Белая студия Интервью Сергея Маковецкого

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Вы знаете, Сергей Васильевич, вот мы с вами говорили за кадром сейчас про Галину Львовну Коновалову, с тех пор, как мы последний раз здесь с вами встречались, это было года три назад, наверное, уже, и вот действительно есть счастливые события, которые с тех пор произошли, а есть очень грустные – уход Галины Львовны Коноваловой, которая, конечно, была…

С.МАКОВЕЦКИЙ: Юрия Васильевича Яковлева, а потом Галины Львовны Коноваловой, это очень грустно.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Ваша любимая коллега по Театру Вахтангова, удивительная актриса, с которой вы играли в последние годы.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Прекрасная нянька из «Дяди Вани». Она даже была на гастролях с «Онегиным» в Америке, это же был гениальный случай. Мне рассказывали, когда проверяли паспорт, а там в паспорте, к сожалению, было написано, что ей 98 лет, и этот паспортист смотрит на этот паспорт, а Галина Львовна в это время где-то в каких-то таких, в своем мире, и он говорит: «А она ходит?» Ему говорят: «Она не просто ходит, она едет в Америку отыграть 9 спектаклей». Глядя на нее, я не позволял себе  распускаться, потому что, как только я говорил себе: «Как я устал», и мгновенно гляжу на Галину Львовну, которая где-то на гастролях… Кто первый на экскурсии? Галина Львовна. Поэтому мои слова «я устал, я плохо себя чувствую», глядя на нее, я сразу затыкал себе рот и говорю: «Как тебе не стыдно. Это ты устал?» Галина Львовна не уставала. И я каждый раз говорю, о чем бы я мечтал – о таком зрелом возрасте. Вот не только дожить до такого возраста, но очень хочу сохранить ясный ум, то, что было у Галины Львовны. Ясный ум, желание хулиганить,  относиться к себе иронично, самоиронично.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Сергей Васильевич, вот мы говорили о гастролях, в которых еще принимала участие Галина Львовна, сейчас вы были на гастролях в Лондоне, уверена, она была бы счастлива прогуляться по Лондону.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Да.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Феноменальные гастроли в Лондоне, спасибо вам за это от лица России, потому что очень приятно, когда едут наши такие настоящие послы доброй воли, люди культуры, люди творчества.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Дашечка, спасибо за эти слова, но вы правы, потому что очень хотелось бы в это верить, что люди, которые были у нас на спектакле, англичане, как-то к нам по-другому стали смотреть, другими глазами. Но я не забуду фразу, которая… после первого спектакля был небольшой прием, я как-то проходил мимо одной компании, стояли такие три милые молодые женщины. Они говорят: «Когда смотришь на такой спектакль, такая гордость за страну». Ну, я подумал, что они правы, потому что наше искусство, оно, во-первых, самое мирное, оно интернациональное, потому что, я уверен, и в Лондоне, и в Америке говорить о том, что пропала жизнь, другое вопрос, что слово «пропала жизнь» они, может быть, до конца не поймут. Как пропала? Ну, типа человек же. Я с одним спорил американским актером, говорю: «Пропала жизнь». Он говорит: «Что значит, пропала жизнь? Ну, бизнес же какой-то был?»  Я говорю: «Причем тут бизнес?  Я говорю о жизни, пропала жизнь».

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Это интересно.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Но я все равно думаю, что вот это ощущение этой какой-то грусти о том, что я мог быть тем-то, тем-то, вот это, я думаю, им понятно. Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский. А в конце гастролей 35 минут на BBC англичане спорили о спектакле, обсуждали его. Действительно гордость за страну.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Знаете, еще что интересно, почему, как вам кажется, для англичан, помимо того, что этот спектакль, он выдающий просто сам по себе, как произведение искусства театрального, для англичан почему-то тема «Евгения Онегина», то есть, с одной стороны, понятно, что и на Пушкина, и на Лермонтова оказывал в свое время влияние Байрон и «Чайльд-Гарольд»¸ и даже про «Онегина» проводят эти параллели. Но почему именно для англичан, вот вы сказали американцу не понять, что такое «пропала жизнь» и так далее, а вот для англичан вот это понятие – хандра, сплин, это вообще английское слово. Что вот в этом смысле нас роднит, почему им так понятен «Онегин», почему он такой английский очень персонаж?

