[Объект22] Эрик Карлфельдт

Е.СТАХОВСКИЙ: Очередная серия нашего большого проекта, посвященного лауреатам Нобелевской премии по литературе. Мы добрались до 1931 года, когда Нобелевскую премию, ну, здесь вообще сегодня будет интересный момент, потому что с этим человеком связаны и относительно самой премии некоторые занимательные, на мой взгляд, эпизоды, ну, и, надеюсь, что и о жизни его мы узнаем что-то не только новое, учитывая, что имя не самое известное, но и не слишком академические, в том числе, вещи. И здесь уже Андрей Коровин, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой  литературы Российской Академии наук, доцент Московского Государственного педагогического университета. Андрей, здравствуйте.

А.КОРОВИН: Добрый вечер.

Е.СТАХОВСКИЙ: Спасибо, что нашли для меня время в очередной раз, рад вас видеть.

А.КОРОВИН: Мне очень приятно опять оказаться в вашей студии, тем более, это один из моих любимых поэтов, на самом деле.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вот смотрите, какая сразу интрига. Надо назвать имя, наверное. В 1931 году лауреатом Нобелевской премии стал шведский поэт, мы же все-таки, как поэта его, зовут которого Эрик Карлфельдт.

А.КОРОВИН: Аксель. Эрик Аксель Карлфельдт. На самом деле, его зовут совершенно по-другому, его зовут Эрик Аксель Эриксон, и имя Карлфельдт он принимает уже значительно позже, когда начинает писать стихи и публиковаться в газете «Афтонбладет». И тогда ему предлагают взять псевдоним, который, в конечном итоге, становится его фамилией.

Е.СТАХОВСКИЙ: Эриксон слишком прозаично?

А.КОРОВИН: Нет, Эриксон это вообще не фамилия.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, сын Эрика.

А.КОРОВИН: Да, это отчество, потому что его отец был Эрик Эриксон, и соответственно Эрик Аксель Карлфельдт Эриксон.

Е.СТАХОВСКИЙ: Он тоже Эрик Эриксон, да.

А.КОРОВИН: Да, Эрик Эриксон.

Е.СТАХОВСКИЙ: Семейственность, наследственность.

А.КОРОВИН: Он происходил из такой старинной крестьянской семьи, был очень близок к корням, к земле родной из провинции Даларна, одна из северных провинций Швеции, и благодаря Карлфельдту, в том числе, становится одной из самых романтических мест в Швеции и по сей день является такой меккой для туристов. То есть, есть две области Швеции, которые овеяны не только какими-то сказаниями народными, преданиями это Вермланд и Даларна. И именно в этих двух провинциях, собственно, и жили самые знаменитые писатели шведского неоромантизма в Вермланде Густав Фрёдинг и Сельма Лагерлёф, и соответственно из Даларны происходил Эрик Аксель Карлфельдт. Ну, кстати, у вас уже была передача уже о Сельме Лагерлёф, и там, наверное, упоминался ее роман «Иерусалим», один из самых знаменитых ее романов, кстати, первый переведенный на русский язык, и действие «Иерусалима» тоже начинается в Даларне. То есть Даларна это такая действительно романтическая область для шведов, и Эрик Аксель Карлфельдт своими произведениями, конечно, опоэтизировал и прославил этот край еще больше. Поэтому писатель он был весьма важный в региональном отношении. Шведы ему этого забыть не могут, и в силу этого Карлфельдт в Швеции по сей день один из самых популярных поэтов.

Е.СТАХОВСКИЙ: По сей день?

А.КОРОВИН: По сей день, да. И абсолютно неизвестный за границей. То есть, если мы возьмем количество работ литературоведческих, написанных на других языках, посвященных Эрику Акселю Карлфельдту, мы убедимся, что количество этих работ минимально. То есть ни одной монографии, ни одной книги на английском, немецком или русском языке, посвященной Карлфельдту, просто не существует.

Е.СТАХОВСКИЙ: Почему, интересно, он все-таки слишком местечковый, слишком такой внутренний?

А.КОРОВИН: Вы знаете, я затрудняюсь вам ответить на вопрос, почему, потому что в истории литературы очень часто бывает так, что писатели, которые не заслуживают славы, эту славу обретают. А писатели, которые этой славы достойны, так и остаются где-то в истории литературы, в запыленных фолиантах и никто так не обращается к ним, кроме, опять-таки, специалистов.

