Любовь и голуби Владимир Маторин

МИТРОФАНОВА: Сейчас все кричали в коридоре: "Едут!!!"

МАТОРИН: Едут! Едут! Приехали…

ДУБОВЦЕВА: Наконец-то Владимир Маторин занял свое место в студии! А теперь докажите, что вы - это действительно вы. Спойте нам что-нибудь.

МАТОРИН: Говорит и показывает Москва-а-а!

ДУБОВЦЕВА: И поет Москва.

МАТОРИН: И поет Москва.

ДУБОВЦЕВА: Пойте, Владимир Анатольевич! Отдувайтесь за то, что вы опоздали на эфир.

МИТРОФАНОВА: Мы тут, пока вы ехали, обсуждали вопрос, как быть, когда кто-то вскользь говорит: "Я не люблю оперу!" Вы таких людей вообще не бьете? Вы можете.

МАТОРИН: Нет, вы знаете, у меня у самого был сложный путь в оперу, потому что я жил за городом, и, естественно, у нас никакой оперы не было. И благодаря телевизору мне нравилось, как поет Отс: "Снова туда, где море огней…" Я думал, как красива оперетта! Во-первых, рассказывают понятно о чем, потом чуть-чуть попоют, чуть-чуть потанцуют, а главное, у всех смокинги-фраки. И счастливый конец: все влюблены, если не поженились, то помирились. Вот.

Но по мере того, как я начал учиться, я стал ходить в театр, и мне начало нравиться вот это очарование оперы. Здесь ведь какой фокус? Чем больше ее слушаешь, тем она больше нравится. Потому что такая глубина всего: и красивого русского слова, если мы о русской опере говорим, и музыки, которой опера изложена. И главное, за что я люблю классику. Вот 40 лет я на сцене, и одни и те же произведения, которые я включаю в концерт или участвую в опере, они всё больше и больше нравятся, потому что вот при Брежневе это было понимание песни о блохе одно, при Ельцине - это было немножко другое. Сейчас я пою "Блоху", она немножко третья, потому что я за это время немножко изменился. На сорок лет.

МИТРОФАНОВА: Но вы шикарный! Вы очень хорошо выглядите. Я просто боялась, что у вас борода, как у Бориса Годунова.

МАТОРИН: Нет, летом жарко, я ее немножко уменьшаю. Вот. Поэтому оперу, знаете, надо много слушать. И театр Большой этим занимается, но, мне кажется, недостаточно. В принципе мы сегодня должны растить дошкольников, потом младших школьников, потом школьников старших, потом студентов - и тогда через двадцать лет эти дети придут в оперу.

ГОЛУБКИНА: Это так же, как со всей музыкой.

МИТРОФАНОВА: Да, но, может быть, наоборот, эта элитарность, она и должна культивироваться? Если каждый второй не понимает…

МАТОРИН: Нет, вы знаете, как с педагогикой. Я выдающийся педагог. Надо бросить зерна. Мы не имеем гарантии, прорастут они или нет, но бросить мы обязаны. Поэтому, значит, приобщая людей к музыке, к театру, мы это делаем. Но не у всех привьется, потому что ведь театр - это цепь и противоречий, и звеньев. Если тебя облаяли на вешалке и сказали: "Куда прешься?.."

МИТРОФАНОВА: Я больше не пойду.

МАТОРИН: Да, да. Если ты в первом акте не понял, о чем речь (сейчас, слава богу, пишут, но мне это не нравится)…

МИТРОФАНОВА: Красные буковки бегут.

МАТОРИН: Да, по-английски, можно прочесть, кто кому…

ГОЛУБКИНА: Но можно же продавать программки, как говорится, там написано.

МАТОРИН: Можно и программки. Но можно и приваживать так, чтобы люди пришли второй раз разобраться. Я расскажу. Год, наверное, 1967-й. И меня приятель повел, за рубль мы с черного хода, значит, прошли. И "Царская невеста". Мне так понравилось! Вы будете смеяться, я ловил восемь спектаклей подряд, когда зажгутся звездочки. Настолько точек внимания много, что, значит, то костюм, то красивая женщина вышла, то какие-то бояре - с лошадьми, без лошадей, - раз, опять прозевал. Мне казалось тогда, 50 лет назад, что открывают заднюю стенку театра и мы видим настоящие звезды! Мне как зрителю было невдомек, что это лампочки!

