[Объект22] Мишель де Монтень

Е.СТАХОВСКИЙ: Очередная серия нашего большого цикла, посвященного истории философии сегодня очень интересная для меня лично, во всяком случае, фигура неоднозначная. И за банальностью вот этой формулировки «неоднозначная фигура» скрывается, наверное, лишь то, что по мне этот человек, как минимум, блестящий писатель, по крайней мере, в переводах на русский язык, очень читается очень легко, увлекательно, интересно, познавательно, если хотите, и полезно, что характерно. А здесь уже Наталья Тиграновна Пахсарьян, доктор филологических наук, профессор кафедры истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. Наталья Тиграновна, здравствуйте.

Н.ПАХСАРЬЯН: Добрый вечер.

Е.СТАХОВСКИЙ: Спасибо, что нашли на меня время в очередной раз. Ну, вот, видите, мы вроде как в рамках философии, а вы все-таки доктор филологических наук. Значит, видимо, не зря я сказал о том, что по моим ощущениям Мишель Экем де Монтень, а именно о нем сегодня пойдет речь, такой прямо не просто философ, а писатель, и писатель очень увлекательный.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, он действительно замечательный писатель, и он действительно великолепно владеет словом. Более того, он создатель особого жанра, литературного жанра, эссе, потому что опыты, это, собственно говоря, по-французски эссе, и этот жанр Монтень создает впервые. Это что-то новое, что-то невиданное до него, а затем получивший огромный популярность.

Е.СТАХОВСКИЙ: "Опыты", на всякий случай, замечу в скобках, – главный его труд в трех книгах, по-моему, да?

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, в трех книгах, совершенно верно. И при этом философия Монтеня отличается еще одним свойством. Надо сказать, что сам Монтень когда-то писал в этих самых опытах: «Странное дело, но в наш век философия даже для людей мыслящих всего лишь пустое слово, которое в сущности ничего не означает. Оно не находит себе применение и не имеет никакой ценности». Я думаю, что многие могли бы сказать сегодня то же самое. Во всяком случае, нам трудно себе представить просто человека, который с увлечением читает какой-то философский труд Гегеля, скажем, или Канта. Здесь нужны какие-то специальные усилия, знания и так далее. А вот Монтень может и читается очень многими, всеми. Более того, опять-таки трудно себе представить какую-нибудь философскую книгу, предназначенную для детей. А у Монтеня есть издания, которые сделаны специально для детей, там выбраны какие-то отдельные фрагменты его опытов, и эта книга, безусловно, полезна, безусловно, не пуста. Кроме того, есть еще одно свойство философии Монтеня. Эта философия размышляет о человеке, причем о человеке в жизни, причем о человеке не каком-то особом, выдающемся, необыкновенном, а о человеке, как настаивает сам Монтень, обычном. При том, что этот обычный человек, конечно, очень разнообразен, неуловим, изменчив и так далее. И вот это размышление о человеке не в каких-то очень экстремальных ситуациях, необыкновенных, а именно, в обычной жизни. И поэтому, оказывается, действительно Монтень полезен своей философией, хотя он ничуть не собирался давать какие-то советы.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вот это удивительно. Само название «Опыты» или «Эссе» в оригинале, в нем совершенно нет никакой назидательности, он никого не учит жить при этом. И опыты его, я думаю, об этом мы поговорим подробнее чуть позже, ну действительно какой-то такой очень ловко, причем такое ощущение, что не намеренно ловко, а просто так получилось, свод заметок, исторических каких-то аллюзий, параллелей, собственных мыслей, ощущений, собственных опытов, опять же, воспоминаний о тех или иных событиях и переклички их с какими-то другими историческими теми же самыми эпизодами. Здесь шаг назад, с вашего позволения. Когда вы дали цитату из него и сказали: «В наш век», надо заметить, что наш век это XVI, это Возрождение полным ходом уже, и вот в эту высокую эпоху…

Н.ПАХСАРЬЯН: Это даже уже закат Возрождения.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, в общем, да. Монтень умудряется создать одно из тех философских произведений, которое как сугубо философское, я еще раз повторю, не воспринимается. Просто увлекательное чтение.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, действительно. И это связано еще и с тем, что Монтень начал свою книгу с того, что он просто выписывал какие-то мысли древних авторов или современных, но меньше, тех, которые ему были интересны, и размышлял над ними. Размышлял для себя, как он сам говорит. И это действительно так. Он, когда объявляет, что содержание книги это я сам, то здесь нет никакого ни искажения истины, ни кокетства. Он действительно хочет понять себя, размышляя над книгами, но и над жизнью одновременно. И вот постепенно эти его размышления разрастались.

