Любовь и голуби Илья Глазунов

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Дорогие друзья! Не знаю, как сказать. Живая легенда, классик, великий художник русский, советский Илья Глазунов!

ГОЛУБКИНА: И первый вопрос такой. Илья Сергеевич сказал только что, войдя в дверь: "Я пришел вовремя. Я не опоздал, несмотря на то что лег в 4 утра, потому что разбирали выставку".

ГЛАЗУНОВ: Совершенно верно!

ГОЛУБКИНА: Вчера закончилась, три недели проводилась в "Манеже", выставка вашей академии, учеников.

ГЛАЗУНОВ: Молодые художники, да.

ГОЛУБКИНА: Молодые художники. Это замечательная совершенно выставка. Я отвела туда своих детей, чтобы они видели, что люди могут работать и что-то делать совершенно гениальное, и учиться за 4-5 лет так писать картины. Реализм, хочу заметить.

ГЛАЗУНОВ: Спасибо.

ГОЛУБКИНА: Мы с вами говорили об этом.

ГЛАЗУНОВ: Это самое современное - быть реалистом.

ГОЛУБКИНА: Кстати, действительно. Как хорошо вы сказали!

ГЛАЗУНОВ: И Достоевский сказал лучше всех: "Нет ничего фантастичнее ирреальности, чем реализм".

ГОЛУБКИНА: Потрясающе!

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Илья Сергеевич, вот был соцреализм, а сейчас как называется реализм? Есть какая-нибудь сейчас приставка у российских приверженцев реализма? Или это просто реализм?

ГЛАЗУНОВ: Вы знаете, хороший очень вопрос. Я вам скажу одно, я к соцреализму никакого отношения никогда не имел. Что такое "соцреализм", если вы меня спрашиваете всерьез? Соцреализм - официальная формулировка - это отражение жизни в ее революционном развитии. Меня учили, когда я учился (у меня все умерли в блокаду, я вернулся из эвакуации), в Петербурге, в Ленинграде учился в академии в самый расцвет, так сказать, соцреализма: если ты увидел в Сибири одну лампочку, остальные все коптилки, то ты должен нарисовать именно лампочку, потому что потом вся Сибирь будет электрифицирована по плану великого Ленина! Наши, со мной учащиеся, такие мои товарищи-художники, они сформулировали другую характеристику этого явления социального: "Социалистический реализм - это умение хвалить начальство в доступной для него форме". Это вторая формулировка. Это самый животрепещущий и самый острый вопрос, с моей точки зрения. То есть острый идеологически. А есть и другие острые вопросы, политически самые острые. Значит, как вы знаете, когда началась революция, то главенствовало такое понятие коминтерновское - пролеткульт. То есть были пролетарские художники.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Пролетарская культура.

ГЛАЗУНОВ: То есть авангард. Возглавил их комиссар Малевич, комиссар Кандинский. Когда большевики убивали миллионы и текла кровь, геноцид свирепствовал на всем протяжении нашей великой империи, которая в шесть раз превышала Римскую империю, они говорили только это. Более того, они вынесли страшный приговор: художников (об этом мало кто говорит, но это первое решение), художников, процветавших при царизме, не покупать. При царизме все процветали: и Жуковский, и тот же Кандинский, который делал такие – его сейчас бы, может, в шовинизме обвинили, - такие работы он делал: Москва златоглавая… Очень убого, конечно. Ну а, по-моему, Малевич мечтал быть агрономом… Квадрат могут нарисовать все. Но он стал иконой советского нового общества, которое Ленин запрограммировал.

Но потом - очень важное дело - товарищ Сталин понял, что это непонятно никому. Никто бы из наших радиослушателей, ни вы, ни я не хотели бы, чтобы, допустим, мою покойную мать, умершую в блокаду, или мою любимую женщину, которая вот сейчас слушает и ждет, - вы бы не хотели, чтобы я вашу маму и вашу любимую женщину нарисовал в виде квадрата. Вы бы возмутились.

