Любовь и голуби Совместный эфир с ведущими "Маяка": Илья Прудовский

ГОЛУБКИНА:  Программа «Любовь и голуби». В студии Евгений Стаховский, Мария Голубкина, Светлана Трусенкова. И в гостях у нас Илья Ефимович Прудовский.

СТАХОВСКИЙ:  Здравствуйте.

ПРУДОВСКИЙ:  Здравствуйте.

СТАХОВСКИЙ:  Наверное, стоит напомнить - мало ли, вдруг есть такой человек на свете, который впервые за последние 50 лет включил радиостанцию «Маяк», понятия вообще не имеет, что у нас происходит, - у нас продолжаются, надо сказать, юбилейные недели в честь 50-летия «Маяка».

ГОЛУБКИНА:  А то и месяцы.

СТАХОВСКИЙ:  А то и месяцы юбилейные, это уж как пойдет.

ПРУДОВСКИЙ:  А можно и до года дотянуть.

ГОЛУБКИНА:  Да, потому что 50 лет бывает раз в 50 лет.

СТАХОВСКИЙ:  Поэтому мы, в принципе, следующие 50 лет можем праздновать совершенно спокойно собственное пятидесятилетие, пока соточка сверху не явится, и поэтому, конечно, мы с превеликим удовольствием…

ПРУДОВСКИЙ:  Давайте через 50 лет вы меня снова пригласите.

СТАХОВСКИЙ:  Обещаете, что придете?

ПРУДОВСКИЙ:  Обещаю.

СТАХОВСКИЙ:  Всё, договорились. Мы с удовольствием принимаем у нас, не могу сказать в гостях, потому что вы здесь как дома, заслуженных деятелей радиостанции «Маяк», вообще людей, связанных с телевидением, радиовещанием, и уж ваш-то голос, Илья Ефимович, мне кажется, слушатели старшего поколения абсолютно точно помнят. Как вам кажется? Какое у вас ощущение от себя самого, вот что я у вас спрошу.

ПРУДОВСКИЙ:  От себя самого неправильные всегда ощущения, а вот от других… Да, время от времени встречаешь человека, который, услышав, может быть, даже не только голос, а комплекс голос - характер речи - характер звуков, вдруг задает вопрос: а вы работали на радио? Потупив глазки, я говорю: да, я работал на радио.

СТАХОВСКИЙ:  Радио-то было по большому счету одно, такое большое Всесоюзное радио, которое разделялось потом с течением времени на первую кнопку, на радиостанцию «Маяк», потом «Юность» и так далее. Но все равно было одно Всесоюзное радио, и система подбора кадров во многом же зависела от голосовых данных? Сейчас-то с этим гораздо проще.

ГОЛУБКИНА:  Это как, подожди секундочку?

ПРУДОВСКИЙ:  Да мне вообще кажется, что сейчас не проще, а сейчас особого внимания не отводят звучанию голосовому. Я много слушаю разные станции, больше, правда, смотрю телевизор, потому что сегодняшняя моя работа требует просмотра очень внимательного разных-разных телекомпаний. И мне кажется, что голосу сегодня не уделяется должного внимания, а в прежние времена уделялось лишнее внимание. Должна была гудеть труба, голова была где-то на третьем, четвертом, мне кажется, пятом месте.

СТАХОВСКИЙ:  Это после Левитана пошло?

ПРУДОВСКИЙ:  Да нет, Левитан тут ни при чем, это идеология, которая требовала жесткого, сильного, громкого звучания.

СТАХОВСКИЙ:  Сказал как отрезал.

ПРУДОВСКИЙ:  Один из показателей: политические материалы преимущественно читали мужчины.

СТАХОВСКИЙ:  От Советского Информбюро.

ПРУДОВСКИЙ:  Но были женщины, которые гораздо лучше понимали и доносили эти материалы. Ну, патриархат был в стране.

СТАХОВСКИЙ:  Да, что там женщина расскажет, кто ее будет слушать...

ПРУДОВСКИЙ:  Конечно.

СТАХОВСКИЙ:  А женщины читали, значит, что в основном?

ПРУДОВСКИЙ:  Да нет, читали всё. Я имел в виду именно какие-то особые материалы, доклады, материалы пленумов ЦК, большие политические обзоры, комментарии газетные - преимущественно это поручалось мужчинам. Умеет, не умеет, но у него приоритет был в этом плане.

ТРУСЕНКОВА:  Но программу «Время» вели шикарные женщины, с шикарными голосами, и они читали какие-то политические заявления.

ГОЛУБКИНА:  Там картинка еще была.

ТРУСЕНКОВА:  Была.

ГОЛУБКИНА:  Так это для красоты.

СТАХОВСКИЙ:  Можно было спрятаться за Кирилловым.

ПРУДОВСКИЙ:  Нет, не прятались за Кирилловым. Например, материалы ГКЧП - я хорошо помню, потому что на радио по сей день иногда слышу претензии, я читал материалы ГКЧП - хотя, по-моему, сегодня непонятно, хорошо это было или плохо это было, я, по крайней мере, не знаю, - а на телевидении, по-моему, Вера Алексеевна Шебеко читала эти материалы. Ну, подход и на телевидении, и на радио был в принципе-то…

СТАХОВСКИЙ:  Разный?