Е.СТАХОВСКИЙ: То есть, по сути, это дневник?

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, да, это и дневник, это и исповедь в какой-то мере. Но здесь Монтень, который удивительно знал чувство меры, сохраняя свою индивидуальность, не углубляется вот в какую-то такую непохожесть. Вообще, если сопоставить намерения Руссо и Монтеня, Руссо чуть позже. Руссо, что хотел показать, какой он особый. А Монтень хотел показать, что он такой же, как другие люди. При этом в этом не было такого лицемерного уничижения. Монтень очень много говорит о том, что у него слабая память, или что он никогда не хотел углубиться в науку настолько, что кроме научных изысканий ничего не видеть. Он отмечает свои недостатки. И одновременно он, вот как раз в этом-то и виден кризис Возрождения, он, конечно, считает, что между человеком и богом есть существенная разница. В отличие от высокого Возрождения, которое человека считало по своим творческим потенциям равным богу, вторым богом, Монтень так не считает. Монтень видит и какие-то слабости и границы человеческого разума, он видит и недостатки, он видит парадоксальное сочетание в человеке разных свойств – положительных и отрицательных. И при этом он полагает, что не нужно судить резко, не нужно ни возвышать необыкновенно людей, в частности, в «Апологии Раймонда Сабундского», он говорит о том, что мы слишком уж часто видим преимущества людей перед животными. А, на самом деле, это наше горделивое возвышение над животными питается тем, что мы просто мало знаем о них. И, может быть, они знают о нас то, что мы не замечаем. А, в любом случае, они же с нами общаются, они нас понимают, значит, и мы их должны понимать. Вот в этом смысле он уже ощущает на себе кризис Возрождения, и ощущает, конечно, время, которое приносят с собой войны, неблагополучие. И понять, как жить в такой обстановке и как достойно жить, и как достойно умирать, это вот как раз те проблемы, которые он поднимает в своей книге.

Е.СТАХОВСКИЙ: Причем, как жить мне самому, не кому-то другому, не сейчас я вас научу, а как мне самому жить. Так вообще абсолютная предтеча чего угодно.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, и многих философских течений, многих мыслей последующих писателей и философов у Монтеня можно найти. Но всякий раз у него есть особенность, связанная с удивительным его, ну, с тем, что можно назвать мудростью. Вот он не человек крайности, он не впадает в отчаяние, размышляя над человеческими бедами, но и не становится бездумно радостным, равнодушно взирая на эти тревоги и боли человечества. Он ведь считает, что, конечно, человек существо мыслящее, но ведь у него есть тело. Он полагает, что человек, конечно же, должен открывать для себя Вселенную, мир, вообще он настаивает на том, что нужно изучать мир людей, то есть это мы… Когда я говорю «он настаивает», то это, собственно, его обращение к самому себе, это его размышление. Он никогда не оформляет это в какие-то назидания. Но при этом книги это тоже то, что читается. И он не то, чтобы дает рекомендательный список, а он просто говорит о книгах, которые он любит, за что он их любит, почему они ему интересны, и вовлекает вот в это размышление читателей. Поэтому его и действительно увлекательно читать и за стиль, за замечательный слог и за содержание того, о чем он пишет.

Е.СТАХОВСКИЙ: У меня тут есть два пункта. Во-первых, я не могу не вспомнить, исходя из всего того, о чем вы сказали, одну фразу из опытов монтеньевских же, когда он, помните, чуть ли ни в первом томе пишет о том, что вот меня некоторые упрекают, что я слишком занят собой. Что людям не нравится, что я слишком много говорю о себе и занят собой. Ну, что же делать, мне не слишком нравится, что вы слишком заняты другими, в таком случае. И, исходя из этого, у меня от Монтеня, честно вам признаюсь, такое вечное ощущение, что он поставил какой-то выдающийся интеллектуальный эксперимент над самим собой, может быть, даже этого не осознавая, и повел себя, как большой ученый, может быть, уже даже XIX – XX веков, уж я не знаю, осознавая или нет. Знаете, вот эта вечная проблема соотношения наблюдаемого и наблюдателя. Потому что он, с одной стороны, выступает, как наблюдатель, который наблюдает и который ведет этот эксперимент, с другой стороны, он же и наблюдаемое, то, как наблюдатель влияет на наблюдаемое, это уже вопросы, которые ставили перед собой ученые более позднего времени. Но вот в нем какой-то этот перехлест чувствуется.