И вот товарищ Сталин, Джугашвили, он понял, что пропаганда должна доходить до народа и должна быть понятна. И вот начались социальные характеристики: ученый, ударник, въезд на новую квартиру, парады, колхозники ликующие, прямо брызжущие от смеха вот-вот; в это время их убивали, высылали, расстреливали. Нет ничего страшнее, чем раскулачивание. Это тема моей последней, кстати, картины, законченной четыре года назад. Восемь метров на четыре. Я это с первого курса задумал.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Да, видели мы эту картину.

ГЛАЗУНОВ: Но тогда меня бы посадили, как сказал один мой друг. Я только сейчас смог ее показать. Да, и вот это всё расцветало, цвело и являлось официальным искусством Советского Союза. И когда я получил гран-при, это очень давно, я был студент…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: 1956 год.

ГЛАЗУНОВ: Вы всё знаете, я потрясен. Моя выставка, как писали газеты того времени во всем мире, - нож в спину соцреализму.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Я как раз хотел спросить про это. Это же клеймо. Тогда молодой совсем человек, 1956 год, молодой Илья Глазунов, еще даже не Сергеевич. Как удалось, я не знаю, избежать высылки, тюрьмы, психушки? Как, в 56-м году получив такое клеймо?

ГЛАЗУНОВ: Вы знаете, и самое страшное, что я пошел учиться, в Петербурге выбрал, он был ученик Коровина - Борис Владимирович Иогансон, вице-президент академии…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Известный представитель соцреализма, кстати.

ГЛАЗУНОВ: Соцреализма, да. Но он не порывал, поскольку он учился в училище живописи, ваяния и зодчества до революции, он не порывал с ощущением реального мира и чтил Коровина, который Моцарт нашей живописи. И я пошел к нему. И он написал статью "Путь, указанный партией". Его вызвали после моей выставки, где был Достоевский, где были "Бесы", за которых за три года до этого в моем городе Ленинграде, как большевики назвали мой город Петербург, где 250 лет жили мои предки, ему дали три года. Он хвалил "Бесов" и говорил, что это современное произведение. И я писал "Бесов", Древнюю Русь, потом портреты. Но не социальные, а меня всегда интересовала внутренняя музыка души человека при полном сходстве - иначе это не портрет, а фантазия.

Лиля Яхонтова, Зисельман, чудесный человек, литературовед, Товстоногов. И портреты, заказанные мне журналом "Театр": Зани Кампан, Даниэль Сорано, - это к нам приезжал театр Жана Вилара. Меня просили, студента, назначить самую низкую плату, чтобы я пришел и в присутствии переводчика за 20 минут их порисовал.

Ну вот. И после этого я был назначен учителем черчения в город Ижевск, получил тройку за диплом. И началась травля.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Господи, человек, который окончил такой вуз, академию, назначается учителем черчения?

ГЛАЗУНОВ: Самую лучшую. Да, да, без права жизни в столице.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Это, в общем, можно было назвать ссылкой, наверное?

ГЛАЗУНОВ: Я сказал: "Я не поеду. Я в блокаду не уезжал". У меня умерли отец и мать. Предлагали эвакуироваться. У меня на глазах умерли отец и мать, и я не уезжал. Меня вывезли потом по ледовой Дороге жизни. И они сказали: "Ничего, ничего. Вы должны расписаться". Ну, это всем - и физикам, и химикам. Йошкар-Ола, Фрунзе, Алма-Ата...

ГОЛУБКИНА: Распределение?

ГЛАЗУНОВ: Да. "Ты уедешь к северным оленям, в жаркий Туркестан уеду я", как пели студенческие песни тогда. Ну вот. Потом - в Иваново. В Иванове мне дали справку, что я не нужен абсолютно как учитель черчения, что у них есть учителя...

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: У них есть получше учителя черчения.