С.МАКОВЕЦКИЙ: Не знаю. Я не знаю, на этот вопрос не могу ответить, почему им так понятен «Онегин», хандра-с. Может быть, это в черте их характера, закрытость,  прямая спина, внутренний юмор, закрытость к страстям, хотя наверняка они тоже страстные люди.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Ну, Шекспира, если почитать, там, в общем…

С.МАКОВЕЦКИЙ: Да, судя по тому, что у них все-таки родина Шекспира, вот я думаю, может быть, и поэтому еще понятно, что внутренняя страсть и борьба внутренняя.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: А сверху футляр.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Да, а сверху непроницаемый ироничный, самоироничный взгляд, высшее общество, которое не позволяет себе сказать неправильно «No». Там даже по тому, как «No» говорят, сразу – а вы откуда?

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Ну, вы играете профессора Хиггинса еще в «Современнике», поэтому вам-то  очень понятно, как вот эти нюансы.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Если бы я был хоть немного профессором Хиггинсом, который прекрасно по одному слову понимает, на какой улице живет этот лондонец. Ну, может быть, вот эта хандра, скажем так, дождливый Лондон, чашка чая горячего, кресло-качалка, все очень похоже, камин, а за окном дождь, и тут какая-то: «Я вам пишу, чего же боле». «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я поймет. К беде неопытность ведет». Англичане. Вы такая умница, вы мне задали вопрос, на который я вроде бы не мог, не знал, как ответить, и до сих пор не знаю, но я начинаю благодаря вам, начинаю фантазировать. Кто знает, может быть, мы правы с вами, вот так обсуждая, что «Онегин» так прозвучал в Лондоне.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Это удивительно, как вы воспринимаете не анализом, а каким-то ощущением своим. И в первый момент вы сказали: «Я не знаю». Потом вы перевели это из аналитической части куда-то в чувственное восприятие свое актерское, вы себе это все представили, дождь и так далее, и у вас тут же всплыл, как у Штрума, как это, кувшинка, да? Ответ. Это актерское или свойство вообще природы вашей?

С.МАКОВЕЦКИЙ: Нет, я думаю, что больше актерское. Как я воспринимаю, ну, наверное, и в жизни я так воспринимаю, скорее, даже не разумом, к сожалению, а вот эмоцией, чувством. Почему сказал «к сожалению», потому что бывает чрезмерная реакция на пустом месте, какая-то глупая, очень жесткая реакция, раздражительная какая-то реакция. Ничего не случилось, но первая реакция такая. Подумаешь, мне не понравилась интонация по телефону, и что? Ну, мне же звонят что-то предложить, какую-то работу или какое-то интервью, но какая-то интонация: «Алло, это Сергей?» Мне сразу как-то: «Да, а что? – я говорю,  - Нет, это гендиректор». Эмоции. Потом, когда кладу трубку, говорю: «Сереж, ну, включай хотя бы немного голову. Ну, ко всему можно отнестись гораздо легче, это не стоит этих нервов». Тем более я же не просто так реагирую, а реагирую чрезмерно эмоционально, включаюсь мгновенно.  А потом думаешь: «Ну, и для чего?» Внутренне себя раздразнил, сердце вот так начинает прыгать. На каком-то пустяке. «Сережа, учитесь властвовать собой». Нет, господин Онегин мне не помогает, я не властвую собой. Я часто на все так реагирую, как Ленский, который вроде бы, да, что там произошло? Загадка, рок.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Это загадка.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Онегину стало скучно. Притом что он пошел на это день рождения, его Ленский звал: «Ну, пошли, Татьяны именины, Олечка и мать велели звать и нет причины на этот зов не приезжать. Поедем, сделай одолженье. Ну, что ж, согласен, как ты мил». И вот они уходят. И вдруг Онегину скучно. Думает – ну, ладно, за эту скуку, которую я испытываю, я тебе…

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Он его просто бесит.

