Петр Ильич Стаховский Читает Дмитрий Воденников

23 июля 2016, 22:00

Персоны

Поэт и эссеист

Е.СТАХОВСКИЙ: Возвращаясь к ненаписанному, может быть, не лишне будет напомнить, что в этом летнем проекте я как-то решил, с одной стороны, не оставлять публику без какой-то литературной составляющей в собственных эфирах, во-вторых, решил сделать некоторую паузу в собственном исполнении и зазывать по возможности в студию людей, писателей, поэтов, более или менее известных, которые мне кажутся интересными, для того чтобы и выпросить у них собственное исполнение собственных же произведений. И сегодня вот такой первый в моем случае эксперимент на эту тему, и в гости ко мне заглянул Дмитрий Воденников. Дмитрий, здравствуйте.

Д.ВОДЕННИКОВ: Здравствуйте. Я первый? Я не знал. Я премьер, насколько я понимаю.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, в общем, премьерно, да.

Д.ВОДЕННИКОВ: Мне очень приятно.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я тут обычно сам отдуваюсь, а тут вот…

Д.ВОДЕННИКОВ: А теперь позвали меня, чтобы я отдувался.

Е.СТАХОВСКИЙ: Спасибо вам сразу за помощь.

Д.ВОДЕННИКОВ: Учитывая, что у нас эфир отложился на целый час.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, что делать, видите, сегодня как.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вы знаете, что я шел к вам пешком?

Е.СТАХОВСКИЙ: Да вы что?

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, я хожу в день, как минимум, 13 километров, но в силу того, что я уже прошел свои утренние 13 километров, то я до вас доперся, извините за такое грубое слово, вы нежный человек, вы не любите таких слов, но, тем не менее, доперся и в общей сложности я прошел 25 километров.

Е.СТАХОВСКИЙ: А почему 13? Эта цифра что-то значит?

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, она ничего не значит, просто от своего дома, я живу в Сокольниках, я иду до Садового кольца, это где-то в общей сложности туда пять, обратно пять и еще где-то там плюс-минус…

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, и кругами накрутить, что получится.

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, не накрутить, просто немножко так пройти по Садовому, и получается 11-13 километров. Но до вас я дошел благодаря тому, что я еще шел сюда, сейчас будет легкий небольшой скандал, я прошел 25 километров.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, я надеюсь, мы вас не разочаруем.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, посмотрим. Поживем, увидим.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, конечно, увидим. Кстати, у нас есть время, наверное, для всего, и для разочарований, и для возвращения в обратное какое-то состояние.

Д.ВОДЕННИКОВ: В том числе. Я думаю, что вы приложите все усилия.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, писатели, поэты, хотя источники вас почему-то, ну, с поэтом понятно, обычно пишут поэт и эссеист. А вы сами себя как предпочитаете?

Д.ВОДЕННИКОВ: Я предпочитаю себя называть легендой. Так же иногда я называю себя просветленным, потому что недавно я, вы знаете, что такое быть просветленным?

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я недавно стал осознанным. Вы знаете, да, что это такое?

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно, в моей жизни было много Бориса Гребенщикова.

Д.ВОДЕННИКОВ: Мне нравится, как смеется ваш…

Е.СТАХОВСКИЙ: Он познал это раньше нас всех, мне кажется.

Д.ВОДЕННИКОВ: Так что я хотел бы, чтобы вы называли меня «учитель».

Е.СТАХОВСКИЙ: Мне не сложно.

Д.ВОДЕННИКОВ: А я не спрашиваю, сложно вам или нет. Я говорю, что я хотел бы, чтобы вы называли меня «учитель». Вы задавали вопрос, а я вам ответил.

Е.СТАХОВСКИЙ: А есть люди, которых вы называете «учителем»?