ПРУДОВСКИЙ:  Один.

СТАХОВСКИЙ:  Один?

ПРУДОВСКИЙ: Один, да, конечно. Все голоса, которые могли читать, люди, которые могли читать, они утверждались, и не просто даже в комитете списки подавались - а «эй, вы, там, наверху!», туда. Я, например, знаю, что каждый год своего рода негласную переаттестацию проходил на ведение материалов съездов, пленумов ЦК, чтение, доступ к телу генеральных секретарей.

СТАХОВСКИЙ:  А расскажите, это же страшно интересно, как это происходило, что такое переаттестация на чтение материалов съезда, это как происходило вообще?

ПРУДОВСКИЙ:  Я думаю, что это было связано не только с уровнем твоего мастерства. А надо было перед властью иметь определенные какие-то заслуги и не иметь никакого негатива. Не буду сейчас говорить, кто из известных телевизионных журналистов меня как-то пригласил на свой эфир, и ведущая мне говорит: «Я помню, Илья Ефимович, как вы вещали с Красной площади». Я на нее смотрю, чтобы она поостереглась, потом тихо, скромно говорю: «Я никогда не был на Красной площади». – «Нет, ну что вы мне говорите, я же помню, как вы с Красной площади…» - «Я не был на Красной площади». – «Но я же помню ваш голос!» И тогда я ответил: голос с Красной площади был, меня - не допускали. Очевидно, в моей биографии были какие-то просчеты, которые эту переаттестацию и не позволяли сделать…

СТАХОВСКИЙ:  То есть облико морале человека, который вещает в массы, очень значим был.

ПРУДОВСКИЙ:  Много, много было факторов, сейчас не будем давайте их вспоминать.

СТАХОВСКИЙ:  А почему не будем? В этом же, мне кажется, как раз и есть что-то такое интересное, какие страхи и чаяния были в то время.

ПРУДОВСКИЙ:  Облико морале  - это конечно.

СТАХОВСКИЙ:  Вы же начинали в каком, в 1967 году вы стали диктором Всесоюзного радио?

ПРУДОВСКИЙ:  Штатно в 1967-м, а вообще, не надо пугаться, к микрофону я профессионально сел в 1957 году, мальчишкой еще, но поскольку я учился в институте, потом отрабатывал диплом, то не было возможности поступить в штат. И когда у меня все эти сроки отработки прошли, по конкурсу я пришел в дикторскую группу Всесоюзного радио.

СТАХОВСКИЙ:  Вот, а теперь на шаг назад возвращаемся. Интересно, что там в 60-е, в 70-е происходило. Понятно, что у нас сегодня есть свои страхи, у людей, которые ежедневно работают несколько часов в эфире. У вас, может быть, были какие-то страхи, ощущения, отношение к процессу было иное? Чего вы боялись, например, больше всего в эфире? Если боялись чего-нибудь вообще, конечно?

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, мне кажется, я вообще… я, по крайней мере, ничего не боялся.

ГОЛУБКИНА:  Но были такие истории, когда человек мог поставить неправильно ударение, неправильно произнести слово…

СТАХОВСКИЙ:  Фамилию чью-нибудь.

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, за это, конечно, выговаривали. Нельзя было делать ошибок политических, вот за это наказывали.

СТАХОВСКИЙ:  А наказывали как? Штраф, деньги, порицание, занесение?

ГОЛУБКИНА:  Политическая ошибка - это что?

ПРУДОВСКИЙ:  Случаев увольнения, по крайней мере на радио у нас, в дикторской группе, я не помню, кроме одного.

ГОЛУБКИНА:  Нам обещали, что вы нам расскажете веселые истории!

СТАХОВСКИЙ:  И вот они наконец начинаются.

ПРУДОВСКИЙ:  Да, вчера Ирина Александровна Ерисанова, я смотрел вашу программу, когда она была в гостях, она проанонсировала меня: «Спрашивайте Прудовского, он вам всё расскажет…» Я не знаю, сегодня это надо говорить или нет, но уже начал. Потому что дело было связано с Украиной. Дикторы, работавшие на «Маяке», не очень-то любили программы народных песен. Пять минут чтения, а потом 25 минут песни. Когда концерт без объявления, то и ладно, и идет. Но когда надо объявлять номера, ломали иногда язык: слова непонятные, названия песен. Но, как правило, якутские, уйгурские, казахские, их переводили на русский язык, а украинский зачем переводить?

СТАХОВСКИЙ:  И так же всё понятно, красиво.

ПРУДОВСКИЙ:  Ридна мова. А мы комплексовали, потому что произношение-то все равно не то, и не каждый мог сказать: послушайте украинскую народную песню «Ридна мати моя». Ну, и один из коллег, а нам тогда поставили вместо тумблера такой рычажок хороший, не такой, как на электростанции, поменьше, чтобы выключать микрофон, а поставили сенсорную кнопочку…

СТАХОВСКИЙ:  Наконец-то! Как у нас вот эти?

