЗЬМИНА: Ага! Нет, я сейчас о школе говорила, что тяжело после школы, если забивать там, то, в общем, достаточно сложно поступать.

СТРАХОВ: Да я не забивал там, я на самом деле был довольно прилежный ученик, только до определенного времени, пока мне не стукнуло, что я молодой парень и что есть масса разных интересных...

СТАХОВСКИЙ: Вещей в жизни.

КУЗЬМИНА: Вне школы.

СТРАХОВ: Вещей и людей, да. И забил на учебу в какой-то момент. Хотя я учился очень хорошо всегда, и голова у меня варила хорошо. И тем не менее, даже пропадая там на какие-то длительные времена, я возвращался и умудрялся сдавать экзамены, хотя, конечно, мне просто по любви, по какому-то хорошему отношению давали какую-то скидку. Вот.

КУЗЬМИНА: Молодые люди часто на этом выезжают, и до сих пор студенты, между прочим… Это нормально.

СТРАХОВ: И не только молодые люди.

КУЗЬМИНА: Девушки приходят на пятом месяце беременности сдавать каждую сессию, а молодые люди просто...

СТРАХОВ: А почему именно на пятом?

КУЗЬМИНА: Ну, или на каком-то, когда уже видно, но еще...

СТАХОВСКИЙ: У каждого свои травмы в жизни, да... По тому, кто о чем говорит, сразу всё понятно. Даниил, ты сказал, что не очень любишь вспоминать студенческие времена…

СТРАХОВ: Ну, не то что не люблю, нет, пожалуйста, могу вспомнить. Они просто такие безрадостные, с моей точки зрения.

СТАХОВСКИЙ: Ты говоришь, да, именно о безрадостности.

СТРАХОВ: Да.

СТАХОВСКИЙ: И детство такое вроде непростое было…

СТРАХОВ: Да вообще всё ужасно!

СТАХОВСКИЙ: И вообще всё кошмар. А если говорить не о счастье, а о ценности периода, как ты думаешь, какой период жизни для тебя был наиболее ценным?

СТРАХОВ: Сегодняшний.

СТАХОВСКИЙ: Сегодняшний?

СТРАХОВ: Сегодняшний, вот то, что я сейчас переживаю. То есть для меня понятие счастья, оно сопрягается с понятием осмысления себя в пространстве. Вот чем больше я живу, тем больше, как мне кажется, - может быть, это большая иллюзия, конечно, с моей стороны, - тем больше, мне кажется, я себя осмысливаю как некая мыслящая субстанция.

СТАХОВСКИЙ: А почему это так происходит? Просто взрослеешь? Или ты что-то делаешь для этого?

СТРАХОВ: О, боже! Ну, я и делаю, конечно, потому что я как-то, как мне кажется опять-таки, двигаюсь в профессии, осознаю себя в ней. Да, если раньше это был бег вслепую, бег на месте, бег от страха...

СТАХОВСКИЙ: То сейчас есть путь, да?

СТРАХОВ: То сейчас все-таки вырисовывается, он не то что есть, но он вырисовывается. И это, с одной стороны, мучительно, с другой стороны, прекрасно, когда ты осмысливаешь, что ты все-таки двигаешься, пытаешься двигаться осознанно куда-то, где-то, как-то. И когда ты осмысливаешь себя в этом пути, конечно, возникает мучительное чувство счастья, потому что это непросто, но ты в этот момент начинаешь себя чувствовать человеком, а не просто какой-то обезьяной, которой дали в руки красный флажок и заставили прыгать на сцене, как, не знаю, заяц с барабаном. А когда ты себя перестаешь чувствовать зайцем с барабаном, то, конечно, возникает чувство какого-то внутреннего...

СТАХОВСКИЙ: Удовлетворения, легкого хотя бы, приблизительного, начального. Нет?

СТРАХОВ: Нет, удовлетворения нет. Удовлетворение - тогда это конечный результат, тогда ты попался в собственные сети самообольщения, тогда ты уже – всё, мертвец-беглец... Удовлетворения не должно быть.

СТАХОВСКИЙ: То есть не останавливаться все-таки главное?

СТРАХОВ: Ну, "не останавливаться" - это лозунг. А вот чувство прекрасного, чувство счастья - это же, понимаете, это же не статичное чувство.