С.МАКОВЕЦКИЙ: От того, что, ну, там же еще замечательно Пушкин описывает, кто приехал, и какие гости, и как они себя ведут, и эти барышни, и мамки, няньки, ему смертельно. Ольгу пригласил танцевать. Этого было достаточно.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Это невероятно точно то, что вы рассказываете, потому что это же понятие рока и судьбы у Пушкина, у него же все это очень не по-шекспировски, а, наоборот, шокирует тем, насколько вот эти стрелки судьбы, она их не переводит очевидным образом – а мог бы не поехать, а мог не пригласить. Одно нанизывается на другое. Ну, вот Римас  Владимирович, он сказал, что для него ключом к этому спектаклю и к тому, почему он сделал, например, два Онегина - молодой Онегин и, как вы его называете, old Онегин -  gold Онегин, и Онегина взрослого. Есть фраза Пушкина: «А счастье было так возможно, так близко».

С.МАКОВЕЦКИЙ: И не только эта фраза «А счастье было так возможно, так близко». Там же есть грандиозно, конечно, наш Римас Туминас, он, конечно, гений в этом. Вот фраза: «Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою, И начитаться не могу». Сразу фантазия  - значит, оно одно-единственное за всю жизнь. «И начитаться не могу» - значит, сколько ты времени его читаешь. И ты один, и ты читаешь это письмо, и оно уже в твоих руках, оно уже истрепалось, это письмо. И что же придумывает режиссер? Я вынимаю письмо, в это время девчонки это письмо выхватывают, пытаются тоже читать, вы помните эту сцену, и разорвали. Они приносят мне эти осколки этого письма, и я начинаю укладывать их, накрываю, и получается такой портрет, где вот эти осколки вот этого письма, и вешаю на стену. И ты понимаешь, оно было настолько уже трепетное, это письмо, что оно  разлетелось. Это не девчонки его порвали, это Онегин, читая и начитаться не мог.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Время.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Время. И оно до конца спектакля висит в рамке, и ты понимаешь: боже, мой, одна фраза: «И начитаться не могу». И вот, пожалуйста, вот оно. И это письмо, которое: «Счастье было так возможно». Я читал последнее письмо, вот типа все: «Предвижу все», и стоя около нее, и чувствовал, что-то не идет. И находясь как-то в гримерке, до выхода еще было минут 10, и, глядя в это грандиозное театральное зеркало, которое  я обожаю, как таковое, я вообще люблю театральные зеркала, потом что они мне очень много фантазий, сколько там было взглядов всех без исключения, и отчаянных, и радостных, и монологов: «Ну, я им скажу». И вдруг начал: «Предвижу все: вас оскорбит печальной тайны объясненье». А, я здесь должен говорить это письмо. У меня мысль такая. А время до выхода остается буквально 3-4 минуты или 5 минут. А как это сделать? У меня, вот я сейчас вспоминаю, у меня дрожь по телу, а тогда  я был просто весь в каком-то кошмаре. Думаю, только бы Римас был в кабинете. Открываю дверь, Римас с кем-то разговаривает, я говорю: «Римас Владимирович, есть такая идея, я не должен находиться рядом с ней» - «Правда, попробуй». Римас мог сказать: «Потом это сделаем, сегодня сделаем так, как нужно». Ведь мог так сказать, как режиссер-постановщик на публику.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Конечно, еще, к тому же, спектакль идет.