ПРУДОВСКИЙ:  Да. Он ее выключил, табло погасло, но потом, когда он стал собирать листочки, он ее задел снова, и в это время он говорил «та шоб воны уси…» Я не помню в минутах или в часах, но ощущение такое, что буквально в течение получаса Сергей Георгиевич Лапин подписал приказ об увольнении «за разжигание межнациональной розни».

СТАХОВСКИЙ:  Ну, вообще неудивительно, конечно.

ПРУДОВСКИЙ:  Это неудивительно. Но были и просто оговорки. Вот я, например, был… ну как наказан, спасибо, не уволили, но месяца на три меня сняли со всех ответственных передач, а потом методом шлюзования потихоньку возвращали.

СТАХОВСКИЙ:  Методом шлюзования.

ГОЛУБКИНА:  А я знаю такой прием, да.

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, все мы знаем, что такое шлюзование. За что? Понедельник, 9 утра, выходила по понедельникам только газета «Правда», и мы читали в 9.00: «Говорит Москва. Московское время 9 часов. Передаем передовую статью газеты "Правда"…» И мне попалась ленинская национальная политика. «Ленинская партия», «ленинская политика», «ленинская партия», «ленинская политика» - и я взял где-то и по инерции сказал: «ленинская национальная партия». А партия-то у нас интернациональная! Всё, мгновенно…

ГОЛУБКИНА:  Заметили, главное.

ПРУДОВСКИЙ:  Что значит – заметили? Ведь служба была, которая…

СТАХОВСКИЙ:  Специальная, сидела и слушала все время.

ТРУСЕНКОВА:  Письма писали же слушатели.

ПРУДОВСКИЙ:  Прослушка, прослушка. Помимо радиослушателей, которые тоже реагировали, естественно, моментально.

СТАХОВСКИЙ:  «Что у вас там этот ваш…»

ПРУДОВСКИЙ:  Да, и вот «этого вашего»… Ну, спасибо руководству, меня задвинули, была такая программа… А у всех программ были какие-то кликухи. Скажем, не в обиду будь сказано, хорошая была программа «Земля и люди», мы потихоньку между собой называли ее «кладбищем». Передача на Северный бассейн, на Северный Ледовитый океан (для моряков, рыбаков) у нас называлась «мороженая рыба». Вот я и сидел, скажем, на той же «мороженой рыбе». Но постепенно мне что-то добавляли, и месяца через три я уже вернулся.

СТАХОВСКИЙ:  В нормальное человеческое вещание, где можно было снова сесть и культурно выступить?

ПРУДОВСКИЙ:  В нормальное человеческое вещание. Так что за ошибки - это легенда, что за каждую ошибку серьезно наказывали, нет. За политические. Правда, они тоже разнились между собой. Была у очень хорошего, очень опытного диктора Ольги Александровны Дмитриевой, которая работала еще до войны, в войну и долго после войны, у нее была относительно генсека очень серьезная оговорка, а ее никак не наказали и даже замечания не сделали, потому что Брежнева она назвала «гениальный секретарь ЦК КПСС».

СТАХОВСКИЙ:  И ведь не поспоришь!

ПРУДОВСКИЙ:  Не поспоришь.

СТАХОВСКИЙ:  Поди письмо напиши: а там эта ваша опять…

ПРУДОВСКИЙ:  Да, и наша прослушка никак на это не отреагировала.

СТАХОВСКИЙ:  Главное ведь правильно оговориться, можно сказать что угодно, но если в нужную сторону, сразу премия… А денежные были штрафы?

ПРУДОВСКИЙ:  Были премиальные, и когда набиралось достаточно большое количество брака речевого, причем браком могло быть и неправильное ударение, и частые очень спотыки, остановки, оговорки - ну, от себя-то мы ничего не говорили…

СТАХОВСКИЙ:  Был текст всегда.

ПРУДОВСКИЙ:  По тексту, да. Я, например, помню… но я отвлекся, ладно.

СТАХОВСКИЙ:  Вы когда отвлекаетесь, у вас такой блеск в глазах, что сразу хочется узнать, на что конкретно вы отвлекаетесь.

ПРУДОВСКИЙ:  А я потом забуду.

СТАХОВСКИЙ:  А мы здесь на что сидим? Мы вам напомним, мы вернемся.

ГОЛУБКИНА:  Когда были оговорки…

ПРУДОВСКИЙ:  И оговорки самые разные, вот мы уже назвали несколько. Насколько серьезное было отношение - это уже без шуток, - насколько серьезное отношение и редакторское, и собственное наше, дикторское, звучащее отношение? Где-то в архивах домашних у меня лежит сводка брака, по-моему, за 1958 или 1959 год.

СТАХОВСКИЙ:  Сводка, на бумажке выписанная, или аудиозапись хранится?