СТАХОВСКИЙ: Конечно, нет.

СТРАХОВ: Это же чувство какое-то, которое невозможно описать, оно в тебе как река, как ты его опишешь? Ну, оно вот просто... чем дальше, тем больше оно во мне расцветает, как цветок… О, боже! Что я говорю?

КУЗЬМИНА: Как прекрасно! Мне кажется, здесь не нужно больше, перед новостями особенно, ничего добавлять.

СТРАХОВ: Сейчас какие-нибудь опять страшные новости пойдут, поэтому нужно как-то...

КУЗЬМИНА: Мы вас выведем на это время из студии, Даниил, специально, чтобы не портить настроение.

СТРАХОВ: Ура!

СТАХОВСКИЙ: Даниил Страхов сегодня в "Школьной анкете". Возвращаемся в студию. Скажи мне, Даниил, а тебя тяжело разозлить? Что надо сделать, чтобы ты разозлился?

СТРАХОВ: О, я довольно страстный человек на самом деле, меня легко разозлить. Я просто это как-то стараюсь скрывать, потому что многим кажется, что я могу быть сдержанным, и я действительно довольно сдержан, но на самом деле это не так.

СТАХОВСКИЙ: То есть это не кипучая злость, а такая внутренняя, тебе не по себе, но...

СТРАХОВ: Это кипучая злость, которую я в себе, так сказать...

СТАХОВСКИЙ: Давлю, как фашистскую гадину.

СТРАХОВ: Ну да, в общем, да. Иногда и не давлю, а иногда... Я, в общем, не знаю, что с этим делать. Но постольку, поскольку я артист, то у меня есть в принципе вот эта форточка, потому что, конечно, многие вещи, многие эмоции я выношу туда, на сцену или в кадр.

СТАХОВСКИЙ: Есть куда выплеснуть, получается.

СТРАХОВ: Ну, в общем, да, в этом смысле я счастлив в профессии.

СТАХОВСКИЙ: Да, хорошо.

КУЗЬМИНА: Снятся ли тебе профессиональные сны?

СТРАХОВ: О, да.

КУЗЬМИНА: Связанные с профессией?

СТРАХОВ: О, да. К сожалению, к сожалению великому, мне иногда снится сон, классический актерский сон (и я вдруг в какой-то момент понял, что, блин, я же такой банальный в этом смысле), что я на сцене и я забываю текст. Даже я, может быть, помню пьесу, которую я играю, но забыл, так сказать, что, собственно, в данный момент я должен говорить. Это связано с таким сюжетом, предположим, что восстанавливается спектакль, который я давно не играл, скажем, "Безотцовщина"…

КУЗЬМИНА: То есть не прогнали...

СТРАХОВ: Да, не повторил, не прогнал, не было репетиций. И я выхожу, зал сидит, и я должен что-то говорить, и (о, боже!) я не знаю что. В общем, вот такой я банальный.

СТАХОВСКИЙ: Ну а бывает же импровизация?

СТРАХОВ: Импровизация - это тщательно подготовленная вещь.

СТАХОВСКИЙ: Это понятно.

СТРАХОВ: Поэтому если ты забыл слова, то, в общем, ты свободен.

КУЗЬМИНА: Выход вон там...

СТАХОВСКИЙ: Как это часто бывает.

СТРАХОВ: Я могу сейчас договорить по поводу "забыл слова". Могу рассказать историю. Однажды в Вахтанговском театре мы играли спектакль "Почтальон всегда звонит дважды", это был один из премьерных спектаклей. И в финале, где у меня большой, длинный монолог, значит, я практически весь монолог договорил до конца, и - о, боже! - я забыл финал, я забыл ключевую фразу, после которой, собственно говоря, уже монолог мой подходит к концу, выбегает главная героиня, и мы, значит, танцуем, - в общем, всё плохо, все умерли. Вот. И я эти слова забыл.

КУЗЬМИНА: И даже смысл этих слов? Или...

СТРАХОВ: И главное, что мне никто не мог подсказать, потому что все артисты, кроме Иры Низиной, стояли за моей спиной, то есть они были видны. Ира была заряжена за кулисами, и она не понимала, идти или не идти. И я где-то держал паузу, как потом выяснилось, около минуты. Я за это время, конечно, пережил практически, наверное, себя всего, вот от рождения...