ГЛАЗУНОВ: Да. В общем, меня выперли. И был такой, может, вы слышали, Артур Макаров, это племянник Тамары Макаровой. А Тамара Макарова - жена Сергея Аполлинариевича Герасимова. И он мне дал 4 метра квадратных за кухней в коммунальной квартире, где его друг-скульптор хранил глину. Вот я с моей женой покойной Ниночкой Виноградовой-Бенуа (из династии Бенуа) там жил два года.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: На четырех квадратных метрах?

ГЛАЗУНОВ: Да, на четырех квадратных метрах.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Невозможно представить.

ГЛАЗУНОВ: Туда ходил Евтушенко, ходил Вознесенский, даже Белочка Ахмадулина была один раз, многие другие. А потом моя жизнь резко изменилась, когда пришел Сергей Владимирович Михалков.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Вот тоже, я читал же про это, и тоже мне не очень понятный момент. То есть Сергей Владимирович Михалков, абсолютно обласканный властью человек, автор гимна, приходит к опальному художнику и заводит с ним дружбу. Это что, это было ощущение вседозволенности у Михалкова? Или у него все-таки были какие-то человеческие струнки? Как он, почему он вас выделил и подружился с вами?

ГЛАЗУНОВ: Я должен сказать, что Сергей Владимирович Михалков - один из самых любимых людей, которых я встречал в своей нелегкой жизни, и который последовательно и до конца отстоял меня от возможных барьеров и рвов советской власти. Почему это он сделал? Он помогал не только мне. Он помогал очень многим. И он действительно мог ногой, как говорили, открыть любую дверь - от первого секретаря до… Но меня привел к нему Андрон. То есть не меня привел, а его ко мне, Андрон Кончаловский, который подарил мне свою книжку и написал: "Ты сделал то, что мы все боялись". Разбил витрину соцреализма и показал ту жизнь, как я ее чувствовал. Дневник современника. "Город", "Одиночество"… Город двадцатого века, человек – дневник современника. Ну вот. И, значит, он пришел, я помню, он такой гигант, великан. Он, значит, сделал шаг и как бы лбом сразу уперся в стенку и сказал: "Мать-перемать! Как у нас умеют разделываться с человеком! Я был на твоей выставке в ЦДРИ".

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Да. В 1956 году.

ГЛАЗУНОВ: Потому что я получил гран-при, как я вам говорил, за свою работу (единственный был гран-при, важный для Советского Союза), за картину "Поэт в тюрьме". И он говорит: "Ну, как же мне тебе помочь? А ты прописан в Москве?" Я говорю: "Нет, Сергей Владимирович, я не прописан. Заказов у меня нет. Вот сижу. Майе Луговской нарисовал портрет, получил 100 рублей. Очень доволен".

Был у меня еще такой приятель Давид Маркиш, он сейчас в Израиле, многие были... Но поняли, что я всерьез и надолго не соответствую духу советской власти. Один мне говорил (из таких известных поэтов): "Давай, старик! Сейчас надо основывать общество истории джаза". Я говорю: "А меня больше интересует общество древнерусской музыки: кондакарная система, знаменный распев. Кто что любит. Я поддерживаю все направления. Но я люблю это". Они были против меня, но не я против них. Пусть все живут на свете. Но они были против меня.

И вот дальше пошло самое главное. Отвечаю на ваш конкретный вопрос. Это время почему-то названо застоем. Застой всё время был, только менее кровавый, более кровавый, - там Брежнев, Хрущев с его обманной оттепелью. Как раз я в это время приступил. Я больше всего ненавижу, когда кто-то думает, что я шестидесятник. Я - антишестидесятник, хоть я был назван диссидентом № 1 в английской книге.