ПРУДОВСКИЙ:  Эти сводки, одна подавалась на стол вечером заместителю председателя комитета, а вторая вывешивалась на доску позора. Вот с доски позора у меня снято, и там написано: «В 19 часов 02 минуты (время не помню точное) в выпуске «Последних известий» диктор Фриденсон О. Д (Ольга Давыдовна) прочитала: «О-хо-хо-хо-хо-хо-хо». Но Ольга Давыдовна совершенно адекватная женщина, она не могла этого читать. В скобках была расшифровка: «тяжело вздохнула». Это тоже котировалось как речевой брак.

ГОЛУБКИНА:  Это очень важно. Для меня было бы здорово, если бы наши веселые редакторы, которые сейчас разговаривают между собой и даже нас с вами не слышат, все-таки были бы к нам внимательны. Слушатели нам делают замечания. И было бы приятно относиться самим очень серьезно к слову. Потому что все-таки моя изначальная профессия - это слово, я профессиональный чтец, и я вот сейчас вас слушаю, вы не торопитесь, так приятно это, хорошо, это так утешительно. Потому что мы обычно читаем новости или вообще разговариваем вот так…

ПРУДОВСКИЙ:  Я знаю, не надо мне объяснять.

ГОЛУБКИНА:  Да. Вот так мы это делаем.

ПРУДОВСКИЙ:  Этого нельзя делать. Но сегодня это не изменить, это называется драйв.

СТАХОВСКИЙ:  Во-первых, и темп жизни все-таки изменился, все же несутся.

ПРУДОВСКИЙ:  Нет, кроме темпа жизни…

ГОЛУБКИНА:  Задор такой.

ПРУДОВСКИЙ:  При таком темпе жизни люди, когда приходят домой, они разговаривают нормально. А потом, мне попались недавно цифры, я писал одну статью о городском шуме, о звучании речи в городе, шуме и прочее-прочее, много материала перекопал, так вот 16 процентов населения, 16 с чем-то (десятые доли не помню) страдает ослаблением слуха. Значит, мы должны при таком темпе и, извините, не всегда при поставленных голосах, мы должны из потенциальных слушателей эти 16 процентов убрать.

ГОЛУБКИНА:  Почему?

ПРУДОВСКИЙ:  Потому что они не успевают, они не разбирают.

ГОЛУБКИНА:  Что мы говорим?

ПРУДОВСКИЙ:  Ослабление слуха это не только по громкости, они могут вывести звук погромче, а это качество расслышивания тех или иных звуков.

СТАХОВСКИЙ:  То, что ты воспринимаешь, то, что ты успеваешь воспринять и переварить? Но это, мне кажется, уже проблема не только физиологическая, но и проблема, что называется, образовательно-воспитательная, потому что действительно сегодня мы столько получаем информации, что…

ПРУДОВСКИЙ:  Вы совершенно правы. Когда началось радиовещание, когда еще не было домашних приемников и на столбах висели матюгальники…

СТАХОВСКИЙ:  Да, громкоговорители.

ПРУДОВСКИЙ:  Громкоговорители, то скорость чтения была другая. Сегодня мы не можем предположить даже такой скорости. Сегодня в информации уже порядка 170-180 слов в минуту - это норма.

СТАХОВСКИЙ:  Тогда было 60.

ПРУДОВСКИЙ:  Нет, не 60, около 70, то есть новости читались вот так. Во-первых, образовательный уровень был низкий, во-вторых, качество приемопередающей аппаратуры, и, третье, личных приемников и наушников не было. Стоит где-нибудь в деревне толпа у этого колокольчика, и толпа же реагирует, переговаривается, то есть внимание рассеивается.

СТАХОВСКИЙ:  Конечно, надо же еще и обсудить.

ПРУДОВСКИЙ:  Поэтому были скорости чтения медленные.

СТАХОВСКИЙ:  У нас в гостях Илья Ефимович Прудовский, в свое время диктор радиостанции «Маяк», заслуженный артист России…

ПРУДОВСКИЙ:  Медленно говорящий.

СТАХОВСКИЙ:  Ладно уж, ну что вы.

ПРУДОВСКИЙ:  Нет, сказали, сказали.

ТРУСЕНКОВА:  Основательно говорящий.

СТАХОВСКИЙ:  Спасибо, Света, спасла репутацию.

ГОЛУБКИНА:  Знаете, Василий Ливанов когда-то сказал, я смотрела про него фильм, он сказал, что у него был приятный баритон, у молодого человека, и он снимался в кино и простудился. Простудился и стал вот так разговаривать. И очень расстроился по этому поводу. Но очень запоминался людям своим тембром. И он рассказал, что смотрел фильм про какого-то английского артиста (или читал книгу), и тот сказал, что для актера самое важное - это голос, голос и голос. Потому что узнаваемый голос, тембр - это всё.

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, я думаю, что просто тот английский актер в этот момент говорил о голосе. Если бы речь шла не о голосе, он бы сказал: не голос, не рост, не внешность - душа.