С.МАКОВЕЦКИЙ: До конца спектакля, до выхода осталось 5 минут и вдруг актер что-то предлагает. Но он это услышал, секунду, говорит: «Сделай». И выход на сцену. И сердце так – тук-тук. Адреналин зашкалил, пульс, наверное, 200  на 80 или 400 на 500, вот тут все. И вот с этого места: «Предвижу все…», как сложно потом это все повторить. Тогда был, у меня дрожали колени, я пытался, чтобы никто это не видел. Я стоял, вот так дрожали колени. Я только боялся, что публика это увидит. Потом я понял, какое это было правильное внутреннее состояние Онегина. Вот это письмо издалека, вот это разорванное письмо, пусть это его тоже, и Татьяны, у меня сразу вот эта фантазия. Ой, какой это был внутренний спектакль. Ну, вот это я помню до сих пор, звук подрагивающих колен.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Звук подрагивающих колен, как это точно. Вот вы сейчас сказали про Римаса Владимировича, и я подумала про вашего героя в фильме «Родина», который все смотрят вот уже на протяжении недели на канале «Россия».

С.МАКОВЕЦКИЙ: По крайней мере, да.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Да, я вас поздравляю с этой очередной огромной удачей вашей актерской и, в целом, конечно, потрясающий совершенно многосерийный фильм Павла Семеновича Лунгина с таким количеством вот этих вот линий напряжения и дуэлей интеллектуальных, человеческих. Но вот ваш герой, он в этом почему мне напомнил о нем ваш рассказ о Римасе Владимировиче, он тоже, будучи человеком, с одной стороны, как бы правил, с другой стороны, в момент, когда надо дать кому-то, человеку, которого он считает гениальным, своей ученице Ане Зиминой, когда надо ей дать действовать возможность в рамках…

С.МАКОВЕЦКИЙ: Он дает.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Да? Он дает.

С.МАКОВЕЦКИЙ: При этом очень строго к ней относясь, потому что он, мой Вольский, он, конечно же, поскольку сам человек талантлив, востоковед, и у него фантастическая биография, он не может, будучи сам человеком талантливым, он понимает, что должно делать, а что нельзя делать, что есть грань, за которую нельзя перешагивать во внутренних отношениях, он об этом говорит. Говорит: «Здесь ничего личного, моя дорогая, просто существует грань, через которую никто никогда не переходит. А ты перешла эту грань». Но не может не видеть, что рядом с этой страстью, поскольку он считает ее гениальной девочкой, Аню Зимину, он не может не доверить ей, потому что прекрасно понимает, ее называют все шизофреничкой, по сути дела, она больна. Но он прекрасно понимает, потому что наверняка читал Чехова, наверняка любит Чехова мой Вольский, особенно обожает «Черного монаха», он же прекрасно понимает, что грань между гениальностью и безумием, практически ее нет. Поэтому он ей разрешает, он ей доверяет, потому что знает, что гениальность и безумие это рядом. И как вот лишить человека его страстности, его уверенности, ну, как? Порядки? Да пошли они…

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Вы сейчас рассуждаете, вот это те мысли, которые у меня возникали, когда я вас видела в «Черном монахе» в ТЮЗе. То есть правильно человека излечивать от его сумасшествия тире гениальности и делать из него просто такого?

С.МАКОВЕЦКИЙ: Нашей публике остается еще 6 серий, поэтому сильно не будем вникать по поводу, правильно ли излечиваться от гениальности. Нет, не правильно. Но, с другой стороны, гениальность… Жить с такими людьми очень сложно, скажем так. А, если ты еще, заниматься делом и быть в коллективе еще сложнее. Но Вольскпй своей любимой ученице, несмотря ни на что позволял и позволяет, хотя ему жалко ее. Он понимает, что такие люди очень быстро сгорают, они не выдерживают, поскольку они искренние, у них есть гораздо больше искренности, они не выдерживают закулисных игр.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Анна Зимина и Алексей Брагин, казалось бы, это непримиримые враги, но ближе их друг другу нет никого.  То есть, никто не понимает его так, как понимает его она.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Ну, там будет замечательный перевертыш дальше, наши дорогие зрители, да, наверняка там есть настоящее чувство, оно должно быть, потому что, если все это игра, не интересно. Поэтому в этом сериале еще и эта линия, этого настоящего чувства, которое рано или поздно, не всегда, но иногда заканчивается  предательством. А предательство близкого человека гораздо больнее, чем какого-то постороннего. У моего героя тоже есть такие моменты, где он практически на грани, он сам чуть не перешел грань, но в результате перешел. Так хочется  сказать все, но не имеешь права.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Правильно, оставим интригу. Но уже зрителям понятны ваши отношения с вашей супругой по экрану, с Алисой Хазановой, которую играет Алиса Хазанова.

