Собрание слов Большое интервью Александра Ширвиндта

МАКСИМОВ:  Сегодня у нас невероятное для меня, во всяком случае, событие – Александр  Анатольевич Ширвиндт приехал прямо на «Маяк», чтобы со мной разговаривать. Здравствуйте.

ШИРВИНДТ:   А почему для тебя невероятное? Я тебе отказывал когда-нибудь?

МАКСИМОВ:  Нет, ну, я к вам отношусь с таким невероятным почтением, честно говоря.

ШИРВИНДТ:   А я к тебе как?

МАКСИМОВ:   А вы ко мне, не знаю, как.

ШИРВИНДТ:   Все, передача закрыта.

МАКСИМОВ:  Всего доброго, до свидания, на этом заканчиваю нашу передачу. Очень много поводов. Ну, начнем мы с того, что вашему, то есть скажу нашим слушателям, что 90 лет Театру сатиры. К этому событию вышел спектакль, который называется «Грустно, но смешно». Я вас хотел спросить, поскольку я, по-моему, с того момента, как вы возглавили театр, я с вами беседую, ну, и до этого еще, ну, и с этого момента тоже, и все время у меня такое ощущение, что театр существует вопреки. Вот как бы ни что не способствует, а он существует. И так уже, сколько лет вы руководите театром?

ШИРВИНДТ:   Ну, театр, как явление или Театр сатиры?

МАКСИМОВ:  Театр сатиры.

ШИРВИНДТ:   Ты понимаешь, вопреки чему, вопреки всему всегда существовал театр, сегодня он существует вопреки разобщенности, возможности общения людского. И когда все-таки собирается компания 1200 человек, это аншлаг так называемый.

МАКСИМОВ:  Это зал, это ваш зал.

ШИРВИНДТ:   Да, это же огромный зал. И вот они сидят вместе, и так иногда смотришь, думаешь, что они не плюются, не кашляют, не уходят, не матерятся, не стреляют, сидят тихо, иногда смотрят, иногда смеются, иногда даже плачут – они вместе. Думаю, что в сегодняшние времена это уже задача.

МАКСИМОВ:  А вам кажется, что как только они выходят из Театра сатиры, они начинают ругаться матом, плеваться, стреляться?

ШИРВИНДТ:   Думаю, что да.

МАКСИМОВ:  То есть вы живете в мире,  у вас ощущение, что вы живете в мире очень агрессивном?

ШИРВИНДТ:   Ну, как тебе сказать, это я говорю, что когда артисты выходят, они тоже начинают плеваться, материться. Все-таки это микромир театральный, он как-то должен сохраняться. Вот эти разговоры о том, что театр это кафедра, второй университет, это же какая-то такая хрестоматийная лабуда, какой там университет. Это все-таки, если говорить совсем цинично, это, так или иначе, это  какая-то  сфера обслуживания. Ну, в меру она должна быть интеллигентна, культурна, завлекательна, хотелось бы, чтобы была талантливая, ну, вот и все.

МАКСИМОВ:  Скажите, а вы, например, возьмем те времена, когда вы с Михаилом Михайловичем Державиным начинали делать «капустники» в Доме актера, вот с тех пор, вы  ощущаете в себе, что вы стали более агрессивным и более таким резким?

ШИРВИНДТ:   Нет, я еще стал вялее.

МАКСИМОВ:  От слова вялый.

ШИРВИНДТ:   От слова вялый, да, еще противней для себя лично, но агрессия у меня совершенно исчезла. Брюзжание это ужасная штука. Брюзжание и агрессия это, в общем, где-то рядышком, но агрессия это все-таки темперамент, а брюзжание это такая разливная бодяга, ужас.

МАКСИМОВ:  А за что вы себя не любите,  вы говорите: стал себе еще более противный? Мы-то вас все любим, а вы себя не любите,  как выясняется.

ШИРВИНДТ:   Нет, во-первых, что значит, я себя не люблю, я себя не то, что, я себя презираю, но я себя люблю.

МАКСИМОВ:  Вы себя презираете?

ШИРВИНДТ:   Да.

МАКСИМОВ:  Почему?  За что?

ШИРВИНДТ:  За что? Да за все, за то, что хотелось бы, чтобы состоялось, а приходится приспосабливаться к себе, я не говорю сейчас ни о каких…

МАКСИМОВ:  А состоялось что?

ШИРВИНДТ:   Состоялась маниакальность, я завидую маниакальным людям, которые уперты в идею, в профессию, в ремесло, во что угодно, упертые. Когда размыто, когда необходимость, 50 процентов необходимости, привычки, дисциплинирования, а остальное это, так сказать, уже вроде бы судьба, это ужасно, вот тогда возникает момент, зачем.

МАКСИМОВ:  То есть вам не нравится профессия актера?

ШИРВИНДТ:   Ну, вообще не очень. Я же, так сказать, не маниакальный артист, и всегда  завидовал людям и завидую до сих пор, которые совершенно - играть, играть, играть, играть.