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, разумеется. Я называл бы учителем поэтессу Лену Шварц, которая уже умерла, потрясающая поэтесса. Я бы называл своим учителем Сергея Марковича Гандлевского, есть такой поэт, я думаю, что вы слышали и знаете его, по крайней мере, по прозе уж точно, «Трепанацию черепа» его вы читали. И вы же знаете, что, на самом деле, нашим учителем, как правило, не обязательно должен являться человек, который больше нас знает и даже который является чем-то, что лучше и сильнее нас. Нашим учителем может быть, например, глупая собака, которая научит тебя тому, что ты, старый дурак, должен быть умнее. Что ты отвечаешь за существо, которое полностью тебе принадлежит, и ты не можешь превращать ее жизнь в концлагерь. Надо сказать, что такая очевидная мысль не сразу приходит в голову человеку. Мы злые обезьяны. Ну, вы-то, конечно, не злая обезьяна, вы добрая маленькая макака. А я вот злая обезьяна. И как все люди я ношу в себе вот эту дикость. И я в свое время сделал очень много неправильного. Когда тебе достается существо… Кстати, я думаю, что многие родители проходят этот путь, когда они рожают ребенка, они в какой-то момент, во-первых, они очень много в него вкладывают и соответственно у них включается механизм компенсации, они хотят много потребовать, они крайне им недовольны. И вы же знаете, вот эти ужасные случаи, они не обязательно связаны с побоями, они не обязательно связаны с унижениями. Кстати, с вундеркиндами, перед нами, допустим, выступал потрясающий совершенно композитор Коган, ой, композитор, скрипач, извините. Я просто по маразму и по старческому, и потому, что вы отложили мое выступление, вы виноваты в этом. Так вот, я думаю, что его отец и его родители с самого детства заставляли его пиликать на этой скрипке. Ну, потому что иначе ты не можешь быть скрипачом, вы понимаете, да?

Е.СТАХОВСКИЙ: Вы думаете, что отец Дмитрия Павел мстил сыну за то, как над ним издевался отец Павла Леонид?

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, не мстил, я сейчас говорю немножко о другом. Я сказал, что, я просто привел пример, как на благо может оказывать свое отеческое влияние на сына или на дочь родитель. Но вы же знаете еще массу других случаев, когда, так как тебе достается твой сын или твоя дочь в полную собственность, то ты, и эти случаи известны, я сейчас, естественно, не про Когана, кончится мировым скандалом, нет, я не его имел в виду. Но вы же знаете, есть случаи, когда, например, с теми же скрипачами или с музыкантами, когда, я сейчас просто не вспомню эту девушку, ее как-то звали, она потом сильно обвинила своего отца в том, что он всю ее жизнь, все ее детство, все ее отрочество посвятил тому, чтобы она стала лучшей. Ну, я думаю, что у вас, как у журналиста уже пробежала какая-то рябь по вашему уставшему мозгу, и вы примерно вспомнили эту историю, она достаточно нашумевшая, она мировая, я только не могу вспомнить ее имя.

Е.СТАХОВСКИЙ: И я не могу вспомнить имя, может быть, потому что я не журналист, поэтому…

Д.ВОДЕННИКОВ: А кто вы, простите?

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, я не просветленный. Я буду вас звать учителем, а вы меня просто Женя.

Д.ВОДЕННИКОВ: То есть вы не журналист?

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, конечно, откуда, посмотрите в мои прекрасные глаза.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вы просто убирались здесь в студии.

Е.СТАХОВСКИЙ: Не случайно, понимаете, как это произошло. И мы просто оказались здесь в одно время в одном месте.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, учитель и уборщик, слушайте, это круто. Свинарка и пастух почти что.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, почему нет, тем более что один из героев этой истории до сих пор жив, слава тебе, господи. Дмитрий, когда вы рассказывали историю не о родителях, а, например, о собаке, я сейчас так позволю себе шаблоннейший ход, я не мог не вспомнить тут же, у меня моментальная ассоциация, поскольку мозг-то простой.

Д.ВОДЕННИКОВ: Уборщик, у вас же мозг уборщика.