И сейчас мне невдомек, когда иной раз я попадаю, будучи страховщиком. Надо страховать, и, значит, когда гайки закручивают, то не только расписался, а нужно, значит, до последнего антракта досидеть. И когда некоторые спектакли смотрю, у меня замирает сердце, я становлюсь школьником и думаю: какие они счастливые, как это всё красиво устроено! Не врубаясь мысленно, что и эти роли играл я, и я здесь работаю. Настолько увлекательно. Вот это сказочные - вы знаете, я на концертах стал это ловить, - сказочные ситуации, когда что-то происходит вне тебя. Я считаю, что господня воля. Вдруг все внимательно слушают. Однажды я просил экстрасенса, чтобы посидел и поколдовал в зале Чайковского…

ГОЛУБКИНА: Зачем?

МАТОРИН: Расскажу.

МИТРОФАНОВА: Это моя тема! Я привезла обереги.

МАТОРИН: Когда я выхожу на сцену… Если вам показать Маторина (жалко, что экрана нет)…

МИТРОФАНОВА: Почему? Мы вас показываем в Интернете.

МАТОРИН: …то это - заяц, у которого дрожат руки, ноги, всё. Но это не видно, потому что вот эта туча бородатая стоит, и всем кажется, что по-другому быть не может. По мере того, как начинается произведение, как я привык к залу, зал привык ко мне, это исчезает, всё уходит в творчество, в образ, в слова, во что-то другое. Но самое начало, так сказать, - вот эта неустроенность. В театре легче. В театре пашешь, пашешь, пашешь с концертмейстером, с дирижером, с товарищами, костюм помогает, грим. И как бы, знаете, как рельсы. Потому что, если вернуть захочешь, нельзя, потому что вернешь, хор тебя сомнет, не глядя на то, что ты заслуженный или народный артист. А в концерте сложнее, значит. Первые 10 секунд смотрят: костюм хороший, сидит хорошо, брюки поглажены, борода причесана вроде ничего, так сказать. А дальше надо давать товар лицом. После второй вещи, какой бы ты ни был красавец с бриллиантами, с золотыми зубами, так сказать, слушают: а чего же он нам обещает? И если не вкладываешь или не выстраиваешь программу по мере ее доступности и скорости… Я люблю по-пушкински к концу отделения ускорять, брать вещи, которые повеселее, с движением.

МИТРОФАНОВА: На часы смотрите: пора ускориться.

МАТОРИН: На часы я не смотрю, потому что я сейчас смотрел и знаю, что на моих часах сегодня в каждой минуте 100 секунд. А светофор горит 12 секунд почему-то. Объехать нельзя.

МИТРОФАНОВА: Но мы на вас ни на секунду не обижаемся. Даже не думайте.

МАТОРИН: Я бился головой об лед на Большой Татарской - потому что там была наша одна из последних встреч, и в этом году я там был на "Орфее", - в полной уверенности, что шлагбаум откроют. А мне говорят: "Нет!" Я говорю: "Как так? Идет живая передача". И тут мне жена говорит: "Позвони, может, по другому адресу? Может, на улице Качалова?" Думаю, на Качалова вроде теперь у нас радио нет, там всё другое. Вот. Извините, что так… Пульс 400.

ДУБОВЦЕВА: Я задам вопрос, который мне всегда очень хотелось задать. Вот вы сначала влюбились в оперетту и всегда завидовали тем героям, в которых влюбляются девушки. Стали басом… А бас обычно не герой-любовник. Вы переживали это, что вам никогда не довелось…

МАТОРИН: Нет. Расскажу. Я благодарен своему педагогу, который сказал: "Потерпи немножко. С каждым годом меньше грима будет уходить, потому что все наши герои, кроме Мефистофеля (которого я так и не спел, которому тысяча лет), все остальные герои - это отцы. Или это архиепископы, или это цари…"

МИТРОФАНОВА: А можно вашу жену очаровательную тоже пригласить в эфир? Это не жена? Просто мы уточнили на всякий случай.

МАТОРИН: Нет, нет, это начальник охраны.

МИТРОФАНОВА: А, охраны от девок. Потому что мы рассуждали, пока сидели ждали вас, вот как быть, если муж - оперный певец? С сексом вообще всё понятно, а вот еще…

ГОЛУБКИНА: Нет, мы говорили не только об эротике.

МАТОРИН: Могу рассказать.

МИТРОФАНОВА: А, и жена не должна расстраивать мужа. Потому что, когда оперного певца расстраивают, как вот Каллас нашу, голос теряется.