МАКСИМОВ:  Это значит, что вы выходите играть Мольера, это отдельная история, потому что, на мой взгляд, это очень хороший спектакль, я имею в виду спектакль Театра сатиры, и потрясающая ваша роль абсолютно даже для меня, хотя я видел чествование у Трушкина, совершенно  неожиданная. Вот просто это такая глубокая трагическая роль в результате. Даже, когда вы выходите играть Мольера или выходите играть Орнифля, вы без восторга это делаете?

ШИРВИНДТ:   Ну, вообще-то, когда это создавалось, насчет Орнифля, это когда-то Рязанов, мой друг, сказал: «Что ты ничего не играешь? Вот сыграй Орнифля». Я говорю: «А чего?» «Ну, чего тебе?» «Опять играть, нет». «Тебе там нечего играть, запудриться только». Такое хамство, понимаешь. А потом вот с годами, я сейчас  даже это имею наглость говорить в этом обозрении, что с годами эти вот мысли, существование и реплики Орнифля, они как-то очень легли. К примеру, там я говорю, что господь отворачивается от людей старше 60. Вот это я говорю совершенно органично, потому что я знаю, что это так. А что касается «Мольера», «Орнифля» того же, понимаешь,   репетировать, играть премьеры это всегда, а вот когда 100-е, 200-е, 300-е, начинается такая пробуксовка. Но это уже повсеместная история – сохранность спектакля, сохранность эмоций, сохранность трепета, и вот эти патологические актеры, физиологические, если они талантливые, они себя будируют на 200-м на те же, значит, вот эмоции, трепет и так далее. В моем случае начинается ремесло, мастерство и так далее. Понимаешь, о чем я говорю?

МАКСИМОВ:  То есть для вас профессия это не исповедь?

ШИРВИНДТ:   Не искренность?

МАКСИМОВ:  Не исповедь.

ШИРВИНДТ:   Ой, прости, я выключу вот это безобразие.

МАКСИМОВ:  Зато все поймут, что у нас эфир живой, прекрасный, замечательный. Эфир живой, вот позвонил телефон, мы его выключили.

ШИРВИНДТ:   Пришел старик… А потому что в театре правильно, ты же знаешь, ты же театрал  в законе, шесть раз говорят: «Дорогие друзья, выключите телефоны, не сморкайтесь».

МАКСИМОВ:  Мне кажется, что это создает ощущение жизни. Так для вас профессия актера это не исповедальная профессия? Это не исповедь, когда вы выходите?  Вот мне казалось, что «Мольер», например, абсолютно исповедальная история.

ШИРВИНДТ:   Но в эмбрионе того, когда это придумывалось, это же Юра Еремин меня спровоцировал на это. Понимаешь, там есть комплексы… Я когда-то, когда ты еще не родился, я у Эфроса играл в этом спектакле Людовика в «Ленкоме», кстати, хорошо играл.

МАКСИМОВ:   А Мольер кто был?

ШИРВИНДТ:   Мольер был, гениально играл Пелевин покойный. И потом, представляешь, он настолько, его Эфрос со своим темпераментом, глубиной и настырностью, настолько его покорил, что он действительно там, ну, просто был патологически хорош. И он испугался, он сыграл, по-моему,  чуть ли не 3-4 спектакля, и отказался, настолько это было для  него, понимаешь.

МАКСИМОВ:  Отказался от потрясающей…

ШИРВИНДТ:   Отказался играть. И потом играл Раутбарт, такой актер играл.

МАКСИМОВ:  Актер отказался играть, почему?

ШИРВИНДТ:   Потому что для него это было совершенно физиологически трудно, и психологически, и эмоционально. Вот такая история.

МАКСИМОВ:  Так вот я возвращаюсь, мне казалось, что это абсолютно, вообще это моя любимая пьеса вообще, не только у Булгакова, а вообще моя любимая пьеса «Кабала святош», мне кажется, что это абсолютно исповедальная история.  Вы рассказываете как бы свою историю.

ШИРВИНДТ:   Ну, ты понимаешь, совпало, у него театр, у Мольера, у меня тоже театр, у него молодые актрисы бегают, у меня тоже они бегают. Все эти проблемы театра, единственная проблема, которая сейчас размыта, это художник и власть. Тот накал, который был у Мольера и Булгакова, сейчас размыт, сейчас все это, так сказать, народ и власть.

МАКСИМОВ:  А вы не страдаете от власти?

ШИРВИНДТ:   Я совершенно не страдаю от власти.

МАКСИМОВ:  От отсутствия денег, от цензуры.

ШИРВИНДТ:   Но деньги это же не власть, деньги это бардак. Власть это, когда Сталин, это когда Людовик, это власть.

МАКСИМОВ:  То есть вы цензуры не ощущаете?

ШИРВИНДТ:   У нас цензуры никакой нет. И у нас это же катастрофа, у нас нет ни цензуры, ни самоцензуры, ни контроля над собой.

МАКСИМОВ:  Отсутствие цензуры это катастрофа?

ШИРВИНДТ:   Думаю, что да.

Полностью интервью с гостем слушайте в аудиофайле.