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно, приматы, все приматы, вы же пошли в эту сторону, с которой я абсолютно согласен. Количество профессоров, которые побывали у меня здесь в этой студии, мы с ними, поэтому и дружим, что я не противоречу их биологическим познаниям.

Д.ВОДЕННИКОВ: Хотя в тайне вы прижимаете крестик к своей груди через футболку.

Е.СТАХОВСКИЙ: У меня нет крестика, у меня здесь «Музыка Бьорк» написано, как вы видите, я ее прижимаю к своей груди, она гораздо более благотворна, по моему мнению, чем крестик. Так вот когда вы говорили о собаке, у меня моментально промелькнула ассоциация с вашей последней книгой, которая называется «Пальто и собака».

Д.ВОДЕННИКОВ: Подготовился, молодец.

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, дело не в этом, я слежу за вами давно.

Д.ВОДЕННИКОВ: О, для уборщика вы слишком интеллектуальны.

Е.СТАХОВСКИЙ: А у нас так всегда в стране бывает, вам ли не знать.

Д.ВОДЕННИКОВ: Это да, я сам только что из уборщиков.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вот видите.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, называется «Пальто и собака». Эта книга, на самом деле, собрана из лоскутков, потому что это не вполне литература. Там есть литература, там есть стихи, которые я писал, я перестал их писать, они ушли от меня. Я до сих пор жалею, что в свое время я несколько раз, когда был в Лондоне, я позволил себе несколько резких выражений, когда мне ведущая BBC, она пригласила меня и сказала, что они вернутся, я очень резко на это отреагировал. До сих пор жалею, все время хочу извиниться перед ней, потому что это моя невоздержанность. Но я действительно не люблю, когда со мной начинают, она просто так сказала, ну, типа еще вернутся, и я очень резко на это возразил, потому что я не хотел бы, чтобы к моим словам относились легкомысленно. Я думаю, что стихи не вернутся, но, тем не менее, книга есть. Там есть стихи, которые были написаны еще, когда они не ушли, коли вы за мной следите, вы должны об этом знать, там есть эссе, которые входили в журнал, я думаю, что вы знаете об этом журнале, помните, выходила такая «Русская жизнь», Татьяна Толстая, Захар Прилепин, Ольшанский делал ее, я сейчас перечисляю авторов, которые там были, Холмогоров, я думаю, что ваш любимый.

Е.СТАХОВСКИЙ: Один из, конечно.

Д.ВОДЕННИКОВ: И я писал тоже туда эссе такие большие. Они туда вошли несколько. И так же вошла еще уже фейсбучная история, у меня есть такса Чуня, по паспорту она Жозефина, ее отец Тауро, но в любом случае я называю ее Жозефина Тауровна. И половина этой книги это фейсбучная запись моей таксы Жозефины Тауровны. Ну, всякая чушь. То есть это не литература, это баловство. Поэтому это такое лоскутное одеяло.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я вот, знаете, сейчас понял что, коли уж я за вами слежу, у меня есть стойкое ощущение, что…

Д.ВОДЕННИКОВ: Что вы идиот, Дмитрий.

Е.СТАХОВСКИЙ: Заметьте.

Д.ВОДЕННИКОВ: Не вы это сказали.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да. Я хотел, конечно, сказать другую вещь, что у меня почему-то есть такое относительно стойкое убеждение, насколько убеждения вообще могут быть стойкими, в моем случае особенно, что большинство людей, которые берут у вас интервью или о чем-то пытаются с вами беседовать, пытаются беседовать с вами о литературе, о каких-то книжках, писателях, поэтах, о чем-то прошлом, настоящем, может быть, будущем. У меня сегодня была какая-то идиотическая, вот действительно, мысль как-то попытаться построить с вами беседу таким образом, даже не построить, а мне захотелось с вами поговорить о чем угодно кроме литературы.