ГОЛУБКИНА:  Душа может быть замечательная, только если человек вот так разговаривает, то долго это не послушаешь.

ПРУДОВСКИЙ:  Знаете, я никогда не страдал от недостатка звука...

ГОЛУБКИНА:  Это правда.

СТАХОВСКИЙ:  Это слышно.

ПРУДОВСКИЙ:  Но не придаю ему такое уж сакральное значение. Говорят: на радио в дикторской группе был Юрий Борисович Левитан, вот это был голос! Но и после Левитана были такие голоса. Вот был один голос, недолго он работал, диктор Виктор Хворостенко, по мощи такой же, но у него еще к этой мощи такая приятная бархатная окраска…

СТАХОВСКИЙ:  Глубина.

ПРУДОВСКИЙ:  Тембр. Но голоса тоже мало ведь для этого.

ГОЛУБКИНА:  Ум какой-то еще должен быть.

ПРУДОВСКИЙ:  Вот это не мешает.

ГОЛУБКИНА:  Это неплохо.

СТАХОВСКИЙ:  Кому как.

ПРУДОВСКИЙ:  Я когда уже руководил на закате Всесоюзного радио дикторской группой на Радио-1, совмещал должность заведующего отделом и художественного руководителя, мы проводили когда конкурсы, то я ввел систему некоторого тестирования на интеллект, на грамотность, на соображение.

СТАХОВСКИЙ:  Как это происходило?

ПРУДОВСКИЙ:  О, бывали интересные случаи. Четыре блока вопросов, по четыре или по пять вопросов.

СТАХОВСКИЙ:  Вы сами их составляли, сами придумывали?

ПРУДОВСКИЙ:  Да, мы сами придумывали их. И человек не готовился. «Возьмите, - рядом лежал листочек, - возьмите листочек и отвечайте». И я помню, в итоге не прошел этот молодой человек, но я им восхитился. Потому что, когда он взял листочек на выбор, он не останавливаясь отвечал на вопросы.

СТАХОВСКИЙ:  А что за вопросы были, какого порядка? Например?

ПРУДОВСКИЙ:  Кто написал такой-то роман; в каком году была Куликовская битва... Самые разные вещи, несложные.

ТРУСЕНКОВА:  Практически анкета для выезда за границу.

ПРУДОВСКИЙ:  Но этого молодого человека вся комиссия приняла на ура, он на всё ответил, и только я, составлявший вопросы, знал, что он на половину ответил. Но у него была та реакция, когда он сразу видел, ответит он или не ответит. И настолько это было чисто и гладко, что я решил: пусть он будет сто раз неграмотный, но за одну реакцию надо брать.

СТАХОВСКИЙ:  Потому что он выкрутится из любой ситуации, что ни произойди в эфире.

ПРУДОВСКИЙ:  Конечно, конечно. Это очень важно.

ГОЛУБКИНА:  Главное, убедительно врать.

СТАХОВСКИЙ:  А как вам кажется, помимо, скажем, этого качества, не могу назвать его изворотливостью, а вот умением не потерять духа, что бы ни случилось в момент эфира, потому что все мы прекрасно знаем, что может произойти всё что угодно в любой момент…

ГОЛУБКИНА:  Например? У нас единственное, что случилось, - Светлана Юрьевна упала со стула.

СТАХОВСКИЙ:  Слушай, со стула можно упасть, из этого тоже надо выкрутиться как-то.

ПРУДОВСКИЙ:  Это надо нам сейчас сконструировать ситуацию. А ситуации бывают самые разные.

СТАХОВСКИЙ:  Разные истории были в эфире, информационные поводы, которые в три секунды приключались. Я скажу, никогда в жизни не забуду свой беслановский эфир, надеюсь, что никогда в жизни он больше у меня не повторится, когда вдруг посреди песни Филиппа Киркорова пришлось ломать… То есть, помимо вот этого качества, ведущему эфира, как вы думаете, что еще необходимо? Если нас сейчас слушают люди, которые мечтают, например, или предполагают, что они пойдут работать?..

ПРУДОВСКИЙ:  Не берусь, не берусь. Столько мы сейчас назовем, что я не берусь сейчас отвечать. Ну, прежде всего эрудиция нужна.

ГОЛУБКИНА:  Безусловно.

СТАХОВСКИЙ:  Кругозором я бы это назвал, может быть, да.

ПРУДОВСКИЙ:  Меня когда-то спрашивали: словарное определение, кто такой диктор? Сейчас же это слово ругательное вообще. Диктор - это пережиток.

СТАХОВСКИЙ:  Сейчас и дикторов-то, в общем, нет.

ГОЛУБКИНА:  Сейчас и профессионализм слово ругательное.

ПРУДОВСКИЙ:  И спрашивали, какое я дам определение диктору. Потому что в словарях было: «Диктор - это работник телевидения и радиовещания, читающий перед телекамерой или микрофоном текст». Я давал другое определение, которое, с моей точки зрения, определяет важность качеств: «Диктор - это дилетант, но очень широкого профиля».

ГОЛУБКИНА:  Отлично!