Е.СТАХОВСКИЙ: Карлфельдт, если я вас правильно понял, как раз относится ко вторым, которые вполне заслуживают такой мировой славы.

А.КОРОВИН: Вполне заслуживает, потому что это действительно выдающийся поэт, и я не зря сказал, что он один из моих любимых, потому что мне представляется, что в скандинавской поэзии, вообще в скандинавской поэзии, и в поэзии первой половины XX века Карлфельдт занимает особое место. Несмотря на то, что его обычно ставят, наверное, третьим в ряду шведских неоромантиков после соответственно Хейденстама, тоже получившего Нобелевскую премию, Густава Фрёдинга, который был отчасти учителем Карлфельдта. Вот он оказывается третьим в этом ряду. Но при всем при этом сами шведы считали Карлфельдта редчайшим поэтом эпохи. И  любопытно, что первый его сборник «Песни пустоши и любви», так переводится на русский язык это название, который появляется в 1895 году, второй сборник в 1898, а уже в 1904 он избирается членом шведской Академии. А в 1913 он становится ответственным секретарем отделения литературы.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть Нобелевского комитета, собственно говоря.

А.КОРОВИН: Да, собственно говоря, он возглавляет Нобелевский комитет по литературе. И несколько раз его кандидатура выдвигалась, и он сам лично отклонял свою кандидатуру, мотивируя это тем, что он абсолютно не известен за границей. Но это действительно так. То есть он не считал себя поэтом мирового уровня, хотя для шведов это был один из действительно поэтов, который олицетворял их время, их чаяния. Поэтому мы можем многое говорить о Карлфельдте, но Нобелевскую премию он получает посмертно, потому что он умирает в апреле, а Нобелевскую премию…

Е.СТАХОВСКИЙ: Осенью, да, в октябре.

А.КОРОВИН: Простите, он умирает в июле, а Нобелевскую премию он получает в октябре месяце. И шведский Нобелевский комитет присуждает ему Нобелевскую премию посмертно, это первый случай в истории присуждения Нобелевских премий.

Е.СТАХОВСКИЙ: И чуть ли ни единственный. Хаммаршельд получал.

А.КОРОВИН: Да, Хаммаршельд получал Нобелевскую премию мира посмертно.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это Генсек ООН, так в скобочках.

А.КОРОВИН: Это два случая. И при том, что были очень многие недовольны, потому что нарушались правила, но Нобелевский комитет обошел это правило, мотивируя тем, что на Нобелевскую премию он был номинирован до того, как он умер, то есть еще при жизни. Другое дело, что Карлфельдт не получил бы эту премию, если бы он был сам председателем Нобелевского комитета.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть он бы опять от нее отказался.

А.КОРОВИН: Понимаете, это не отказ. Это когда просто один из членов комитета голосует против. В данном случае против себя.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, да, ну, то есть номинально, вот они те самые занимательные истории, касающиеся именно вручения Нобелевки Карлфельдту, что, во-первых, это посмертная история, впервые в истории вручений Нобелевских премий, в 1931 году именно ее вручили посмертно. А, во-вторых, ну, действительно такая судьба – ну, у человека работа, которая в соответствии, уж, не знаю, с чем, с моральными принципами, с этикой какой-то профессиональной или бог знает, с чем еще, не позволяла ему рассматривать самого себя в качестве реального претендента на получение этой награды.

А.КОРОВИН: Ну, потому что он соотносил себя с величиной мирового уровня. И понятно, что были писатели, которые олицетворяли Скандинавию во всем мире, как Гамсун. Можно многое говорить о Гамсуне, как писателе, ну, и о человеке, в том числе, но это действительно была величина не просто европейского, а мирового уровня. А Карлфельдт был писателем региональным. И вот эта его региональность, наверное, не давала ему того выхода в мир, которого он заслуживал. А это очень грустная вещь, потому что, на самом деле, мы знаем массу примеров, когда региональные писатели, воспевшие свою область, свою родину, становились, опять-таки, прославленными и, в том числе, благодаря Нобелевской премии.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, в общем, да. И тут далеко ходить не надо, начиная, собственно, с вечно вспоминаемого, мне кажется, мною Сюлли-Прюдома, который, в общем, довольно внутренний автор и первый лауреат Нобелевской премии по литературе. А Лагерлёф та же самая, не за описания ли прекрасные своих природных шведских моментов?