А потом случилась очень современная вещь. Они увидели и ждали от меня многие, что я пойду их путем, то есть я буду против России, я буду поднимать Кандинского, Малевича, Ремарка и, как один человек сказал, - да простите меня, но сейчас и не то говорят – прочую хемингуёвину: так называла Хемингуэя интеллигенция советская тех времен. Дорога в никуда всё это. Я любил и буду любить до последнего вздоха, оставаясь сам молодым при этом в душе, Достоевского. Потому что Достоевский - это не пессимист, как считают. Это величайший оптимист. Достоевский доводил до смертной грани человека, как, например, Раскольникова; и когда, кажется, всё, конец, - он возрождал его. И вот это самый великий оптимизм: вера в человека. Если это человек, а не бес, который вошел в стадо свиней, как по Евангелию, так и по Достоевскому (роман "Бесы").

Михалков меня свел, видя, что мне полная хана, в журнал "Молодая гвардия". И сказал (там был редактор, тоже его Илья звали), он сказал: "Вот Илья, он гвардеец и молодой. Напечатай его". И он мне заказал статью, какие-то рисунки, а потом свел к Софронову (А. В. Софронов - главный редактор журнала "Огонек". – Прим. ред.). Это я все отвечаю так длинно на ваш вопрос. И Софронов мне заказал - я ни разу советского писателя не хотел, не осиливал, это вне меня, - он мне отдал русскую классику: Мельникова-Печерского, Достоевского.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Иллюстрировать, да?

ГЛАЗУНОВ: Да, да. Я ожил! Потому что хоть платили 100 рублей за иллюстрацию, 8 иллюстраций в томе Аксакова и моего любимого, в юности я его особенно любил, Блока. Сейчас люблю меньше…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Я помню эти иллюстрации, конечно.

ГЛАЗУНОВ: А знаете, почему люблю меньше? Потому что я прочел у Бунина, что надо каждую фразу, каждое слово у поэта взвешивать на руке. И когда вдруг он: "Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, с раскосыми и жадными очами!" - мы не азиаты. Скифы - они индоевропейцы. И, как писали древние греки, единственные хорошие люди на земле (я не помню, может, это написал автор "Облаков" Аристофан) - скифы. Извините, я отклоняюсь, но, знаете, у нас совершенно забыто, что скиф, наш предок, был один из семи мудрецов древности - Анахарсис. Он, кстати говоря, это злободневно, родился в Крыму. И когда он приехал в Грецию, он зашел… Вам интересно?

ГОЛУБКИНА: Да.

ГЛАЗУНОВ: Он, значит, приехал к Солону, великому греческому мудрецу. И сказал: "Доложи Солону, что я скиф Анахарсис. Я хочу иметь в его лице друга". А Солон был величайший из великих. Раб вернулся и сказал: "Солон сказал, что друзей обычно заводят на родине". И он советует Анахарсису завести друзей на родине. Очаровательно улыбнулся наш великий скиф и сказал: "Солон находится на родине. Почему бы ему не завести друга?" Он изображен в числе семи мудрецов даже в Благовещенском соборе в Кремле. Он - один из семи мудрецов.

ГОЛУБКИНА: Нам пишут из Омска: "Дай бог здоровья и низкий поклон вашему редкому гостю". Ирина пишет. Так что люди нас слушают. И дальше не прерываю вас, продолжайте.

ГЛАЗУНОВ: Отвечаю на вопрос. Во-первых, я с чего должен был начать, но никогда не поздно. Я вам бесконечно благодарен, что вы пригласили меня и задаете такие нужные, такие откровенно трепещущие вопросы, потому что в дни свободы 90-х годов, я уверен, что составлен какой-то список, и меня никуда не пускают высказаться. Я имею в виду телевидение. Первая программа - никогда! (Jamais, как говорят французы.) Спасибо, вторая дает иногда что-то тявкнуть. Но очень так сжато, обрывочно. И даже вот вы говорите о выставке Российской Академии - не обо мне, о великих молодых художниках…

ГОЛУБКИНА: Это правда.

ГЛАЗУНОВ: …которые будут славой нашей великой России, если она возродится. К сожалению, один живет, "русский Тинторетто" его называют, в Венеции. Другой возглавил Союз реалистов в Лос-Анджелесе, Алеша Стил, вчера приехал. Вот. Никто не помогает. Абсолютно никто. Это другая тема.