ПРУДОВСКИЙ:  Надо знать понемногу всё, особенно в те времена, когда не было специализации.

ГОЛУБКИНА:  Компьютера.

ПРУДОВСКИЙ:  Сейчас я читаю текст к опере, пояснительный текст, перебегаю на «Последние известия»…

СТАХОВСКИЙ:  Потом спорт.

ПРУДОВСКИЙ:  Потом спорт. Все области были задействованы. И надо было иметь какие-то накопления эрудиционные. Ну, действительно, всего знать не можешь.

СТАХОВСКИЙ:  Смотрите, уже два качества мы нашли. Все-таки эрудиция, кругозор и, бог с ней, пусть будет изворотливость. А скажите мне, пожалуйста, Илья Ефимович, я просто не знаю 60-е, 70-е годы и, честно говоря, уже не помню с института, где мы изучали историю радиовещания…

ПРУДОВСКИЙ:  Я вас тоже не помню в эти годы.

СТАХОВСКИЙ:  Да? Я был мал еще слишком. А у вас было тогда то, что мы сегодня называем интерактивом? Потому что сегодня эфир радиостанций, и музыкальных, и информационных, и разговорных, как «Маяк», строится на общении, живом общении со слушателями.

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, в 80-е годы уже появилось.

ГОЛУБКИНА:  Прямо в прямой эфир звонки были?

ПРУДОВСКИЙ:  Звонки в прямой эфир - это уже позже, это 1990-е.

СТАХОВСКИЙ:  То есть интерактив строился все-таки на письмах, концерт по заявкам или какие-то вопросы, на которые нужно было давать ответы, это максимум?

ПРУДОВСКИЙ:  Да, прямой связи слушателя со студией не было. В 90-е уже появилась, и, надо сказать, мы приучены к этому не очень-то были, журналистам было легче, диктор же… Достаточно вспомнить позорную кличку для дикторов телевидения «говорящая голова». Но это всё не так, конечно. И «говорящая голова» - это было связано с техническими условиями: маленький экран, с одной камеры тебя показывают, расстояние без увеличения, без удаления, без трансфокации, одно движение влево, другое движение вправо - и голова уходила за пределы экрана. Мы не были такими-то уж примитивными. Но говорить в эфир боялись. Мне, например, на «Маяке», это событие «Маяка», мы же сегодня по случаю «Маяка»…

СТАХОВСКИЙ:  В том числе, да, или в первую очередь.

ПРУДОВСКИЙ:  Мне повезло, я из дикторов был точно первый, кому довелось - мне было спокойно, потому что я был с таким мастером, как Николай Нейч, мы в паре работали - бестекстовый эфир вести в течение всего дня. Ну, выпуски новостей читались, а так всё мы вели, разговаривали, и я помню, мы сели с ним в 11 утра, и я включил микрофон: «Московское время 11 часов, вы слушаете «Маяк». Программу «Маяка» до 23 часов сегодня ведут наш комментатор Николай Нейч и я, диктор Илья Прудовский».

СТАХОВСКИЙ: Двенадцать часов.

ПРУДОВСКИЙ:  И объясняю, чем это вызвано. Это было вызвано посадкой совместного советско-французского космического экипажа. Программы дня нет, и впервые было разрешено - давайте попробуем вести…

СТАХОВСКИЙ:  То есть такой экспериментальный разговорный эфир. Какой это был год?

ПРУДОВСКИЙ:  Не спрашивайте меня о годах.

СТАХОВСКИЙ:  Приблизительно? 1970-й, 75-й или, может, 1983-й?

ПРУДОВСКИЙ:  Это 1971-72, наверное.

ГОЛУБКИНА:  А почему, я не очень поняла, уж простите мою бестолковость, почему не подготовили в связи со спуском этого корабля, экипажа?..

ПРУДОВСКИЙ:  Это сегодня до секунды всё известно. Тогда я, например, беру наушники, связь с Центром управления полетами и с Петром Пелеховым, это первый радийный, по сути дела, был ведущий, корреспондент по космосу, и Петя, он там, на месте приземления: «Ровно в 13 часов я включаюсь, первое земное интервью». Перед 13.00 я говорю: «Уважаемые слушатели, сейчас вы услышите первое земное интервью…» - уже 59 минут с секундами, тут раздается голос Пети: «Илюша, замолчи, ты же понимаешь - сначала начальство, врачи, а уж корреспонденты потом!» Что делать?

ГОЛУБКИНА:  И как вы выкручиваетесь?

ПРУДОВСКИЙ:  А не надо выкручиваться, надо иногда позволять себе, и в те времена, приоткрывать кухню. Я говорю: «Простите меня за то, что я сказал. Сейчас мне из казахстанских степей звонит наш корреспондент Петр Пелехов и говорит, что сначала начальство, потом врачи, а уже потом допустят корреспондента. Когда будет первое земное интервью, мы расскажем позже».

СТАХОВСКИЙ:  То есть вы сидели и 12 часов ждали, когда эти прекрасные люди прилетят, и вам всё это время нужно было о чем-то разговаривать?