А.КОРОВИН: Ну, Лагерлёф была все-таки очень хорошо известна во всем мире и переводилась. Карлфельдт не переводился.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но все-таки. А Грация Деледда, которая у нас тоже осталась уже позади. Ну, вот такая себе домохозяйка, совершенно итальянская, которая что-то там описывала, свою родину прекрасную, все, дальше этого не вышло.

А.КОРОВИН: Ну, политика Нобелевского комитета это отдельный вообще разговор, наверное, мы его сейчас не будем поднимать, потому что разобраться, по каким причинам кому-то дают Нобелевскую премию, а кому-то не дают, в большинстве случаев мне не удается, я не понимаю.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вот я на это всегда, мы каждый раз, когда поднимаем этот вопрос, говорю: ну, их премия, кому хотят, тому дают. Будет у меня своя премия, тоже кому хочу, тому и дам.

А.КОРОВИН: Ну, там не все так просто, потому что, конечно, и политический фактор играет свою роль. Но в случае с Карлфельдтом, тут совершенно очевидно, что шведы были очень рады, когда он эту премию получил. Потому что для них он олицетворял вот что-то очень шведское. И это действительно крестьянин, который выучился, который стал одним из самых образованных людей в Швеции, человек, который сделал себя сам. Он довольно длинный путь прошел, и не сразу получил диплом, потому что он поступил в 1885 году в университет, а, по большому счету, закончил этот университет только в 1902, когда он защитил, собственно, диссертацию.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это длинный путь, действительно.

А.КОРОВИН: Это длинный путь. И это путь безденежья и унижений, и  очень таких больших трудностей, которые на его долю выпадали. Но зато, когда к нему пришла слава, она слава обрушилась буквально, как лавина.

Е.СТАХОВСКИЙ: Она пришла к нему как быстро все-таки, с первого же сборника, 1895 год?

А.КОРОВИН: Да, 1895 год. Очень интересная вещь, этот сборник, который сейчас считается абсолютно шведской классикой «Песни пустоши и любви». Этот сборник, было продано только 50 экземпляров вообще этой книги, и фактически это было фиаско. Но проходит три года, и появляется другой сборник «Песни Фридолина», сборник, который уже становится одним из самых известных изданий шведской литературы вот той эпохи. И, знаете, это такой феномен, который, наверное, можно сравнить только с феноменом романтиков, когда выходили первые произведения романтиков, первое издание лирических баллад 1798 года, когда никому они оказались не нужны, второе издание 1800 года, когда вся Европа начинает с упоением читать эти непонятные странные стихи.

Е.СТАХОВСКИЙ: И с Карлфельдтом произошло то же самое? На волне популярности второго сборника появился интерес к первому?

А.КОРОВИН: И интерес к первому, и он начинает… он не так много написал, на самом деле. Количество сборников Карлфельдта, у него всего 5 сборников стихов. Но последние сборники расходились за неделю. То есть он издавал сборник тиражом 5 тысяч экземпляров, и за неделю весь тираж распродавался.

Е.СТАХОВСКИЙ: О, такой популярности сегодня позавидует Стивен Кинг. Ну, вот смотрите, какая вырисовывается картинка. Написал вроде как немного. Такой прямо шведский-шведский товарищ, крестьянского происхождения, долго учился, что-то там и так далее. Но человек, который умудрился стать главным поэтом Швеции, по крайней мере, своего времени. Я сейчас так пытаюсь уже к литературе поближе подобраться. А в чем секрет?