МАТОРИН: Значит, вопрос с женами такой. Если жена хвалит мужа - собственно, это в канве брака заключено, потому что обычно больше клюют на голос, - значит, если хвалит, то теряется контроль, начинается мания величия, которая, в общем-то, и входит в специфику работы любого артиста. Только это должно быть дозированным. Потому что, когда слишком много мании величия…

ГОЛУБКИНА: Ну да. Лучше на сцене, но не дома.

МАТОРИН: Да. Но если, значит, жена все время ругает и говорит, чтобы ты был лучше, то брак разрушается, потому что как бы нельзя все время, так сказать, гнуть. Вот мне повезло с женой. Она похвалит-похвалит, зацелует, задарит подарками, потом, значит, кайлом…

МИТРОФАНОВА: Профилактическая взбучка.

МАТОРИН: А потом опять хвалит-хвалит. И, более того, огромное счастье - у меня жена пианистка, и очень хорошая пианистка.

ГОЛУБКИНА: То есть репетировать можно прямо дома.

МАТОРИН: У нас любовь к музыке. У нее больше, потому что она профессионал. Я - любитель. А у меня больше любовь к театру и любовь к слову. Поэтому вот такой у нас микс. Если мы ругаемся, то только по причине выбора репертуара...

МИТРОФАНОВА: "Опять ты своего Вагнера затянул!"

МАТОРИН: Да! Да!

ГОЛУБКИНА: Я как-то сказала: "Я завидую всю жизнь оперным певцам. Такое счастье, когда ты можешь петь! То есть ты, что бы ни случилось, поешь". На что мне товарищ мой один говорит: "Зря завидуешь. Ты знаешь, что это самые большие психи?" Я говорю: "Почему?" Он говорит: "Потому что они боятся, когда они в "Ла Скала" поют, что они ноту возьмут одну неправильно – и всё". Просто такие нервы!

МИТРОФАНОВА: Всё время об этом нервничать…

МАТОРИН: Нет. Рассказываю секрет технологии. Значит, вокалист должен быть в меру тупой, чтобы не раздражать дирижера и режиссера. Значит, мы работаем с концертмейстером, пока он не скажет, что всё готово. Переходим к дирижеру. Дирижер говорит: "Вот здесь подержим, а здесь ты смотри на меня", - какие-то есть условности. Потом переходим репетировать малыми кусками. И только потом на сцене собираем большой спектакль, уже всё. Поэтому вот этот долгий и нудный процесс кусками репетиции, я называю "как на стапеле": собирают куски-куски, а потом собирают весь корабль уже, так сказать, целиком - так и здесь. Но когда это долго вырабатываешь, вот эта колея разрабатывается, автомобиль в колее, и ты можешь спокойно дремать или заниматься любовью - машина идет. Другое дело, что, значит, во-первых, пугает большой зал, очень большая дыра в Большом театре.

ГОЛУБКИНА: После ремонта особенно.

МАТОРИН: Нет, и не после ремонта. Она вообще просто огромная.

ГОЛУБКИНА: А в "Ла Скала"?

МАТОРИН: В "Ла Скала" я не был, говорят, поменьше. Равносильный театр по объему - это в Мадриде я был. А чуть поменьше, но там посуше акустика, в Лондоне. И совсем большой, больше нашего, "Опера Бастиль", оперный театр. Но там странно. Там, когда репетируешь, акустика хорошая, а когда…

ГОЛУБКИНА: Это где?

МАТОРИН: В Париже. Когда народ забивается, они тех, кого любят, чуть-чуть подзвучивают. Конечно, у нас сейчас, по-моему, тоже… не признаются в этом, но капельку крутят ручки.

ДУБОВЦЕВА: Все-таки есть?

МАТОРИН: Поймать невозможно. Потому что, кого я ни спрашиваю, говорю: "Ой, как хорошо, что подзвучивали!" - "Нет, не подзвучивали". Или это инициатива тех, кто поет, или личные контакты. Вот. Но на самом деле, чем опера хороша - об этом мы поговорим в следующей передаче, а какие неудобства? Вот мы говорили о зависти, что я сам себе завидую, что работаю в опере. Но все время, значит, поешь не с теми, с кем хочешь…

ГОЛУБКИНА: Это всегда. Это и в театре играешь не с тем, с кем хочешь.