Н.ПАХСАРЬЯН: Понимаете, да, действительно, если отвлечься от некоторых особенностей характера Монтеня, то мы можем сказать, что он и новатор, и экспериментатор. Но сам Монтень, то есть эти новации и этот эксперимент, конечно, ставил неосознанно, потому что он вообще говорил о том, что он не любит всякой новизны, и он не очень любил такое абсолютно рационализированное повествование, хотя, конечно, разумное начало здесь есть, и он говорит постоянно о том, что жизнь хороша тогда, когда она строится на разумных основаниях. Но вот удивительно, может быть, органичен вот в этом своем эксперименте. Он просто еще и потому кажется предшественником буквально всего, что есть и сегодня, и было вчера, и позавчера, потому что это ведь еще громадная такая сумма всех знаний, всех размышлений, можно сказать, Ренессанса. Он подводит итог большой эпохи, пересматривая ее, пересматривая представление, прежде всего, о человеке. Сказать о том, что человек не выше и не ниже других , и все, что существует в подлунном мире, подчинено одному и тому же закону, человек здесь не выделяется, это сказать нечто совершенно новое по сравнению с тем, что говорилось до него другими ренессансными мыслителями. И одновременно это то, что потом будут повторять, но по-другому, с другими акцентами. Когда Паскаль будет говорить, что человек это «мыслящий тростник», это будет трагическое заключение. А Монтень не трагичен. Монтень говорит вообще, что философия должна быть радостным делом.

Е.СТАХОВСКИЙ: Счастливым.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вот это его устремление к счастью и, насколько я понимаю, вот это убеждение, что человек рожден для счастья, что, в общем, перечеркивает, например, напрочь всю средневековую философию.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, ну, он вообще против схоластики, как способа мышления.

Е.СТАХОВСКИЙ: И вот, смотрите, возвращаясь к опытам, так, чтобы мы от общего периодически переходили к частному, коль уж «Опыты» главный его труд. Кстати, у него кроме «Опытов» чего-нибудь есть еще?

Н.ПАХСАРЬЯН: Ну, у него, на самом деле, есть путешествие, он ведь, в основном, жил во Франции, но в конце жизни он предпринял путешествие по Швейцарии и Италии, и есть, ну, у нас до сих пор не переведенная, это книга путешествий, очень интересная, написанная, кстати, наполовину по-французски, наполовину по-итальянски. Монтень вообще, конечно, удивительно был способен к языкам. Он, правда, сам, опять-таки, в «Опытах». пишет, что вот он греческий все-таки плохо знает по сравнению с латынью, а латынь он потом забыл, хотя его так замечательно учили. Но я думаю, что это он просто к себе строг, он действительно очень хорошо знает и способен явно к языкам.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да. Ну, так вот, возвращаясь к «Опытам», а то я прервался на середине фразы, ведь действительно «Опыты» состоят из достаточно большого числа разных таких главок, статей, каких-то заметок, которые, как вы совершенно справедливо заметили, касаются очень разных моментов жизни человека. И главы, если вспоминать, навскидку, «О лжецах», «О пьянстве».

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, «О страхе», «О дружбе».

Е.СТАХОВСКИЙ: «О взаимоотношениях между мужчинами и женщинами» в третьем томе, это детям до 18 нельзя показывать. Я под рукой, конечно, «Опыты» себе здесь положил, и вот пока мы переводили дыхание, конечно, увлекся моментально опять, и оторваться, ну, просто невозможно. Скажите, пожалуйста, нам очень важна его биография?