ПРУДОВСКИЙ:  Когда они прилетят, когда их поведут на самолет...

СТАХОВСКИЙ:  Отслеживать передвижение и рассказывать.

ПРУДОВСКИЙ:  Отслеживать, да. Отклики, которые приходили, оперативно материал нам подносили, подсовывали, мы это компоновали, читали. Но тогда, я не хочу сказать, что это был какой-то подвиг. Я не очень боялся свободной речи, Нейч тем более ее не боялся, Забавно было другое - студия, через стекло аппаратная, в аппаратной к стеклу приплюснуты носы коллег: как это - перед ними нет текстов, а они говорят?!

ГОЛУБКИНА:  А, это было удивительно.

ПРУДОВСКИЙ:  Тогда это было удивительно. Сегодня уже…

ГОЛУБКИНА:  Темы-то какие вы брали? О чем вы говорили?

ПРУДОВСКИЙ:  Для того дня?

ГОЛУБКИНА:  Да, для того дня, в промежутке между звонками космонавтам.

ПРУДОВСКИЙ:  Уже к тому времени космос имел достаточные исторические запасы. Можно было говорить о Циолковском, можно было говорить о полете Гагарина.

ГОЛУБКИНА:  У вас какие-то распечаточки были, может быть? Или вы помнили о Циолковском всё?

ПРУДОВСКИЙ:  Нет, нет, всё не помнили, зачем подвергать себя такому риску. Какие-то были, но мы не планировали наш день. По мере того, что происходило…

СТАХОВСКИЙ:  По мере поступления информации, да?

ГОЛУБКИНА:  То есть день в связи с приземлением космонавтов был посвящен космосу.

ПРУДОВСКИЙ:  Да, и поэтому, естественно, свободный разговор, не завизированный. Ведь визы - это же сегодня смешно, а каждая информация была обязательно по технологии на отдельном листе, и когда надо было сказать: «Продолжаем выпуск» - это тоже был отдельный лист, под которым стояли, я уже не помню, две или три подписи.

ГОЛУБКИНА:  Нам пишет очень забавно наш радиослушатель из Санкт-Петербурга: «А было бы здорово, если бы Илья Ефимович прочитал выпуск новостей в 14.00». Мы тут соборно подумали и решили, что это возможно.

СТАХОВСКИЙ:  Если Илья Ефимович сам не будет возражать, то, может быть, мы и сможем что-то придумать, у нас же праздник в конце концов.

ПРУДОВСКИЙ:  Надолго задерживаться я не могу.

СТАХОВСКИЙ:  Новости три минуты, самое главное, раз - и всё. А вы помните, кстати, раз уж мы об этом заговорили, вы помните свой первый эфир на «Маяке»? Вот именно на «Маяке»?

ПРУДОВСКИЙ:  Нет. Первый на «Маяке» я не помню.

ГОЛУБКИНА:  Тогда какой-то яркий?

СТАХОВСКИЙ:  Кроме космонавтов.

ГОЛУБКИНА:  Нам обещали, Илья Ефимович, что вы нас будете смешить, я уже приготовилась, я уже щеки приготовила.

СТАХОВСКИЙ:  Тренировалась все утро, туда-сюда.

ПРУДОВСКИЙ:  Да, я Ерисановой позвоню. Я ей скажу, что зря она анонсировала. Это мне надо было принести мою коллекцию оговорок.

ГОЛУБКИНА:  Да, можно книжечку писать.

ПРУДОВСКИЙ:  Частично, потому что всё нельзя, это непечатно.

ГОЛУБКИНА:  Но нам хотя бы почитать.

ПРУДОВСКИЙ:  Частично она даже печаталась, был такой журнал «Советское телевидение и радио», и из номера в номер какие-то оговорки печатались там.

СТАХОВСКИЙ:  Кстати, по поводу оговорок, Маша уже об этом поговорила, у нас и здесь на «Маяке» был специальный человек, который отслушивал все эфиры, это прекратилось, по-моему, года два назад всего-навсего, и каждый месяц нам всем это приходило на почту внутреннюю, корпоративную, кто там что наговорил.

ГОЛУБКИНА:  Но было смешное что-нибудь?

СТАХОВСКИЙ:  Нет, там было и забавное, и хорошие вещи, что, мол, отдельно хочу похвалить того-то и того-то за то, что в этом месяце он так прекрасно произнес это слово, все говорят неправильно, а этот человек сказал правильно. И я не знаю, почему сейчас это ушло, мне кажется, это была очень правильная вещь. Илья Ефимович, вы говорите, я много слушаю, вы же и «Маяк» слушаете сегодня, я думаю, периодически?

ПРУДОВСКИЙ:  Ну, периодически, да. А вообще у меня по содержанию, по идеологии есть сегодня две любимые станции, прошу работников «Маяка» не обижаться…

СТАХОВСКИЙ:  Да мы не обижаемся, у нас конкурентов нет все равно.