Книжку "Россия распятая" я написал. Не было ни строчки, даже против… Мне это не важно, но обычно на каждую книжку… А это два тома, моя исповедь, я всё писал, как думаю. Хвалить никто не мог, они все против. Как говорят сейчас: я не в том формате для них. А ругать - это привлекать внимание. И потому лучше всего закапывать живым, чтобы было тихо и никаких движений.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Нет, сегодня прямо говорите всё, что наболело.

ГЛАЗУНОВ: Я буду отвечать на вопросы. Ой, наболело столько… Тогда мы до утра будем говорить.

ГОЛУБКИНА: Давайте про галерею на Волхонке тоже еще упомянем.

ГЛАЗУНОВ: Конечно, с великой радостью. Но закончим. Мы остановились на том, что была оттепель, а потом я заметил, что постепенно - ну, я буду откровенен и с нашими зрителями, и прежде всего с вами, Сережа…

ГОЛУБКИНА: И Маша.

ГЛАЗУНОВ: И с очаровательной Машенькой, которую…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Которая становится вашей фанаткой.

ГОЛУБКИНА: Я ваша фанатка, я в вас влюблена. А что такого? Имею право влюбляться.

ГЛАЗУНОВ: Это было, по-моему, лет пять…

ГОЛУБКИНА: Восемь лет назад, восемь.

ГЛАЗУНОВ: Господи! Восемь назад. Мы где-то выступали, я не помню, в Доме кино, где-то там, да?

ГОЛУБКИНА: В "Эрмитаже", по-моему.

ГЛАЗУНОВ: Очень много народу. И, значит, вдруг подходит Машенька, целует меня в щечку и обнимает. Я нахожусь, радостно говорю в зал: "Завидуйте!" А Машенька отвечает: "Кому?"

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Находчивая она у нас, Машенька.

ГЛАЗУНОВ: Я говорю: "Конечно, мне". А Машенька, да, находчивая. Так что у вас чудесная передача, чудесный "Маяк".

Значит, когда была хрущевская эта оттепель, это всё была игра. Когда были напущены на этих художников левых, заранее договоренность была, приглашены журналисты: "В Советском Союзе картины давят танками!" Хрущев всех ругал, обзывал матом… Но никто не пишет, что после этого все художники получили огромные заказы. А Эрик Неизвестный - мой друг был, он старше меня, он теперь в Америке, но когда он учился, а я был в средней художественной школе при Академии в Петербурге, он у меня останавливался, я у него, он чудесный человек, - Эрик получил огромный заказ на "Артек" и потом даже сделал надгробие Хрущеву. И когда он уезжал в Америку, он думал, что сейчас у него будет огромная скульптура, Америка кинется к его ногам. Но, к сожалению… Он был великий скульптор, когда мы учились, он размаха такого широкого. Но, к сожалению, идет только: "Это тот, который делал надгробие Хрущеву". Надгробие Хрущеву, кстати, мне не нравится.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Черно-белое такое, мраморное.

ГЛАЗУНОВ: Черная голова какая-то. Хрущев не был негром. У нас все время заклеивают плакатами место, где памятник Шаляпину, – я неподалеку, у меня мастерская напротив Белого дома, - заклеивают плакатами этого (кто любит - ради бога, любите, сколько хотите) перекрашенного негра Майкла Джексона. Это же - оно. Как же так? Он стыдился, что он негр, и сделал операцию, чтобы быть белым! Но он не может быть белым, он был и есть черный. Эта походка, которую может у нас каждый мальчик в культурно-развлекательном центре делать, и так далее.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Вот так Илья Сергеевич Глазунов разгромил Майкла Джексона на наших изумленных глазах.

ГЛАЗУНОВ: И тех, кто любит это направление. Потому что сейчас начисто запрещена великая классика и мировая. А я считаю, что мы прежде всего европейцы и мы русские. Русский - это тот, кто любит Россию.