МАТОРИН: Это раз. Дирижера не выбираешь, а кого назначат. Особенно сейчас чехарда в Большом театре. На одной постановке за четыре спектакля подряд, в одном из них я участвовал, было три разных дирижера. Раньше был закон такой: всё, что придумал постановщик, они обязаны соблюдать. А теперь анархия - приезжает зарубежный или там латвийский дирижер, он крутит в свою сторону. Это раз. Второе, все время подвешен в московской атмосфере, все время подвешено состояние здоровья. Рассказываю. У меня сольный концерт в двух отделениях, а ровно за две недели начинают красить подъезд. Мы на шестом этаже, и окна не откроешь – вот как сегодня прохладно. И когда открываешь…

ГОЛУБКИНА: Сквозняк.

МАТОРИН: Мало того, что лифт не работает, значит.

МИТРОФАНОВА: Да, это издержки нашего быта.

МАТОРИН: Это издержки. Значит, рассказываю. Проходит год, сейчас у нас в подъезде идет ремонт. Всё, что ремонтировали, выкинуто, шуруют заменяют трубы…

МИТРОФАНОВА: Слушайте, если уж бас из Большого театра мучается…

МАТОРИН: Да. Живите в других местах. Это правильно. Но в принципе я что имею в виду? Летит самолет. Он взлетает: "Я такой-то, борт номер 2548. Как дела?" И мне говорят: "Старик, у тебя шасси лопнуло, мы тебя забыли заправить, значит, и сказали, что на борту бомба. Ну, так сказать, счастливого полета". И начинаешь как пилот думать. Так же и здесь у оперного певца, когда выходишь на сцену, появляются новые вводные. У меня "Борис Годунов" много лет назад. И только Борис умирает, последняя реплика: "Простите, простите!", умирает - и вдруг в первом ряду: "Та-та-ти-та-та-та-там".

ГОЛУБКИНА: Это мобильник?

МАТОРИН: Слава богу, дирижер остановил, и этот кусочек сыграли еще раз. По сути дела, весь спектакль шел к трагедии Бориса, который уходит не бандитом, он успел принять схиму, и он раскаивающийся уходит туда. А в зале в это время сидит, лицо как у меня… Еще слава богу! Рассказывают, что на концертах выдающиеся мастера сидят и разговаривают по телефону…

ГОЛУБКИНА: Ну странно! Потому что в Театре сатиры, в драматическом театре стоит глушилка для телефонов. И они выключаются полностью везде.

МАТОРИН: Но если, например, первые лица приходят, тоже глушилка, потому что работают другие совершенно станции. Ну вот. В принципе опера такая большая и красивая, которую я люблю: уж костюмы на "Бориса Годунова" надеваешь, так можно и не петь.

МИТРОФАНОВА: Надо вам в нем пойти в ЖЭК, в костюме в этом. И с крестом с таким. И их проклясть прямо там, чтобы знали, гады, когда ремонт устраивать.

МАТОРИН: Нет, у нас был другой ход. Когда у нас крыша протекла, моя любимая жена повесила портрет, как мне Путин вручает орден. Есть портрет, где вручает Медведев мне другой орден. Поэтому, как вы только входите в квартиру, висят два ордена. И я сразу говорю: "Ну что ж, мне ему позвонить?.." Потому что когда он позвонит, то уже будет другой главный инженер в нашем ЖЭКе. Оказалось, надо было залезть на крышу (вы меня извините), должна быть лицензия у тех, кто лезет на крышу, и альпинистский диплом: это высотные работы. Оказалось, что вот столько-то железа было сбито, когда лед сбивали, и текло. Но что сделаешь?

МИТРОФАНОВА: Это наша реальность.

ГОЛУБКИНА: Знаешь, что вспомнила? Когда говорили про костюмы и ЖЭК, я вспомнила, как мы с тобой зашли в музей Федора Ивановича Шаляпина и поднялись на второй этаж. А нам говорят: "Вот эти костюмы, между прочим, до сих пор потом пахнут Шаляпина". Мы просили понюхать, нам не дали.

МИТРОФАНОВА: Они в стекле там. Мы оперу уважаем через Шаляпина. И теперь через вас еще будем.

МАТОРИН: Спасибо. У вас хороший вкус.

ДУБОВЦЕВА: А на какой спектакль ближайший вы нас приглашаете?

ГОЛУБКИНА: Рекомендуете?

МАТОРИН: Я рекомендую и приглашаю вас и всех наших радиослушателей - 24 ноября в 18 часов в Новодевичьем монастыре в Успенском соборе будет концерт Владимира Маторина и епархиального хора Московской епархии. В прошлом году владыка митрополит Ювеналий собрал священников, семинаристов и сделал в Московской области, в Московской епархии хор. Там 100 священников.