ПРУДОВСКИЙ:  …у них идеологически для меня близкая информация.

ГОЛУБКИНА:  Какие?

ПРУДОВСКИЙ:  Это радио «Джаз» и «Релакс».

ГОЛУБКИНА:  Прекрасный выбор.

СТАХОВСКИЙ:  Музыкальные станции. Ну вот, я думал, вы нас поругаете, хоть скажете нам что-нибудь, что у нас не так.

ПРУДОВСКИЙ:  Не хочу.

СТАХОВСКИЙ:  Чтобы мы как-то начали справляться.

ГОЛУБКИНА:  Юбилей, ты чего?

ПРУДОВСКИЙ:  Приходя в гости и откушивая какую-то пищу, говорить хозяевам: «Как вы это приготовили? Есть нельзя!» - нет.

ГОЛУБКИНА:  Господи, если бы вы видели, как мы это готовили, вообще бы есть не стали!

СТАХОВСКИЙ:  Нет, ладно в гости, вы же сюда как домой, поэтому своих-то можно пожурить иногда. А если говорить вообще, в целом о радиовещании сегодня, что вас больше всего расстраивает? Наверняка же есть что-то, на что вы обращаете внимание.

ГОЛУБКИНА:  Давайте, сделайте замечание косвенное.

ПРУДОВСКИЙ:  У меня личная, без науки, личная претензия к качеству свободной речи. Потому что, если говорить о составе программ, ну ниши точно очень заняты, каждый формат определяет всё, что надо, и у каждого формата есть свой слушатель. Но вот бывает, тоже нехорошо мне вслух на всю страну целую радиостанцию - не вашу, не вашу, - взять и ругать, но я слушаю, есть одно радио крупное, известное, где дневные беседы, актуальные темы, приглашаются самые разные люди, и я смотрю, насколько в качестве речи ведущие проигрывают перед гостями.

СТАХОВСКИЙ:  Понятно, о чем вы говорите.

ПРУДОВСКИЙ:  Я не говорю о тех междусобойчиках, когда… Тут меня пригласили на одну станцию: «У нас в гостях сегодня диктор Всесоюзного радио, заслуженный артист России Илья Прудовский... Слушай, как ты сегодня доехал?..» - и начинается разговор, и он шел до той поры, пока я в эфир не сказал: ребят, может, я пойду покурить? Понимаете, вот такая необязательность, речевая грязь, неоформленная фраза, бесконечное количество, цепочки «э-э-э – да – как бы – вот – значит – это». Ну нельзя, это легко тренируется. Я преподаю очень много, и обязательно с ребятами, со студентами у меня есть занятия по импровизационной речи. И я вижу, в практике вижу, что избавляются от этого. Хотя у них нет такой необходимости, как у тех ведущих, которые постоянно сидят в эфире.

ГОЛУБКИНА:  Я сижу и изо всех сил стараюсь не говорить: угу, угу…

ПРУДОВСКИЙ:  И еще не говорить: ага…

ГОЛУБКИНА:  Ага! Есть такие слова. Но вот вчера Татьяна Толстая в своем посте написала, что есть эти слова - грязь, речевые паразиты, и она говорит: как хорошо, что наш язык цветет и меняется.

СТАХОВСКИЙ:  Но она написала, что она услышала новое выражение, его используют достаточно давно, но, видимо, до Толстой это не доходило, я, например, им пользуюсь очень давно, чуть ли не с раннего детства, когда начинаешь перечислять какие-то вещи и в конце концов говоришь: ну, вот это вот, всё, что мы любим. И вроде как всем всё понятно.

ГОЛУБКИНА:  Что с новостями у нас произойдет сейчас?

СТАХОВСКИЙ:  Значит, во-первых, друзья, у нас был, я все-таки настаиваю, не в гостях, а дома Илья Ефимович Прудовский, диктор радиостанции «Маяк», заслуженный артист России, с которым мы повспоминали некоторые приятные моменты нашей совместной - как приятно говорить, - нашей совместной истории.

ГОЛУБКИНА:  Мы говорили о «Маяке» и юбилее.

СТАХОВСКИЙ:  Что у нас там, Света, происходит со временем?

ТРУСЕНКОВА:  Мы даем джингл, точки, и, я надеюсь, гость объявит время.

СТАХОВСКИЙ:  Хорошо, я понял. И мы бы вас, Илья Ефимович, очень попросили, чтобы вы после знаменитых точек - пиканья «Маяка» объявили московское время: 14 часов.

ГОЛУБКИНА:  Сейчас оно наступит.

СТАХОВСКИЙ:  Если вы не возражаете, сделаем, а потом ребята пойдут читать новости. Устроим такой легкий эксперимент?

ПРУДОВСКИЙ:  А вы думаете, я с этим справлюсь?

ГОЛУБКИНА:  Постарайтесь.

СТАХОВСКИЙ:  Уж если вы не справитесь, так нас всех отсюда надо гнать к чертовой матери.

ГОЛУБКИНА:  Это была передача «Любовь и голуби», мы увидимся с вами завтра.