ГОЛУБКИНА: Вот это здорово, да, это мне очень понравилось.

ГЛАЗУНОВ: Это мы четко определили. Русский кто? Левитан. Еврей. Он даже не принял православие. Это гениальный русский художник! Он любил Россию. И меня вдруг один раз пригласили утром на телевидение защищать его, это было лет семь назад, тогда написали против Левитана статью: "Замыленные березки, таких было много". Такое свинство! Это такой гений! Мы оплодотворили весь мир. Дягилевские сезоны: когда сумерки Европы сгустились и стали черны, их вдруг, как перо Жар-птицы, осветила великая русская культура! Когда мы дали великий балет, великую музыку! Великие художники!

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Про вас еще можно?

ГЛАЗУНОВ: Да. Я только закончу. Сейчас-то что происходит? Сейчас произошла эта страшная трагедия, когда три коммуниста - Ельцин и прочие - в Беловежской пуще прикончили существование великой исторической державы - России. То, что сегодня происходит, эти мины заложены не только ими. У нас были губернии. И надо было быть Лениным и Сталиным, чтобы поделить всех на республики, которые сегодня взрываются с диким оскалом национализма. У нас все жили хорошо. Господи! Дикая дивизия кавказская - последняя, кто защищала государя-императора. Я - монархист, потому что всё, что я люблю, сделано при великих монархах.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Подождите, Илья Сергеевич, то есть вы абсолютно реально считаете, что страной должен править царь? Что сейчас нужно вернуть потомка Романова и посадить его на трон?

ГЛАЗУНОВ: Нет, не дай бог! У меня просто глупое лицо, но я так не думаю. Я так не думаю. Я считаю, что путь идет к царю, а царь - это, я бы так сказал, отец народа, овеянный божьим благословением на это, помазанник божий. Но до этого может быть диктатор, который всецело думает о детях и может дослужиться до того, что Господь скажет: сколько он сделал добра! Так же, как выбирали Романова, когда кончились Рюриковичи в лице царевича Дмитрия… Это уже другой вопрос, исторический. С историей у нас очень плохо. Русская история затоплена, осквернена, изолгана. Это происходит чудовищно… И русский язык тоже. Всё русское сейчас искалечено, с моей точки зрения.

ГОЛУБКИНА: Все равно сейчас подъем происходит, мне кажется.

ГЛАЗУНОВ: В глубине души. Вот для меня подъем то, что я могу… и далекие слушатели, те, которые сейчас едут на МАЗах, везут, может быть…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Руду.

ГЛАЗУНОВ: Руду или медикаменты в сторону Славянска и Донецка, слушают нас.

Так вот, я бы хотел вернуться к последней теме. И после этого началась колониальная… Я говорю свое мнение и прошу меня извинить, если кто не согласен, но я так думаю. И как говорил Шекспир, уважая друга, говори то, что ты думаешь.

ГОЛУБКИНА: Правда, правда!

ГЛАЗУНОВ: Я уважаю всех, кто нас слушает, а больше всех того, кто сидит передо мной: Сережу и Машеньку. И здесь я должен сказать одно. Началась в России страшная история распыления, уничтожения - то, что выражено в речи Даллеса. Вы знаете, он сказал, что мы будем подменять подлинные ценности, духовные, России на фальшивые. Эту речь все знают. И она проводится в жизнь. И вот хлынул к нам опять (это я подчеркиваю) и стал, к сожалению, государственным искусством авангард 20-х годов.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Сейчас?

ГЛАЗУНОВ: Да. Густо пахнущий кровью вот этих страшных лет, окаянных лет, как писал Бунин. И сейчас как? Я пришел не так давно в Третьяковскую галерею, там водит меня дама, я ее давно знаю. И я там смотрю: ванна полная… ведро с воткнутой палкой.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Инсталляции такие?