Н.ПАХСАРЬЯН: Я думаю, важна, потому что она, во-первых, необычайна интересна. Кроме того, ведь эту биографию мы знаем, в том числе, и в истолковании самого Монтеня, потому что в «Опытах» есть описание того, как, например, его воспитывали. Это показывает, как увлекла атмосфера Ренессанса еще его отца. Отец, который участвовал в войнах итальянских, который пришел домой со множеством идей по поводу воспитания, которые Монтень очень радостно воспринял и в детском возрасте, и, будучи взрослым. И это воспитание было удивительным, потому что первое, что нужно ребенку, чтобы он познавал жизнь в ее простой нужде. Поэтому его отдают в самую бедную семью воспитываться.

Е.СТАХОВСКИЙ: А он из аристократов, естественно.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да. Ну, из недавних, на самом деле, это богатые купцы, которые купили имение, но неважно. Далее его, возвращая домой, окружают слугами, которых научили говорить только по латыни с ребенком, родители тоже это делают, учитель, который приставлен к нему и тоже говорит по латыни. Потом это время, на самом деле, достаточно грозное и жестокое. Его окружают действительно предметы искусства, книги и будят этого ребенка музыкой. Затем, когда он в результате этого замечательного воспитания, а греческому его обучают в разных играх, примерно так, как предлагал Рабле обучать. Когда его отдают в учебное заведение, причем отдают по настоянию друзей, которые говорят, что уж больно вольно воспитывается мальчик, ему особенно там не нравится, конечно, но вот этот развитый живой ум позволил ему уже в 13 лет закончить обучение, и он начинает учиться праву. И, с одной стороны, конечно, важно это воспитание, а, с другой стороны, важно то, его натура, которая не приемлет крайностей, и которая любит свободу. Его система, которую он излагает в главке «О воспитании», она как раз очень нравилась Толстому, почему, потому что Толстой говорил, что первый был Монтень, кто предложил воспитывать ребенка свободно, учитывая его потребности. И, кроме того, это еще и натура, которая любит независимость. Монтень все время стремился к тому, чтобы размышлять в уединении. Это ему было дороже всего, это было его любимым делом. При том, что он никогда, вот вы упомянули, скажем, главки, которые он пишет «О любви», «О страстях», да, он очень тонкий психолог, и он очень откровенно говорит о тех бурях страстей, которые он переживал. Но его идеал все-таки ничего чрезмерного. Его идеал это обязательно, не отдаваясь полностью своей натуре, держаться середины. И вот эта середина и заставляет его говорить о том, что он никогда не испытывал ни ненависти к властям, ни любви, при том, что ему приходилось и быть на государственной службе, и при королевском дворе, и за его работу и помощь он был награжден орденом. Да, он честно исполнял эти свои обязанности.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, такое ощущение, что вот здесь он как-то осторожничал, потому что при всей его привлекательности, раз уж вы упомянули политические какие-то его воззрения и вот эту серединную внутреннюю политику, я помню, у него же есть фраза о том, что, ну, понятно, я, мягко говоря, цитирую, то есть говорю общими словами, о том, что заменять плохую власть какой-то другой властью, все равно, что лечить болезнь смертью. Вполне спорное, конечно, утверждение.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, конечно. Но, понимаете, это не из такой вот продуманной лицемерной осторожности, то есть ему бы хотелось, но он…

Е.СТАХОВСКИЙ: На всякий случай, не буду.

Н.ПАХСАРЬЯН: На всякий случай, не буду. А он действительно человек, который считает, что, в конце концов, размышлять в уединении можно везде. Он даже иронически описывает человека, который страстно занимается какой-то деятельностью, что-то хочет обновить. Для него это суетное поведение.

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет более целеупрямого существа, чем осел.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, совершенно верно. И он не хочет никакой власти. То есть это то, что мимо него. Он говорит: ну, да, есть известная привлекательность, чтобы повелевать, пусть даже на гумне, но, на самом деле это дело не интересное. И он говорит о том, что для него интересно размышлять. И при этом размышлять, опять-таки, он не ставит себя в позу мыслителя, знаете, с такой большой буквы, философа.