А.КОРОВИН: А секрет, наверное, в том, что он действительно был очень шведский. Понимаете, о чем он писал? Он писал о своей родине, о Даларне, об этой провинции, где живут люди естественной жизнью, вот этот идеал, который был характерен для романтиков, который становится вновь востребованным в эпоху неоромантизма, потому что небольшой такой, наверное, экскурс в шведскую литературу, начиная с Вернера фон Хейденстама, в шведской литературе начинается эпоха неоромантизма, а самыми крупными представителями которого являются, собственно, Хейденстам, Фрёдинг, Сельма Лагерлёф и Карлфельдт. И, по большому счету, это мощнейшее направление в шведской литературе того времени, которое начинает конкурировать с популярностью Стриндберга. Стриндберг не получил Нобелевскую премию, хотя Стриндберг жил в те времена, когда вот эти поэты набирали популярность и становились действительно маркерами такого, что ли, национального пути Швеции. Потому что Стриндберг был общеевропейской известностью, раз, а, во-вторых, он отвернулся от … Он уходит в литературу такую усредненно-европейскую, пишет по-французски отчасти, и для шведов это было оскорбительно. Я так предполагаю, что Нобелевский комитет даже в силу этого не посчитал бы нужным присуждать премию Стриндбергу, хотя он этого, безусловно, заслуживал. А Карлфельдт был тем поэтом, который создает образ, близкий шведам. Шведы  - крестьянская нация в своем большинстве, и многие шведы, которые добились успеха и стали уважаемыми гражданами, они вышли из этой крестьянской среды. Кто герой, главный герой, лирический герой Карлфельдта? Это некий Фридолин, образованный крестьянин, который некогда в юности своей ушел в город, стал таким значительным человеком в обществе, а потом понял, что городская суета не для него, и он возвращается на свою родину. Он возвращается в деревню, он возвращается к земле, где он возделывает грядки, и он считает, что правильно, наверное, сменить такой образ жизни, лучше копаться в земле, чем копаться в старых книгах. Вот такой вот антиинтеллектуальный пафос поэзии. При том, что нельзя сказать, что поэзия Карлфельдта проста, она не проста. И если мы говорим о стихотворных размерах, о самом строе стиха, это, знаете, не ямб – хорей, это александрийский стих, это и всевозможные эксперименты стихотворные, которые для того времени вообще характерны. Но интонация остается такой близкой, родной, народной. И если мы говорим о Карлфельдте, то это, конечно, становится одной из тех важных, наверное, причин, по которой он так полюбился шведам.

Е.СТАХОВСКИЙ: Получается, что это удивительная смесь вот этой изобретательности поэтической именно и традиционности?

А.КОРОВИН: Да, в хорошем смысле традиционности, потому что когда мы говорим, на кого ориентируется Карлфельдт, интересный там выстраивается ряд, потому что он отсылает нас к целому такому поколению поэтов XVII столетия.

Е.СТАХОВСКИЙ: Он сам о них говорил?

А.КОРОВИН: Нет, ну, там постоянно возникают аллюзии, реминисценции на этих поэтов. Он вообще мало очень писал прозу, как я говорил, то есть, по большому счету, все его труды, они ограничиваются двумя речами.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, это вот что-то было про Синклера Льюиса предыдущего, лауреата 1930 года.

А.КОРОВИН: Да, да, больше прозаических текстов он не оставил. Поэтому говорить о такой саморефлексии, выраженной в дневниках, письмах или каких-то статьях, творческих манифестах, об этом, конечно, мы не можем.

Е.СТАХОВСКИЙ: Поэт абсолютный.

А.КОРОВИН: Поэт абсолютный, да, в отличие от его коллег, которые, в том числе, занимались сочинением трактатов, потому что было очень важно определить свое место, как поэта в мире, потому что трактаты писал Хейденстам, трактаты писал Фрёдинг, и они обозначали, кто они, свои эстетические…

Е.СТАХОВСКИЙ: Не только выразить себя, но и рассказать о себе, и пояснить свой рассказ.

А.КОРОВИН: Скорее, заявить о себе, чтобы было понятно, кто они в поэзии. У Карлфельдта всего этого нет. У него есть чистая поэзия, и обращается он соответственно к тем поэтам, которые его вдохновляют. И вдохновляет его, конечно, больше всего самый крупный шведский поэт это Бельман, который создает целый цикл песен в конце XVIII века. При том, что Бельман по сей день это поэт не просто популярный, а это поэт, которого, ну, разобрали на цитаты. Стихи Бельмана до сих пор являются, например, застольными песнями, которые шведы любят исполнять.

Е.СТАХОВСКИЙ: Он, как русский кто, чтобы было совсем понятно?

А.КОРОВИН: А, вы знаете, я не могу сказать. У нас, по-моему, такого поэта-песенника просто нет. Я тоже думал, какую аналогию можно провести, но вот с Бельманом не получается. Это конец XVIII века, как вы понимаете…

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, в России время, да, прямо скажем.