Но так как в это помещение сто не вошло, то человек 50-60 было. И когда они запели, у меня волосы встали дыбом. Знаете, одновременно удовольствие такое, как будто меня на Северном полюсе окунули в воду в мороз, от макушки до пяток, а с другой стороны как будто вулкан начал извергаться, и у меня просто тут огонь, такое удовольствие. Мало того, что входишь в монастырь, святое место, мало того, что входишь в намоленные стены храма, - они поют, может, не так слаженно, как профессионалы, но то, что написано, они несут вот это слово, эту молитву с такой силой и пониманием, что, значит, внутри всё разрывается от радости. Вот такая вселенская радость. Уже не первый раз, я несколько раз там выступал. И 2 декабря я приглашаю вас в Большой театр на "Бориса Годунова", где планируется мое участие.

МИТРОФАНОВА: Я заранее предупреждаю: выключить мобильные телефоны!

ГОЛУБКИНА: Давайте сходим. Нас возьмите с Маргаритой Михайловной.

МАТОРИН: Вы уже взяты.

МИТРОФАНОВА: А Людмилу Ивановну мы забыли?

ГОЛУБКИНА: У Людмилы Ивановны такие связи!

МАТОРИН: Людмила Ивановна пойдет раньше. Вот сейчас 11-12 числа у меня "Царская невеста". Возобновили спектакль.

ДУБОВЦЕВА: Ой, я люблю эту оперу!

МИТРОФАНОВА: Зачем душу-то травить?

МАТОРИН: По старым чертежам Федоровского, рисункам написали декорации, обновили.

ДУБОВЦЕВА: Ой, как хорошо! Будет исторический спектакль, да?

МАТОРИН: Сделали костюмы. Вот. Спектакль взял Геннадий Рождественский. И очень хорошие у него помощники, два молодых дирижера – Крюков Дима и Богорад Алеша. Очень хороший спектакль, много настоящей музыки и очень хороший состав. Ну, не знаю… Знаете как, сидишь у телевизора, смотришь, любимый певец, и вдруг… То ли плохо записали, то ли человек не очень здоров, а микрофон по сегодняшнему разу чуткий, так сказать.

Раньше вот, не по радио будь сказано, сезон начинался в конце октября, но на Пасху кончался. Сезоны были короче, вот.

ГОЛУБКИНА: А все ехали на гастроли?

МАТОРИН: Не знаю. Правило было ведь такое (страшно сказать в микрофон): у Большого театра был 4 месяца отпуск.

ГОЛУБКИНА: Ну и хорошо.

МАТОРИН: Да. И в этот период не разрешалось выступать.

ГОЛУБКИНА: То есть надо отдыхать?

МАТОРИН: За выступления, да, людей с черным билетом увольняли. А почему все хотели петь на пиратских театрах? Потому что в контракт у всех был включен парик, грим, костюмы надо было иметь на те роли, на которые тебя взяли. А это примерно было половина жалованья артиста. А здесь были казенные.

И у меня был случай, когда был костюм, который мне совсем не нравился. Досифею мне хотелось рясу, а, значит, в последней редакции он был одет, как Варлаам: сапоги и штаны синие с полосками, рубаха. Он не князь. Поэтому пришлось звонить художнику, и, значит, он мне разрешил: в виде исключения может быть ряса, но или черная или темно-синяя по цвету. Мне кажется, что вот в рясе, в сатиновой или в рваной, в шелковой или в шикарном крепдешине, но черная ряса дает сигнал зрителю, что это человек приближенный к церкви, работающий в церкви. И потом, мне при моей толщине…

ГОЛУБКИНА: Понятно: стройнит!

МАТОРИН: Центр внимания, да, уходит в другие точки.

ГОЛУБКИНА: Вы знаете, тембр у вас такой, он прямо душу как бы успокаивает.

МИТРОФАНОВА: А вы жене кричите: "Налей борща! Ха!", что-нибудь такое? Дома шутите? Я бы так шутила бы.

МАТОРИН: У меня брали интервью. И говорят: "Вы такой веселый человек!" Я говорю: "Да, ночью моя жена по пять раз со смехом падает с кровати". Я, в общем-то, такой белый и пушистый, потому что такие красивые сидят, и мне хочется понравиться. На самом деле я скупой, злопамятный. Особенно перед спектаклем: муха летает - я готов всех порвать, кого вижу.