Е.СТАХОВСКИЙ: Сейчас я вас научу.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да. А он говорит о том, что я размышляю иногда о каких-то предметах неважных, о неизвестных мне предметах, тогда я стараюсь что-то такое понять. Если я чувствую, что я не могу углубиться в этот предмет, я держусь берега, чтобы не утонуть. Если возвышен какой-то предмет, если он какой-то особо важный, то я обнаруживаю, что многие о нем уже размышляли, и тут мне нужно найти в этом проторенном пути что-то такое, что могу я сказать. При этом я понимаю, что говорю я всегда о какой-то части предмета, о какой-то стороне, но мне кажется, что никто не может охватить предмет целиком, даже если он говорит, что он дает какое-то целостное представление. Вот это его самое, понимаете, тут можно сказать, философия это то, что не просто его утешает вот в этих жизненных бурях, а то, что составляет его содержание жизни. При этом это не значит, что это только жизнь среди книг и в размышлениях, это еще и простая жизнь с какими-то делами важными, с семьей, о которой он заботится, с имением, управлять которым ему приходится, с городом, который ему поручен, как мэру, причем поручен в трудный момент, там и чума, там еще и последствия и бесконечные эпизоды этой самой религиозной распри. И именно потому, что он не человек крайних решений, он может, способен примирить этих людей, он способен каким-то образом достичь покоя. Вообще он понимает, как он сам говорит, просто жить это самое большое искусство. Вот этому искусству жить, причем искусству жить достойно, он и учит.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но мягко.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да. Учит не с точки зрения человека, который знает, как, а с точки зрения человека, который понимает, что он такой же, как другие, и вот тот путь, который он ищет, может пригодиться и другим тоже.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, да, даже размышляя, возвращаясь, опять же, к образованию и воспитанию, о том, что из ребенка нужно вырастить такую многогранную по возможности личность, и, помните, у него было про воспитание о том, что лучше всего было бы, если бы наставник, объясняя что-то, предлагал бы ученикам, например, несколько версий одного и того же предмета, предлагая учащемуся в данном случае самому предположить, какая из этих версий является наиболее верной, скажем осторожно. С другой стороны, смотрите, у него ведь есть и вполне революционные идеи. Возвращаясь к такой суровой философии, коль уж мы здесь про философию говорим, в первую очередь, так вот с точки зрения истории философии Монтеня, ну, как-то принято причислять все-таки к людям, к философам скептически настроенным. Вот этот его знаменитый вопрос, «что я знаю?», словно последование за Платоном и за Сократом о невозможности А) всеобщего познания, о чем вы сказали, и Б) ну, классическая фраза «я знаю, что ничего не знаю», чего уж тут нам разводить кисель. Но ведь скептицизм этот у него направлен, хочется, следуя за Монтенем, сказать осторожно, в том числе, но поскольку я менее осторожный товарищ, скажу, как мне кажется, в первую очередь, против устоявшихся верований, против традиций, против привычек. И как раз отсутствие к тому самому размышлению, к которому он стремится сам, как обычный человек. Что когда он говорит о том, что вокруг нас очень много вещей и традиций, каких-то верований, которые вообще следовало давно, от которых избавиться, которые надо было преодолеть сто лет назад, заблуждений, которые не являются никакой истиной, а мы все равно в них существуем, ну, просто потому что мы привыкли, потому что нам лень мизинчиком пошевелить.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да. У него, конечно, есть скептицизм, но это скептицизм человека, у него есть ирония. Но это скептицизм человека, который понимает, как изменчив человек, как изменчив мир, и что необходимо действительно попытаться этот изменчивый мир и этого человека в повседневной действительно, вот в этих меняющихся обстоятельствах, попытаться его понять, его прояснить и его направить очень осторожно. Не то, что нужно полностью расправиться со всем, о чем ты думал. Понимаете, его скептицизм чему помогает? Скажем, он размышляет «О каннибалах», он размышляет о тех людях Нового Света, это глава о Новом Свете, о том, что открыли тогда, и что попытались осмыслить в привычных категориях. И вот он говорит: «В этих народах нет ничего варварского и дикого, если только не считать варварством то, что нам непривычно. То есть отбросить привычки нужно тогда, когда они ограничивают нас». Он говорит о том, что человек-то ведь очень колеблющееся существо. И, опять же, о себе: иногда мне нравится, я увлекаюсь вот этой идеей, потом через какое-то время другой. И представить однообразное представление о человеке очень сложно, потому что я меняюсь. Значит, нужно понимать относительность, что ли, наших представлений. И вот отсюда и берет начало особый его скепсис и особая его ирония, совсем не такая едка, саркастическая, какая бывает у Вольтера. Этот скепсис, он, опять-таки, соединяется с мудростью. Мудрый человек, он не представляет себе нечто, систему своих взглядов, как что-то совершенное, как что-то абсолютно возвышенное и «я только прав», вот против этого восстает Монтень. Он говорит о том, что вот такие утонченные воззрения философии, они бесплодны, они не могут быть приложены ни к чему, потому что человек неуловим. В этом смысле есть то, что мы можем назвать, то, что вы назвали революционностью Монтеня, и то, что, безусловно, является новизной в его воззрениях.