А.КОРОВИН: Это аристократическая поэзия. А это поэт действительно близкий народной среде. И его цикл называется «Стихи Фредмана», и вот этот Фредман это тоже такой музыкант, скрипач, народный талант. И очевидно, что Фредман Бельмана и соответственно…

Е.СТАХОВСКИЙ: Фридолин Карлфельдта где-то здесь одинаковые корни. Вы знаете, Андрей, у меня вообще, конечно, складывается такое впечатление удивительное, я не могу сказать, что я читал Карлфельдта много. Вы сказали, что у него всего 5 стихотворных сборников, поэтому мне не стыдно сказать, что я читал Карлфельдта не слишком много, потому что его, в принципе, не слишком много.

А.КОРОВИН: Но его и переводили…

Е.СТАХОВСКИЙ: Опять же, переводили не слишком много, а шведским я, к стыду своему, не владею и жалею об этом. Но вот какое-то у меня, знаете, странное от него ощущение. Ну, исключительно от переводов, разумеется, я не знаю, что там в оригинале. Но это та удивительная смесь, о которой вы сказали. С одной стороны, вот эта традиционность и возврат к корням, к тому герою Фредману.

А.КОРОВИН: Ну, Федман, это герой Бельмана.

Е.СТАХОВСКИЙ: И Фридолин карлфельдтовский, в общем, вырос приблизительно оттуда. Но когда я вижу его текст, во всяком случае, на русском языке, они действительно очень поэтичны не в смысле лютиков-цветочков и мое разбитое сердце, а в смысле вот этой занимательности формы и экспериментов с рифмами, которые, по крайней мере, даже в русском языке чувствуются, со строфой, и так далее. То есть складывается ощущение, что он не только, что важно писал только от души, а целенаправленно занимался литературой, и его эксперименты совершенно рациональны при всей его чувственности.

А.КОРОВИН: Безусловно. Но дело все в том, что, конечно, когда мы оцениваем литературный перевод, то есть и доля участия  переводчика. И, безусловно, лучшие переводы Карлфельдта, я позволю себе высказать такую точку зрения, принадлежат Изабелле Бочкаревой, замечательному переводчику со шведского языка. Она много сделала для перевода, в том числе, и старой шведской поэзии, и она взяла на себя труд первой переводить Карлфельдта на русский. Конечно, переведено очень мало, потому что, как я уже говорил, отдельного издания Карлфельдта не было, и его стихи включают только в какие-то антологии, хрестоматии и в сборники скандинавской литературы. Но в этих стихах она передает дух поэзии. Понятно, что не всегда можно передать форму, понятно, что шведский и русский язык…

Е.СТАХОВСКИЙ: Очень разные.

А.КОРОВИН: Они не очень разные, но в некоторых случаях стихотворный размер, например, нельзя передать в той мере, в которой он должен быть передан. Но дух передается совершенно очевидно и для меня это самое важное в переводе. Ведь, на самом деле, когда мы говорим о литературном переводе, встает вопрос, а чем отличается литературный перевод от творчества? А вот есть кардинальные отличия, я позволю себе об этом сказать. На мой взгляд, поэзия это все-таки самовыражение, и вот Карлфельдт себя выражал. А у переводчика совершенно другая задача, переводчик должен полностью отказаться от себя и попытаться стать поэтом. И в переводах Карлфельдта Изабелле Бочкаревой это удалось. На мой взгляд, если бы была такая воля или желание издать сборник его стихов, то Карлфельдт стал бы пользоваться популярностью просто. Понимаете, как это бывает, нет тех, кто бы взял на себя труд вот это издание продвигать. Если мы, например, говорим о Бельмане, то покойный Геннадий Айги очень много сделал, для того чтобы его имя стало известно хорошо в России. И Бельмана издавали, выходили отдельные сборники, этот поэт сейчас хорошо известен, хотя в XIX веке, например, он для русского читателя был практически…

Е.СТАХОВСКИЙ: Закрытый.

А.КОРОВИН: Не то, чтобы закрытый, но неизвестный и не интересный. И вдруг в XX веке, в конце XX столетия Бельман вдруг зазвучал. Вот хотелось бы очень верить, что Карлфельдт тоже зазвучит.

Е.СТАХОВСКИЙ: А он этого действительно достоин. Мне кажется, будет непростительно, если мы как-то не проиллюстрируем то, о чем мы говорим. Как раз есть несколько произведений, насколько я понимаю, в переводе Бочкаревой. Ну, чтобы было понятно, ежели вдруг никто никогда не сталкивался с поэзией Карлфельдта, я с вашего позволения позволю себе, ну, не целиком, конечно, потому что то, что здесь есть, достаточно объемно, это займет много времени,  но просто, для того чтобы попробовать передать тему, суть и какие-то идеи. Ну, вот, скажем, мне кажется, одно из самых известных его стихотворений, которое у Бочкаревой называется «Весенний бал».