ГЛАЗУНОВ: Я говорю: "Тут ремонт?" Она говорит: "Что вы, Илья Сергеевич! Это выставка современного искусства. Инсталляция". Значит, что такое современность? Вот это и есть камень преткновения. Знаете, небо, оно всегда современно. И нельзя сказать, что во времена Гомера, или во времена Достоевского, или Рахманинова небо было несовременно, а вот сегодня небо современно.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Оно, может, немножко чернее стало просто от дыма, и поэтому стало более современным.

ГЛАЗУНОВ: Да, смог появился. Но небо осталось то же. И оно современно, и это и есть суть искусства.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: У меня душераздирающий вопрос к вам. Время тает страшно, и я хочу "сбыть мечту" своего детства и все-таки вас расспросить о картине "Мистерия ХХ века". Я видел у своего товарища фотографию этой картины. Мне сдается, это картина, которая вас сделала человеком, которого узнал весь мир, и картина, которая взорвала и мир, и художественное сознание Советского Союза.

ГЛАЗУНОВ: Спасибо.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Я видел фотографию с этой картины, она висела у одного моего очень вольнолюбивого приятеля, это в 70-е годы, она висела в качестве фотографии, приколотой к стене.

ГЛАЗУНОВ: Это было опасно тогда.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Да, это было опасно. У него папа был диссидент, в общем. И мы ползали с лупой по этой картине, пытаясь разобрать на этой не очень качественной фотографии, кто там изображен. Скажите, правда, что вас попросили вместо Солженицына изобразить Брежнева, убрать Христа, изменить фигуру Ленина, и тогда картина была бы принята и ее можно было увидеть широкому зрителю?

ГЛАЗУНОВ: Чистая правда. Но дело было так. Приехали Джина Лоллобриджида, Лукино Висконти, Феллини, Эннио де Кончини, был фестиваль в Москве, был 1961 год. Они уже имели изданную в Италии книгу "Молодой советский художник Илья Глазунов". И они вошли и сказали: у них два часа, заказывают четыре портрета. Я сделал наброски, и Лоллобриджида сказала (она окончила академию римскую, кстати, она художник, она просто из-за красоты стала актрисой и из-за внутреннего артистизма), сказала, что приезжай, надо портрет маслом. Но я отшутился, как советский человек. Я сказал: или вы оставайтесь в Москве, или я приеду в Рим. Я никогда не думал, что меня кто-то выпустит в Рим. Меня выпускали всегда одного, без жены.

Короче говоря, они добились, и я первый раз попал в Рим. Это очень было важно. Я впервые увидел Европу, и меня всюду приглашали остаться, и я доказал своей жизнью, что я всегда говорил: лучше на нары в Сибири, чем на виллу в Майами. Я мог остаться в любой стране…

И тут меня пригласили генерал де Голль, Ив Монтан, Симона Синьоре и Серж Толстой (он был главой ассоциации врачей Франции, внук Льва Николаевича). Вот. Я приехал, и началась эта поганейшая grève illimité (бессрочная забастовка - Прим.ред.), революция…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Студенческая.

ГЛАЗУНОВ: Это вы помните, это было 40 лет назад. Летели гранаты, пилили каштаны столетние у Сорбонны. Я увидел всю эту революцию, эти красные глаза у мальчиков в куртках, несли портреты Сталина, Мао Цзедуна, Ленина, Маркса и прочих. И вот я, сидя в ночном кафе, нарисовал на спичках эскиз будущей картины "Мистерия ХХ века".

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: То есть, глядя вот на этот ужас, который происходит?

ГЛАЗУНОВ: Да. Это невероятно, что происходило.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: В прекрасном Париже.

ГЛАЗУНОВ: Да. И ассоциация у меня-то… Я же всё это помню из каких-то флюидов детства, потому что мой прадед был воспитатель государя Александра Второго, Константин Иванович Арсеньев, он был историк и социолог; мой двоюродный дед был директор Петербургского кадетского корпуса, у него учился царевич Алексей. И многие-многие мои, так сказать, родственники участвовали в истории России, принадлежа к высшей аристократии. Они были высланы, расстреляны многие. А я вот сижу перед вами и очень рад, что я вас вижу.