Е.СТАХОВСКИЙ: Хорошо, что Монтень человек, с которым хочется и соглашаться, и спорить, этим он и привлекателен, в том числе. Мне вот сейчас хочется поймать на фразе, когда вы напомнили об этой статейке, об этой главке «Про каннибалов», про варваров Нового Света, которые ведут действительно войны разнообразные, и Монтень пишет, что: мы-то, люди, вот здесь цивилизованные вообще оставили их далеко позади себя в варварстве. И вы произнесли вот эту фразу очень интересную, опять же, очень осторожно про то, что избавляться нужно от привычек, которые нас ограничивают. Я в ту же секунду подумал, а есть привычки, которые нас не ограничивают? Привычка это же сама по себе это некое ограничение в любом смысле, в любом проявлении.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да, конечно. Понимаете, с другой стороны, дело в том, что можно не только спорить с Монтенем, Монтень сам с собой спорит.

Е.СТАХОВСКИЙ: За то и любим.

Н.ПАХСАРЬЯН: Он говорит о том, что нужно соблюдать законы, что есть какие-то правила, и эти правила нужно соблюдать. А, с другой стороны, нужно привыкать к непривычному, нужно открывать что-то, что нам, может быть, не свойственно, но что мы должны принять, как что-то существующее в человеке. Да, действительно есть то, что нас ограничивает привычки, но есть такие привычки, без которых невозможно обойтись, которые нашей природой нам даны. А ведь Монтень постоянно говорит о том, что человек должен все-таки сообразовываться с природой. Правда, нужно сказать, что при этом простые веления природы, хотя они должны нами признаваться, нам нельзя отдаваться полностью во власть природы. Каждый раз, понимаете, он дает какой-то штрих, который показывает, что он придерживается какого-то такого мудрого, что ли, даже компромиссного положения.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, это даже, мне кажется, не компромисс, а такое мудрое сомнение.

Н.ПАХСАРЬЯН: Мудрое сомнение, да, мудрый скептицизм, может быть, такой. Вот действительно мудрый и осторожный. Вообще, например, что он считает самой великой вещью? Умение владеть собой, это то, чему, мне кажется, он учит и чего он, наверное, сам-то достиг, он сумел в своей жизни осуществить.

Е.СТАХОВСКИЙ: В общем, крайне интересная фигура. 59 лет он прожил.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я не знаю для XVI века, кстати, это много или мало, честно говоря.

Н.ПАХСАРЬЯН: Ну, это достаточно много. Хотя, конечно, мог бы прожить и больше, потому что у него не слишком было крепкое здоровье. Он ведь «Опыты» начал писать первый раз еще в конце 60-х, начале 70-х годов, потому что он сильно заболел и решил, что его не станет в скорости, поэтому надо что-то оставить.

Е.СТАХОВСКИЙ: Оставлю что-нибудь деткам.

Н.ПАХСАРЬЯН: Да. Он обращается в данном случае действительно к своим близким, как он и пишет. А потом, причем тоже вот досада какая, как бы судьба против работала Монтеня. Мало того, что он стал писать в таких условиях, когда он болел, потом один из слуг умудрился это все потерять. То есть Монтень начал сначала.

Е.СТАХОВСКИЙ: И так раз за разом.

Н.ПАХСАРЬЯН: Потом работал, когда в 92-м году опубликовали «Опыты», это уже были большие три книги.

Е.СТАХОВСКИЙ: Спасибо большое. Наталья Тиграновна Пахсарьян, доктор филологических наук, профессор кафедры истории зарубежной литературы филфака МГУ имени М.В.Ломоносова. Спасибо.