А.КОРОВИН: Да, да, это текст, который вошел в первый сборник как раз.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть это раннее.

А.КОРОВИН: Да, это одно из самых ранних произведений, считается, что лирический герой соответственно, тогда еще не Фридолин, а некий просто юноша, он альтер эго самого автора, который в 20-летнем возрасте встретил некую Анну Болинг, в которую влюблен, и вот в первом сборнике отражены вот эти юношеские чувства.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вот, смотрите:

«Поющая ночь, зеленеющий май,

Весь мир позабыт, нас одно занимает –

Сегодня немецкий оркестрик играет,

И молодость плещет в нас через край.

Площадка для танцев на горном лугу,

Здесь в праздничный вечер смычок так неистов.

Под легким навесом березовых листьев

Мы празднуем вешнюю теплую мгу».

А.КОРОВИН: Очень легкий стих.

Е.СТАХОВСКИЙ: Очень легкий.

А.КОРОВИН: Казалось бы, примитивная рифма.

Е.СТАХОВСКИЙ: Совершенно.

А.КОРОВИН: При этом какая образность и какая эмоциональная наполненность стихотворения. На самом деле, есть такая точка зрения, что Карлфельдт сближается с символистами, и в его поэзии действительно есть такой вектор символистский. Он наполнен образами многозначными, но эти образы не интеллектуальные, это не игра символом, которую мы наблюдаем у тех же самых французских поэтов или у Стриндберга, когда его символистские дао вообще невозможно понять. А это символы, которые апеллируют к нашим каким-то потаенным мыслям, чувствам, детским воспоминаниям. Это все то, что составляет наш публичный багаж. Поэтому Карлфельдт так и был популярен в Швеции.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вот здесь в «Весеннем бале», конечно, чистая картинка рисуется.

А.КОРОВИН: Картинка.

Е.СТАХОВСКИЙ: Потому что там дальше: «Давайте, артисты, ударьте в смычки…», а потом «Как будто мы дети природы» опять, ну, и так вот до конца.

А.КОРОВИН: Но, кстати говоря, относительно этой картинки, я более чем уверен, что когда снимался фильм «Иерусалим» Сельмы Лагерлёф, там есть как раз сцена бала вот этого деревенского.

Е.СТАХОВСКИЙ: А, и вы полагаете, что ее сняли по Карлфельдту как раз?

А.КОРОВИН: Не исключено. Нет, понимаете, вот это настроение, это ощущение, весенний бал деревенский, и поэтому нельзя недооценивать его влияния поэзии даже на современную культуру, на современном этапе.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, может быть, и недаром, скажем, шведский кинематограф начала XX века, когда была только заря этого искусства, считался одним из самых сильных в мире. То есть понятно, были Соединенные Штаты, была Франция, была Германия и Швеция. Ну, вот основные какие-то вещи.

А.КОРОВИН: «Сага о Йёсте Берлинге», одно из самых известных экранизированных произведений.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вот смотрите, дальше теперь. Одно из, на мой взгляд, самых сложных его произведений, по крайней мере, в переводе на русский язык, и по эмоциональному накалу, и по стилю, по форме, называется «Бродяга»:

«Ты кто? Откуда дорога твоя?»

«Не знаю, не все ли едино,

Ни дома нет, ни отца у меня,

Не будет ни дома, ни сына.

Я есмь путь, моя доля – чужбина».

«Во что ты верил и кто твой бог?

«Я знаю, что знаю мало,

Я верил не верно, верил, как мог,

Но вера мне помогала.

Бога искал я конец и начало»

«А как ты прожил?»

«Борясь, я жил, изведал нужду и напасти,

Пустые надежды, напрасный пыл,

Рассветы среди ненастья.

Я жил на земле - это счастье».

Вот здесь пять строк, во-первых, и вот это усложнение формы.

А.КОРОВИН: Ну, это стихотворение одно из программных, на самом деле, вы не зря выбрали это стихотворение, которое из второго сборника «Песни  Фридолина». И тут как раз появляется вот этот образ «странника». Потому что Карлфельдт воспринимал себя, как странник, несмотря на вроде бы  его такую внешне благополучную жизнь, хотя, я еще раз повторяю, преодолев все трудности вроде бы материальные и какие-то, связанные с неустройством таким жизненным, он покой обретал очень сложно. Семейные отношения у него были, мягко говоря, неординарные.