С.МАКОВЕЦКИЙ: О, у меня замечательная супруга.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Всегда ли человек, который настолько в своем деле мощный, всегда ли он обречен на то, что близкие приносятся в жертву этому делу?

С.МАКОВЕЦКИЙ: К сожалению. Тем более в такой очень сложной профессии. То, что мы сейчас сделали благодаря этому сериалу, благодаря этому материалу, я только чуть-чуть прикоснулся, но я прекрасно понимаю, что там все гораздо сложнее. И, конечно, ты сам себе не принадлежишь, и, конечно, твои самые близкие люди остаются без тебя. Они ложатся ночью – тебя нет, они просыпаются – тебя уже нет, потому что ты все время на этом телефоне, ты все время на этих пейджерах, ты не имеешь права отключить телефон, потому что тебя могут вызывать в любой момент, и тебя или вдруг отсюда ты отправишься, где был: «В командировке». И, конечно, а она, как творческий человек, она музыкант, она была только что на гастролях в Амстердаме, гениально прошли концерты, где ей предложили очень много контрактов. И если  бы, я думаю, что если бы были другие взаимоотношения, может быть, она бы отказалась. А, с другой стороны, как музыкант, как она может отказаться от шикарных контрактов? Может быть, она бы дольше размышляла, если бы были другие отношения между ними. Там есть очень хорошая сцена  у нас, когда мы вместе в кафе. Я говорю: «Ты меня бросаешь? Это сейчас происходит?» - «Нет, я просто поеду на разведку, а ты приедешь ко мне». Он говорит: «А чем я буду там заниматься? Вести кружок контрразведчиков?» В общем, шикарно заниматься профессией, это та страсть, от которой уже невозможно избавиться. Любой профессией, если человек честно ей занимается, она мгновенно затягивает, она становится хуже, чем наркотик, от нее избавиться невозможно. Так же, как вам, Дашечка, невозможно избавиться от вашей профессии, потому что вы это делаете гениально. Как нашим операторам невозможно избавиться от того, что они вот уже привыкли смотреть на эту картинку, на эти лица, которые, может быть, иногда и не самые приятные, но, тем не менее.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: У нас самые приятные.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Мне невозможно избавиться от того, чтобы не выходить на сцену. Вот у меня, когда выходные дни неделя, я становлюсь самым скучным, самым противным брюзгой. Моя семья говорит, вот я только что работал, допустим, не покладая рук, и вдруг у меня неделя свободного времени, я на другой же день хожу и страшнее меня никого нет, я такой брюзга… Даже не брюзга, скучный. Моя семья говорит: «Уходи, уезжай, чтобы не видеть эту физиономию». Мы привыкли к этому, мы без этого не можем обходиться. Поэтому так же, как и Вольский, так же, как любой человек, который профессионально занимается искренне своим делом, он не может без него, поэтому они закланники своей судьбы.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: А, с другой стороны, вот я сейчас, вы говорили про свою семью, я подумала – у близких есть выбор, можно просто выбрать быть рядом. Потому что я вспомнила, что, по-моему, это был «Онегин», мне так кажется, может быть, я ошибаюсь, и я оказалась рядом, просто буквально мы сидели рядом с Еленой Маковецкой, у нее болела спина в это время, и поэтому она сидела с подушкой, и она ее подкладывала то так, то так, потому что, когда болит спина, невозможно сидеть на протяжении нескольких…