КУЗЬМИНА: До этого момента.

СТРАХОВ: …до этого момента. Конечно, в моей голове пронеслось просто всё: что пора уходить из профессии вообще, что я в полном маразме, и, конечно, полный аллес капут...

КУЗЬМИНА: Чем всё закончилось? Все умерли по спектаклю, а вот что на сцене случилось?

СТАХОВСКИЙ: А ты играл там роль Джека Николсона?

СТРАХОВ: Как бы, да. И я в какой-то момент, пройдя все круги ада, наконец успокоился, перестал внутри себя самого метаться, как мотылек, и по смыслу, по внутреннему какому-то смыслу того, что со мной происходит, нашел эти слова и вышел на них. В общем, это была какая-то пауза, которая... это была одна из тех пауз, вот к чему я это рассказываю, которая формирует актера. То есть когда человек через провал, через ощущение полной внутренней катастрофы приходит к ощущению профессии. Потому что любые провалы, они могут оказаться гораздо - даже где-то в какой-то песне это есть, да и не в одной, не в двух, - они могут оказаться при правильном внутреннем осознании того, что с тобой происходит, гораздо полезнее побед.

СТАХОВСКИЙ: Победить-то может каждый, а качественно провалиться, выкарабкавшись из этого...

КУЗЬМИНА: Минута - это качественно, я считаю.

СТАХОВСКИЙ: Была ли у тебя в жизни какая-то книга, которую ты можешь назвать настольной или которая, может, перевернула твое мировосприятие в какой-то момент, когда ты вдруг понял: ой, черт, как клево!

СТРАХОВ: У-у-у... Ну, я зачитывался в детстве Достоевским. Не знаю, насколько это интересная тема, потому что это такая классическая история.

СТАХОВСКИЙ: Нет, мы можем просто обозначить: Достоевский, всё, и пойти дальше.

СТРАХОВ: Да, да, конечно...

КУЗЬМИНА: Если бы можно было узнать дату, когда ты уйдешь из жизни, ты бы стал узнавать или нет?

СТРАХОВ: О, боже! Никогда, никогда! Это вообще всё полная хреновина.

КУЗЬМИНА: Кстати говоря, по поводу хреновины. Гороскопы, приметы?

СТРАХОВ: Я к этому очень сложно отношусь, потому что, с одной стороны, я знаю, что что-то такое существует, и даже в свое время сталкивался с тем, что... ну, в силу того, что я публичный человек, то соответственно ко мне в принципе может обратиться любой, написать письмо в театр, я не знаю, позвонить в прямой эфир. И так получилось, что какие-то волны до меня доходили, когда постфактум я понимал, что кто-то раскладывает мои звездные карты и смотрит на то, что у меня происходит сейчас, то, что происходит у меня в будущем. И я не скажу, что мне это очень сильно нравится, это мерзкое ощущение, когда копаются не только в твоей личной жизни, как это делает желтая пресса, но и когда, в общем, ты понимаешь, что очень многое лежит на поверхности для людей, которые умеют это вскрывать с точки зрения вот этих звездных дел.

СТАХОВСКИЙ: Да, и тогда становится неприятно, конечно.

СТРАХОВ: Очень неприятно, потому что, с одной стороны, ты ощущаешь себя инфузорией...

СТАХОВСКИЙ: Мелочью вообще, за которой еще и кто-то наблюдает.

СТРАХОВ: Ты понимаешь, что не только артист публичный, который и так на виду, а любой человек, в общем-то, что? У него все предопределено в жизни, или это все-таки не так? Где же тогда свобода воли? Вот это очень тонкая вещь, очень тонкий вопрос. Потому что я точно знаю, что свобода воли существует, по своей собственной жизни. И одновременно с этим есть некий сценарий жизненный у каждого из нас, который он должен пройти. Вопрос в том, что есть какие-то ключевые точки, в которых человек делает выбор или не делает его, или делает этот выбор в ту или в другую сторону.

КУЗЬМИНА: Скажи, пожалуйста, став публичным человеком и осознав себя таковым, ты понял, что есть какие-то вещи, которые теперь ты себе не можешь позволить сделать, которые ты мог себе позволить, скажем, сделать до того?