Е.СТАХОВСКИЙ: Так, вот началось самое интересное. Все, про литературу поговорили, что с жизнью-то действительно у человека было?

А.КОРОВИН: Ну, понимаете, Карлфельдт такой романтический влюбленный. Вот бывают поэты, которые являются романтическими влюбленными, и он тоже был все время влюблен. Ну, вот была сначала эта Анна Болинг, которая считается, любовь к которой он воспел в своем раннем сборнике. А там  потом возникает довольно много женщин, и какие-то даже истории странные, потому что Карлфельдт однажды оказался в центре довольно серьезного скандала.

Е.СТАХОВСКИЙ: Любовного?

А.КОРОВИН: Ну, трудно сказать, каким он был, любовным или нет, потому что Карлфельдт довольно тяжело жил и, собственно говоря, как он стал Карлфельдтом, он учился в университете, денег не было и буквально нищенствовал, пока не написал письмо в газету «Афтонбладет», которой руководил тогда довольно известный человек Эрнст Бекман. Его отец был священником, епископом и членом парламента. То есть это влиятельная персона. И Бекман, когда он получил письмо Карлфельдта, с сочувствием отнесся к юному поэту, пригласил его к сотрудничеству в газете, и опубликовал там первые его стихи, как раз предложив ему взять псевдоним Карлфельдт. А дальше начинается история его не то, чтобы скитаний, но попыток все-таки себя обеспечить. Естественно, что может делать хорошо образованный молодой человек? Он может учительствовать. Он подрабатывает в газете, он работает в школах, и случается так, что Бекман, который становится его другом и покровителем, и, надо сказать, что Карлфельдт сохраняет к нему такие теплые чувства на протяжении всей жизни. И когда Бекмана хоронят, он на церемонии погребальной соответственно выступает с речью, где говорит, что он в жизни практически всем обязан Бекману. Но Бекмана назначают директором тогда создающегося заповедника Юрхольмен. Ну, если вы были в Стокгольме, вы знаете, что Юргорден это один из самых знаменитых памятников Стокгольма, где собраны древние усадьбы, крестьянские дома, это вообще место…

Е.СТАХОВСКИЙ: Это город в городе.

А.КОРОВИН: Да, город в городе. И вот тогда начинают организовывать вот этот музей, и Бекман становится его директором, и там образуются школы. В эту школу он приглашает Карлфельдта в качестве учителя. Он там работает учителем, при том, что он живет в Юрхольмском замке. Школа была смешанной, то есть там учились и девочки, и мальчики. Он преподает в 4-м классе, в гимназии. И вдруг возникает скандал. Карлфельдта обвиняют в том, что что-то такое недозволенное происходит.

Е.СТАХОВСКИЙ: В смысле по отношению к ученикам?

А.КОРОВИН: Ну, по отношению к ученицам, скажем так. И скандал разражается действительно не шуточный, Бекман пытается его защитить, при том, что защитить его пытается не только Бекман, но и довольно влиятельные по тем временам поэты. Одним из тех, кто поддерживал Карфельдта, был Виктор Рюдберг, он был, наверное, самым крупным поэтом второй половины XIX века в Швеции. То есть это член шведской Академии и величина, безусловно. Но мы не знаем, на самом деле, это была напраслина или это действительно…

Е.СТАХОВСКИЙ: А известно, откуда пошли эти обвинения?

А.КОРОВИН: Ну, это понятно, что сослуживцы Карлфельдта…

Е.СТАХОВСКИЙ: Потому что обвинение серьезное.

А.КОРОВИН: Обвинение серьезное. Ну, кончилось тем, что он школу покидает и происходит разрыв с Бекманом. То есть, несмотря на то, что тот его всячески старается оградить от нападок, но факт остается фактом, Бекман и Карлфельдт перестают поддерживать тесные отношения. И дальнейшая его судьба это тоже судьба довольно интересная.

Е.СТАХОВСКИЙ: Так что дальше с жизнью-то?