С.МАКОВЕЦКИЙ: Да, тем не менее, она пришла смотреть, она не могла этого не сделать. Ну, как поддержать человека, которого ты знаешь и видишь с утра до ночи.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Который брюзга иногда бывает.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Который бывает брюзга, особенно когда выпадают выходные дни, а как без этого.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Спасибо ей за это и спасибо вам большое, Сергей Васильевич.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Леночка, я имею великое счастье передать тебе привет.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Это первый раз, когда «Белая студия» превращается в «Поле чудес». Сейчас к вопросу о неприятных людях. И я хочу вам дать послушать цитату из Олега Валериановича Басилашвили, который сидел вот в том кресле и говорил о вас.

О.БАСИЛАШВИЛИ: Вот еще о зависти. Ну, вот артист Маковецкий, вот он играет в жизни и судьбе вот этого самого физика, Штрум, кажется. Крайне неприятный человек. Я бы не хотел с ним жить в одной квартире. Абсолютно порядочный, с совестью, вот это  странное сочетание внешней неприглядности и внутренней чистоты и порядочности. Да, он не подписал, но потом он подписал другое письмо. И замечательно он играет сцену в кинотеатре, женщина, которая его любит, Михалкова, говорит, что вот мой муж, он хотел подписать, но не подписал, потому что, говорит, как же я Штруму взгляну в глаза после этого. И Штрум говорит: «А я подписал, я мерзавец, я подлец». Вот как это сыграть, вот это? Вот, что в человеке замешано, видите? Вот с таким человеком, хочется обнять его и расцеловать. А, с другой стороны, жить с ним… в одном купе не хочется ехать. Вот это вот такая игрушка.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Ой, спасибо, Олег  Валерианович. Ну, это да, он говорил о Штруме.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Да.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Согласен абсолютно. Неприятно и жить с ним невероятно сложно. Неприятный он, я согласен. Они же гении, а он выдающийся, судя по всему, мастер. Скажем так, мы все совершаем неблаговидные поступки, к сожалению, потому что живем на Земле, а не на небе. И очень часто мы совершаем неблаговидные поступки. Главное реакция - кто-то мучается и будет мучиться всю свою жизнь, как Штрум. И, может быть, если фантазировать дальше, он возьмет и выкинет какое-нибудь коленце, придет и разорвет это письмо, ему будет наплевать, что станется с его лабораторией. Но он мучается этим поступком. А кто-то совершил, как будто это так и нужно, и как с гуся вода, в этом разница. А то, что все совершают, даже святые люди, будучи абсолютно святыми, считали себя самыми страшными грешниками. Когда читаешь «Житие Сергия Радонежского» или батюшки Серафима Соровского, ты понимаешь, что  они считали себя самыми греховными людьми. Они-то. Поэтому, что говорить о нас, грешных.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Или сам Гроссман, который, мне кажется, прожил такую чистейшую кристально, вот действительно не поступился нигде вообще, и при этом он настолько себя как-то корил, ругал, и вот, конечно, его отношения с мамой, это настолько пронзительно. И то, как вы читаете письмо, это, конечно…

С.МАКОВЕЦКИЙ: Утром, вернее, это было ночью. Дашечка, это была ночь накануне озвучания. Сергей Владимирович Урсуляк хотел найти актрису, чтобы она это письмо прочла на фоне штрумовского лица. «А почему мы должны искать актрису? - говорю я себе ночью, - Ведь это мое письмо, я его читаю». Все, ночи не было, думаю, надо дождаться озвучания. Прилетаю, первое, что говорю: «Серега, вот такая мысль. Давай я попробую это письмо записать». Он говорит: «Ты знаешь, ты не поверишь, я сегодня проснулся с этой же идеей». И мы взяли и записали. Но я так счастлив, что это случилось. И каждый раз я, когда смотрю на эту сцену, я горжусь ею. Вот актеры, и даже не стесняюсь, что меня сейчас обвинят в нескромности, я горжусь, что у меня есть в биографии, во-первых, эта роль, этот фильм и эта сцена. А ведь сам Гроссман потом написал два письма.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Маме через 10 и через 20 лет после того, как ее не стало.