И, значит, когда это всё произошло, я задумал эту картину и сразу понял, что очень трудно ее будет выставить, потому что только воля художника может на одном холсте показать от Льва Толстого, государя-императора, Гитлера, Чаплина…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Хрущев там с ботинками.

ГЛАЗУНОВ: …Сталин на Бранденбургских воротах, над ним Ника – греческая Победа. И над всем - Христос.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: В таком белом облаке потрясающем.

ГЛАЗУНОВ: Да, да, сияние.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: 1977 год! Как вообще можно было представить себе, что такое может быть выставлено? Илья Сергеевич, откуда было столько бесстрашия? Мне до сих пор не дает покоя этот вопрос.

ГЛАЗУНОВ: А я и сейчас, честно говоря, ничего и никого не боюсь.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Сейчас-то понятно!

ГЛАЗУНОВ: А я никогда не боялся, потому что я дворянин, я должен защищать Россию. Мои предки защищали Россию. Это естественно. И вот сейчас чем я занят - я мечтал бы видеть во всех сферах новую элиту, национально-волевую элиту России, которая бы взяла власть в свои руки и прекратила эти измывательства над Россией, когда Микки-Маус заменил Илью Муромца и когда эта куколка чертова, как ее…

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Барби.

ГЛАЗУНОВ: Куколка Барби заменила Василису Прекрасную.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Согласен с вами: чертова Барби.

ГЛАЗУНОВ: Да. Я написал эту картину. Пришла огромная комиссия, стала орать… Во главе был Налбандян, друг Микояна. Он пришел из Союза художников - даже неприлично: "Спекся! - стал говорить. - Ты спекся!"

ГОЛУБКИНА: Ужас какой!

ГЛАЗУНОВ: Потом мне позвонил Щелоков, с которым я был знаком. Он сказал: "Вы знаете, вы должны изменить картину или отказаться ее выставлять. Потому что в противном случае для таких, как вы, у нас есть лагеря и другие меры воздействия".

ГОЛУБКИНА: Ужас!

ГЛАЗУНОВ: Но я отказался вместо Солженицына рисовать Леонида Ильича Брежнева и прочее. И вот, значит, этот скандал, который закончился тем, что меня послали не в Америку, приравняв по статусу к Солженицыну, как хотели, а в далекую Сибирь, где я в тайге был несколько месяцев и рисовал, рисовал и рисовал.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: На БАМе вы были тогда?

ГЛАЗУНОВ: На БАМе, да. И это для меня было очень важно. И было очень интересно, что там не глушили ничего, там слушали радио "Голос Америки", "Дойче велле". И они все знали, кто я. И такие очень хорошие люди были, приехали именно строители. Хоть должен сказать, что при Александре Третьем строили в три раза дешевле и быстрее так называемую Сибирскую магистраль, Турксиб, чем у нас. Это старая идея.

Но, значит, картина у меня оставалась. Первая моя картина, которую я на диплом хотел взять, это я вам не сказал, была "Дорога войны", потому что я отступал от немцев, мне было 10 лет, и моя мать, из-под Ленинграда, из-под Петербурга. И мы чудом успели в последний поезд, который шел через Царское Село, в этот город, уже в песке, Медный всадник был заложен досками… И я видел это отступление. Эту картину "Дороги войны" я написал, она была сожжена. И чтобы не сожгли вторую картину, по совету Сергея Владимировича Михалкова я, работая в Берлинском театре, ее вывез в Германию. Она сейчас находится в Германии. А я повторил ее.

ГОЛУБКИНА: Всё. Мы прощаемся, Илья Сергеевич.

БЕЛОГОЛОВЦЕВ: Илья Сергеевич, пообещайте, что придете к нам еще раз. Мы не договорили.

ГЛАЗУНОВ: Давайте.