СТРАХОВ: О, боже!

КУЗЬМИНА: Ты несешь ответственность за собственную публичность, за себя?

СТРАХОВ: Скажем так, я стараюсь ее нести, эту ответственность. Я стараюсь не быть свиньей, конечно.

КУЗЬМИНА: А хотелось бы? - тут хочется спросить.

СТАХОВСКИЙ: Ну иногда же так хочется напиться прямо...

СТРАХОВ: Ну, если уж хочется напиться, это всегда можно сделать так, что тебя никто не увидит.

СТАХОВСКИЙ: Хочется иногда напиться на публике...

КУЗЬМИНА: Это вам, Евгений...

СТАХОВСКИЙ: Культурно выпить...

СТРАХОВ: Выпить по-свински...

СТАХОВСКИЙ: Да, да. А всё, а никак, понимаешь.

СТРАХОВ: Ну, слушайте, в этом тоже есть, с одной стороны, такая лицемерная вещь, когда ты, значит, можешь быть свиньей, но так, чтобы никто не видел, и не быть ею на людях, в этом тоже много лицемерия. С другой стороны, меня страшно раздражают артисты, которые...

СТАХОВСКИЙ: Которые не лицемерят в этом смысле как раз?

СТРАХОВ: …которые рассказывают всё, да, которые становятся такими людьми-людьми, которые вот пропагандируют эту идею, что мы такие же, как вы, мы ничем от вас не отличаемся, и поэтому мы так же можем валяться...

КУЗЬМИНА: Петь в караоке и... да.

СТАХОВСКИЙ: Да.

СТРАХОВ: Но дело не в том. Нет, почему, пожалуйста, пой в караоке, если тебе это нравится. Дело же не в этом. Я говорю про какую-то вот такую супероткровенность, когда выносят свои личные тайны, белье, вот это всё, начинают на этом строить, поддерживать, подогревать интерес к себе.

СТАХОВСКИЙ: Ну, такая оголтелая публичность.

СТРАХОВ: Хотя, с моей точки зрения, это всё абсолютная утопия, потому что ничто на самом деле, кроме того, что ты делаешь, конкретно ты, не может тебя удержать на плаву.

СТАХОВСКИЙ: Да.

КУЗЬМИНА: Есть что-то, что ты не успеешь сделать уже?

СТРАХОВ: Никогда?

КУЗЬМИНА: Ну, ты говоришь "старость, старость"... Я поэтому тебя и решила спросить.

СТРАХОВ: Ну, Ромео-то, конечно, я вряд ли сыграю.

КУЗЬМИНА: Вот!

СТАХОВСКИЙ: Почему?

СТРАХОВ: Потому что староват. Но я, собственно, по этому поводу сильно не переживаю.

СТАХОВСКИЙ: Да?

СТРАХОВ: Ну, Меркуцио есть, но тоже вряд ли предложат, конечно. Да и Гамлет, в общем, вроде как вот он подходит, да, но ведь, черт, кто предложит?

КУЗЬМИНА: А ты никогда не играл женщин?

СТРАХОВ: О, классный вопрос...

КУЗЬМИНА: Или не хотел бы?

СТРАХОВ: Не помню, не помню, не помню... Боюсь соврать...

СТАХОВСКИЙ: Вот тебе и тупик.

СТРАХОВ: Мне недавно предлагали роль Юсупова, где по сценарию я должен был быть в женском платье, хотя эта история, связанная с тем, что он, значит, человек определенной ориентации...

СТАХОВСКИЙ: Нетрадиционной ориентации, да.

СТРАХОВ: Я уж не знаю, насколько она нетрадиционна... Но это всё было замешано, настолько это было замешано на вот этих материнских делах, на подробностях, псевдоподробностях его личной жизни... Я довольно серьезно изучал этот вопрос, и постольку, поскольку для меня Юсупов оказался человеком потрясающе интересным - гораздо больше, чем те скабрезности, о которых он сам любит рассказывать в своих воспоминаниях, - я отказался.

СТАХОВСКИЙ: Понятно. У нас есть рубрика, которая называется "Секрет". Суть ее очень проста. Человек, который был у нас в гостях в этой программе на прошлой неделе, задает вопрос нашему следующему гостю, конечно, не зная, кто это будет.