С.МАКОВЕЦКИЙ: Одно в 1950 году, второе в 1960. И в 1950 году в письме, он говорит, что: «Мамочка, я получил твое письмо в 1944. Как оно дошло? Судьбой какой-то принесло это письмо. Хотя еще в  1941 году знал, что тебя уже нет в живых. Мне снился сон. Я вижу комнату, я понимаю, что это твоя комната, я вижу кресло, с которого свисал платок, я понимаю, что это твое кресло, ты в нем спала. Я  узнал о массовой казни, которая случилась там какого-то 15 сентября 1941 года». А письмо он получил только в 1944. «Я давно тебе не писал, я вот хочу, потому что мне больше некому сказать что-то. И вот спустя 9 лет после твоей смерти я пишу тебе, потому что мне больше некому рассказать о себе и рассказать то, что я чувствую. Я чувствую только одно, что эти все годы  убедили меня, как я тебя люблю. И понял одно, что эта боль никуда не денется, она будет со мной до конца моих дней. 1950-й год». Ну, я так изложил это письмо.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: И потом он ей пишет, по-моему, уже спустя 20 лет, что ты будешь жить как раз, когда он уже написал роман, куда он, собственно, включил это письмо.

С.МАКОВЕЦКИЙ: А как здорово, Дашечка, что он это письмо отдал Штруму Виктору Павловичу.

Д.ЗЛАТОПОЛЬСКАЯ: Знаете, в этом смысле есть какое-то божественное, потому что тут все совпало. Тут письмо мамы  Василию Гроссману, тут ваша любовь к вашей маме, которая тоже абсолютно неизбывная, я думаю, там есть какие-то вещи, которые они совпали. И то, что он пишет вот в этом письме 20 лет спустя, что ты будешь жить на страницах моей книги, которую я посвящаю тебе. Ну, как можно, когда представляешь себе эту ситуацию, да представить невозможно. Или читаешь эти письма, как пережить такую боль? Мама, которая не просто умерла своей смертью, которая, ее убили и она знала, что ее убьют. Как это можно пережить?

С.МАКОВЕЦКИЙ:  Он говорит, в этом письме 1950 год, он говорит: «Я бы хотел посмотреть в лицо этого солдата, который тебя убил, потому что он последний, кто видел тебя в живых». Ужас, боль, утрата, невыносимая боль. Моей мамочки нет уже 14 лет, а я до сих пор не понимаю, что случилось, просто до сих пор не могу понять, что произошло. Как будто это было только вчера. Последние минуты жизни и ты смотришь, и ты понимаешь, что ни крика, ни ора, ни какой-то такой истерики, ты смотришь, читаешь молитву, и как ребенок ты не понимаешь, а что происходит. Взрослый, но этот ребенок возле мамы, и ты не понимаешь, а что это, куда это она уходит? И говорят, что кто-то рвет на себе волосы. Ну, может быть, в этот момент какая-то тишина, даже не тишина, это и не ужас, это какое-то дикое непонимание того, на краю чего ты находишься. А потом так идешь в дверь, там сидит нянечка, ты говоришь: «Простите, пожалуйста..» - «Все?» Я говорю: «Да». И поэтому я, почему для меня так дорога эта сцена, потому что, естественно, это письмо было, оно было не только письмо Гроссмана, оно было еще письмо моей мамы. Я уверен, что каждый человек, который читает этот роман и доходит до этого письма, любой человек, даже бессердечный, он к этому отнесется, как к письму собственной мамы. Поэтому его так читать спокойно невозможно. Все эти произведения, они потому гениальны, что пройдет год, другой, третий, другие люди будут сидеть на этих стульчиках, и, дай, бог, чтобы они опять же говорили о Чехове, об Онегине, о Гроссмане, тогда жизнь будет, знать, зачем жить.