Д.ВОДЕННИКОВ: Слушайте, вот это, на самом деле, самое лучшее, что вы могли придумать, потому что мне вообще не очень интересна литература, она никогда мне не была интересна. Я могу вам объяснить. Ну, кроме того, что я перелопатил вашу задумку, вы же хотели, чтобы я читал, не переставая, но я знал, что как только я сяду, мой свет изо лба ударит в вас, и вы начнете лепетать, вам будет интересно. Так вот, чего-то я забыл, о чем мы говорили.

Е.СТАХОВСКИЙ: О литературе, Дмитрий.

Д.ВОДЕННИКОВ: Видимо, свет так сильно ударил, что я немножко ослеп сам.

Е.СТАХОВСКИЙ: Что пошла обратно волна отражения.

Д.ВОДЕННИКОВ: Так вот, если честно, мне никогда не было интересно говорить о литературе по одной простой причине, потому что мне казалось, что литература, поэзия, ну, давайте будем говорить о поэзии, потому что я литературой никогда не занимался, только поэзией. Ну, эссеистика это же глупость, вы же понимаете. Мне казалось, что поэзия, настоящая поэзия это всегда ступеньки, это ступеньки, на самом деле, на которые встав, ты можешь от них отказаться. Не в смысле даже полететь, как ракета, а как прыгнуть, как человек, который прыгнул, и, по большому счету, он должен приземлиться на землю. Ну, хорошо, пусть он приземлится на землю, но уже вне этих ступенек. Или он вдруг не приземлится, а полетит против всех законов тяготения. Вот мне казалось, что стихи это для этого, поэтому я никогда не понимал литераторов. Меня всегда очень раздражало, когда говорили «литератор». Меня тоже причисляли к этому ряду, говорят «литератор». Потому что литератор это твоя профессия, литератор это какое-то занятие. А для меня стихи это была магия, очень сложная, потому что, на самом деле, я не мог их сразу писать, я писал их очень странно, они каким-то гулом приходили, и мне надо было их вытаскивать. Я об этом 150 раз, вы внимательно за мной следите, как вы врали…

Е.СТАХОВСКИЙ: Как я терпелив.

Д.ВОДЕННИКОВ: Как вот вы врали, так вот и отвечайте за это. Даже, если бы вы следили, вы должны это слышать миллион раз. Но, учитывая, какой неподдельный интерес по вашей мордочке бежит, я понимаю, что вы слышите это первый раз, поэтому ничего вы за мной не следили. Так, я ухожу, я обиделся. Ну, вот и именно, потому что это магия, именно потому что это очень сложная история, как ты ее вытягиваешь из себя, я имею в виду стишки, поэзию, то это никак не может называться литераторством, это колдовство в некоторой степени. А теперь оно ушло, теперь я ничего не умею. Но осталось зато другое, осталась вот эта полость моя, такая тушка реющая, толстенькая, я же толстый, вы же видите, скажите «да».

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, учитель.

Д.ВОДЕННИКОВ: Так вот, эта полость, она набита пустотой. Ну, понятно, что там ливер и все прочее, кишки сложены. Но если говорить сейчас символически, они набиты пустотой, там ничего нет, потому что стихи оттуда ушли. И оказалось, что ты можешь быть полым, нести в себе только воздух, ну, я, понимаете, в символическом смысле. При всем при этом зачем-то жить. Я не очень понимаю, зачем я живу, честно говоря, иногда я думаю, что было бы неплохо уже и не жить. Но у меня есть какое-то подозрение, что в этой моей пустоте должно что-то зародиться, и это не стихи. Я шучу, конечно, я никакой не просветленный, вы понимаете, хотя для вас я, конечно, учитель, поэтому называйте меня до конца учителем. Говорите, пожалуйста.

Е.СТАХОВСКИЙ: Хорошо, учитель.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вот. Я не знаю, любовь ли это. Помните, как у Цветаевой: «Любовь ли это - или любованье, иль чуточку притворства - по призванью». Я не могу вспомнить.

Ваш нежный рот - сплошное целованье...

- И это всё, и я совсем как нищий.