СТРАХОВ: И я обязан ответить?

ДУНАЕВСКИЙ: Меня зовут Максим Дунаевский. Вот мой вопрос. Вы выловили в море бутылку, крепко замазанную сургучом. Вы ее вынесли на берег, открыли, и оттуда, конечно же, вылез джинн. Вы выпустили джинна из бутылки, и он говорит: "О, повелитель, я выполню любое твое желание, только это желание будет одно". Какое это желание будет у вас?

СТАХОВСКИЙ: Ну вот. Знали Максима Дунаевского как композитора всю жизнь, а оказалось, что он еще и знатный сказочник.

КУЗЬМИНА: Сказочник, да. Я боялась, "бутылку крепкого"... а оказалось, крепко залитую сургучом.

СТАХОВСКИЙ: Да. Вот одно желание есть?

СТРАХОВ: Ну, я бы, наверное, у джинна спросил: чего ты сам хочешь?

СТАХОВСКИЙ: О-о-о!

СТРАХОВ: Вот вообще, в принципе, твое-то желание какое? Может, ты хочешь пойти погулять? В конце концов, сколько можно сидеть в бутылке и исполнять всякие глупые желания рыбаков?

КУЗЬМИНА: Ну да, у меня до тебя ничего не было, пускай ничего и не будет, пускай ничего не меняется.

СТРАХОВ: Вот давайте я так отшучусь, потому что, конечно, вот это исполнение желаний - это такая вещь на самом деле страшная... Как это я говорю в каком-то... я это говорю в спектакле "Идеальный муж". Я где-то прочитал, в какой-то книжке: "Когда Бог хочет покарать человека, он исполняет его желания". Оскар Уайльд.

СТАХОВСКИЙ: Да, да, именно он, дорогой.

КУЗЬМИНА: Когда путешествуешь, не загадываешь желание? Где-то нос собаки потереть, палец святого Петра, не знаю, и загадать желание? Что вы так на меня все смотрите?

СТРАХОВ: Значит, по поводу пальца святого Петра. В Гарварде стоит памятник Гарварду, и все проходящие мимо туристы трут, значит, его за ступни. А постольку, поскольку я там был не в стане этих туристов, а меня вели знающие люди, они мне сказали: "Ни в коем случае ничего там не три. Потому что каждую ночь студенты Гарварда делают с этими ступнями всё, что хотят".

КУЗЬМИНА: А назавтра толпы туристов...

СТРАХОВ: А назавтра толпы туристов всё это дело, значит, подметают, извините.

КУЗЬМИНА: Всё, Женя, забираем документы из Гарварда... только подали.

СТАХОВСКИЙ: Не поедем, да.

СТРАХОВ: Серьезно? Ну, тогда у вас впереди прекрасные студенческие времена.

СТАХОВСКИЙ: Что самое сложное в твоей работе?

СТРАХОВ: Ну, я рискую большую паузу повесить...

СТАХОВСКИЙ: Преодолеть ту минуту, которая была в жизни когда-то? Может, ничего сложного нет?

СТРАХОВ: Да черт его знает...

КУЗЬМИНА: У нас есть другой вопрос...

СТРАХОВ: Мне кажется, что на самом деле дело не в моей профессии, а дело в том, что...

СТАХОВСКИЙ: В том, как ты проживаешь свою профессию?

СТРАХОВ: Ну да, это же может быть что угодно, и на самом деле не обязательно связанное с искусством. Хотя понятно, что в искусстве это, наверное, сконцентрировано как-то посильнее с точки зрения того, что человек проявляет себя, проявляет через себя Бога. Но в принципе любая профессия может дать подобный результат на самом деле.

СТАХОВСКИЙ: Принимается. Даниил Страхов был сегодня у нас в "Школьной анкете". Спасибо большое.

СТРАХОВ: Всё, что ли, да?

СТАХОВСКИЙ: Удачи! И приходи к нам еще как-нибудь.

СТРАХОВ: С удовольствием. Спасибо вам.

КУЗЬМИНА: А ты про еду любишь говорить?

СТАХОВСКИЙ: Ну, началось... Вот это за кадром вы уже решите.

СТРАХОВ: Да легко, легко! Пожалуйста.

КУЗЬМИНА: Пока!