А.КОРОВИН: Ну, а дальше он покидает эту школу, переезжает в (неразборчиво), в местечко, где он тоже работает в старшей школе. И вектором этой школы был некий Тиссель, у которого была очаровательная, образованная прекрасно супруга, при том, что она была знакома с Сельмой Лагерлёф, это действительно такое очень интеллигентное семейство. Что, на самом деле, произошло, неизвестно, но после того, как Карлфельдт оказался преподавателем в этой школе, довольно скоро наступает разрыв между Минной Тиссель и ее мужем, и она уезжает в Стокгольм. Где какое-то время даже живет в одном доме с Карлфельдтом, который тоже перебирается в Стокгольм.

Е.СТАХОВСКИЙ: Что даже по сегодняшним меркам очень свободной Швеции, это Швеции начала XX века…

А.КОРОВИН: Нет, они просто живут в одном доме, они снимают просто квартиры в одном доме. Ну, понятно, что об этих романах Карлфельдта мы знаем только, сопоставляя какие-то факты. Но факты, они дают пищу для размышлений. Потому что следующий этап Карлфельдта это уже не какая-то романтическая влюбленность, которая приводит к изменениям в жизни, а там действительно серьезная такая связь, возникает она уже не с женщиной своего круга, а с горничной. Он живет в доме тоже известных по тем временам деятелей культуры Фон Дюбен, снимает там квартиру, и у него возникает связь с их служанкой Гердой Хольмберг. Это все происходит в 1890-е годы, она его была на 20 лет младше, и, в конечном итоге, она становится его женой, но только в 1916 году. К этому моменту она ему рожает одного сына, потом другого сына. При этом Карлфельдт пытается в это время вступить в брак с совершенно другой женщиной, с тоже выдающейся, на мой взгляд, можно сказать, художницей шведской Леной Борисон(?), которая была дочерью известного скульптора. И Лена влюбляется в Карлфельдта. Карлфельдт готов ей сделать предложение, но она выясняет, что у него двое детей вне брака. И после этого она помолвку расторгает. Но в конце своей жизни уже в 77-м году, когда она писала воспоминания, она призналась, что Карлфельдт был единственной любовью ее жизни. Потому что это тоже вот такая удивительная история не сложившихся отношений. Когда мы смотрим внешне на жизнь человека, поэта и, кажется, все прекрасно, и посмертная Нобелевская премия, но вот эти вот какие-то любовные, не знаю, их нельзя назвать неудачами, неурядицами, но вот этот поиск себя в любви, конечно, Карлфельдта…

Е.СТАХОВСКИЙ: У меня вообще от него ощущение, что он человек без своего места. Что он был в каком-то вечном поиске и дома, и любви, и какого-то, не знаю, счастье очень громкое слово, конечно, и дела, может быть, даже, и корней, в том числе, может быть, этим его интерес можно объяснить к традициям шведским и попыткам вернуть какие-то позабытые к тому времени формы и авторов, и так далее. Что он был как-то очень одинокий и не чувствовал себя своим где бы то ни было.

А.КОРОВИН: Ну, вы правы, потому что ведь, на самом деле, он же потерял дом, потому что его отец оказался в центре…

Е.СТАХОВСКИЙ: Разорен же, он же разорился.

А.КОРОВИН: Он не просто разорился, он оказался под судом. Под судом он оказался, потому что он подделывал векселя, и он получил два года тюрьмы. Они не только потеряли фирму, но они потеряли еще и честное имя. И вот этот дом, которого Карлфельдт лишился в юности, он только поступил в Уппсальский университет, и вот такая вот беда, которая обрушивается.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вот тебе травма на всю жизнь.

А.КОРОВИН: Да, и травма на всю жизнь.

Е.СТАХОВСКИЙ: Психоанализ тогда еще не был.

А.КОРОВИН: Психоанализ как раз тогда был очень даже…

Е.СТАХОВСКИЙ: Но у него не было на него денег, вот, в чем проблема.

А.КОРОВИН: Ну, и, слава богу, зато появилась его поэзия.

Е.СТАХОВСКИЙ: Зато поэзия, да. Спасибо большое. Андрей Коровин, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы Российской Академии наук, доцент Московского государственного педагогического университета. Ну, вот такой он Эрик Карлфельдт. К сожалению, как мы выяснили, очень малоизвестный поэт, но я надеюсь, что мы хоть как-то какие-то гайки ввернули, для того чтобы имя его стало хотя бы чуть более знаменитым. Спасибо.

А.КОРОВИН: Спасибо большое. До свидания.