Кто я теперь? - Единая? - Нет, тыща!

Завоеватель? - Нет, завоеванье!

Любовь ли это или любованье,

Пера ли росчерк - ах! - не всё равно ли,

Как назовут сие уста - доколе

Ваш нежный рот - сплошное целованье!

Ну, такие немножко салонные стишки, но, тем не менее, мне очень нравится, а, видно, я не вспомню, да, «и чуточку лукавства по призванью». Вот, я вспомнил строчку, которую пропустил.

Любовь ли это или любованье,

Пера причуда - иль первопричина

Томленье ли по ангельскому чину

Иль чуточку притворства - по призванью.

Очень здорово. То есть, вот «томленье ль это по ангельскому чину или чуточку притворства по призванью», я, на самом деле, не знаю, что с нами происходит. То ли я действительно становлюсь таким, условно говоря, ангелом, хотя трудно, конечно, вы уже со мной пообщались, поэтому трудно в это поверить. Либо я претворяюсь, вы понимаете, да, сам перед собой. Но пока это есть, жизнь не становится скучной и можно жить без всего, и без любви, и без стихов, пока все это в тебе варится.

Е.СТАХОВСКИЙ: Насколько вы скрытный человек?

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, я достаточно скрытный, я никогда не говорю про себя правду. Вы знаете, в свое время меня позвали, я уже десять раз об этом рассказывал, меня позвали на какую-то программу, тоже радио, и там человек, пытаясь намекнуть на то, что он знает, какую певицу я любил, он говорит: «Ну, вы же любили А…», я говорю: «Да, я любил Апину». Ну, естественно, я никогда не любил Апину, но она привязалась. Потом там еще какая-то вещь такая была. И вот, в частности, сейчас я думаю, что я создал очередную маленькую ненужную никому, потому что, знаете, есть неуловимый Джо, которого никто не ловит. Это и есть я. Но я всегда во всех интервью, и мне всегда говорили: «Вы же очень открытый», я всегда говорил: «Да, я очень честный, я очень открытый, я принципиально стал говорить правду». Вдруг в первом, единственном интервью вы мне задали вопрос, вот сейчас вы сказали, насколько вы… что вы спросили?

Е.СТАХОВСКИЙ: Скрытны.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я сказал: «Я очень скрытный». Вообще удивительно, как слово на тебя влияет. Понимаете, и теперь получается, что я начну жить в новой реальности, получается, что я уже не тот, я именно скрытный, я это признал, я это сказал.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, вы же приличный учитель, вы должны следовать за учениками.

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, я должен следовать только за своей дорогой, а ученики должны следовать за мной.

Е.СТАХОВСКИЙ: Разве ученики должны следовать за учителем?

Д.ВОДЕННИКОВ: Вы переработали, да?

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, мне интересно, что вы думаете.

Д.ВОДЕННИКОВ: Естественно, ученики должны следовать за учителем.

Е.СТАХОВСКИЙ: Зачем?

Д.ВОДЕННИКОВ: Был Христос, за ним шли его ученики, 12 апостолов.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это единственный исторический пример? И то не очень исторический.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, почему, например, еще был, Том Хэнкс кого играл?

Е.СТАХОВСКИЙ: Форреста Гампа.

Д.ВОДЕННИКОВ: Спасибо, Форреста Гампа, помните, за ним бежали, когда он побежал, за ним побежали все…

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, а за ним все остальные.

Д.ВОДЕННИКОВ: За учителем же бегут.

Е.СТАХОВСКИЙ: А что, Дмитрий…

Д.ВОДЕННИКОВ: Борисович.

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно, я помню.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, так называйте меня «учитель Дмитрий Борисович».

Е.СТАХОВСКИЙ: Слушайте, ну, вы как-то это, я не представляю, к чему мы дойдем к концу разговора.

Д.ВОДЕННИКОВ: А сколько осталось, кстати?

Е.СТАХОВСКИЙ: Есть пока еще время, пока можно спокойно себя чувствовать, ну, так, относительно, конечно. Так вот я говорил о том, что совершенно не хочу с вами говорить о литературе.

Д.ВОДЕННИКОВ: Удивительно, что вы не сказали, что вы вообще со мной не хотите говорить, это было бы логично.

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, ну, почему же. Нет, это нормально, я вообще ни с кем не хочу никогда разговаривать, но приходится, надо же на что-то жить.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я вас очень понимаю, я не люблю людей и всегда им помогаю. Вот я иду свои километры, сейчас вы только запомните вашу мысль, я перебил, и ко мне очень часто подходят и что-то спрашивают, и мне очень тяжело преодолеть свою врожденную или приобретенную брезгливость. Мне не нравятся люди, мне не нравится с ними разговаривать. Но я, тем не менее, останавливаюсь, вынимаю наушники, потому что я иду, как правило, в наушниках, и отвечаю на их вопросы. Я это стал делать сознательно, я стал это делать усилием, своим усилием, одним ожесточением воли, потому что я понял, что это мое, как ни крути, предназначение, я должен помогать людям, как бы я их ни любил. Не любил, как раз наоборот, как бы я их ни не любил, понимаете. Говорите, вы запомнили, что вы хотели сказать?

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно, да, спасибо большое.

Д.ВОДЕННИКОВ: Пожалуйста.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я думаю, что мы не зря сегодня встретились, потому что в очередной раз я подумал, до чего же сильно мы похожи в этом смысле, и не только в этом смысле.

Д.ВОДЕННИКОВ: Очки, например.

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно. Так вот, я не хотел с вами разговаривать о литературе, но как-то так вышло, что вы сами произнесли слово литература, когда говорили о книге «Пальто и собака», последней выпущенной вами книге, и сказали, что это не литература, это так, и я понял, что я должен наступить себе на горло, разорвать майку с Бьорк.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вывалится крест.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да, наконец-то, вывалится крест, и я должен спросить, что же такое литература, Дмитрий Борисович?

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, литература это не шутка, мне так кажется, что, на самом деле, литература это то, за что ты платишь, говорят, высокую, на самом деле, не высокую, не низкую, предельную цену. То есть стихи, они приходили, я за них платил предельную цену своей вменяемостью, своими близкими людьми, тем, что, на самом деле, я просто знал, что люди боятся, если они будут упомянуты в каком-то не том контексте, потому что те люди, которые меня любили, они, правда, приписывали, может быть, напрасно, какую-то магическую историю этому, ну, относительно, понимаете, суеверны были. Но я тоже к этому так относился. И вот когда ты понимаешь, что ты делаешь нечто, что может повлиять на твою жизнь, на жизнь других людей, то вот это не литература. Когда ты садишься и пишешь пост, какой бы он ни был замечательный, смешной, даже пусть трагический или пусть даже трогательный, но это всего лишь пост, а я умею делать текст, мы все насобачились. Это, кстати, очень здорово, мы все стали писателями благодаря интернету, благодаря ФБ или «ЖЖ».

Е.СТАХОВСКИЙ: LiveJournal.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, вот, в частности, в большей степени LiveJournal. А вы еще застали? Вам сколько лет, вам 20 же?

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, приблизительно, 22, давайте на этой цифре остановимся.

Д.ВОДЕННИКОВ: 22, да, ну, вот, мне кажется, тогда уже, когда вы формировались, уже «ЖЖ» почти умирал.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, я начал просто до рождения, до физического воплощения.

Д.ВОДЕННИКОВ: А, в утробе, понятно. Вы знаете, говорят, что крысята начинают убивать друг друга еще в утробе матери. А вы, видно, в утробе матери начали вести LiveJournal.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да.

Д.ВОДЕННИКОВ: Так вот, и, с одной стороны, это такая расфокусировка, потому что слово обесценивается. Вы понимаете, да, интернет обесценивает слово. А, с другой стороны, это какая-то удивительная вещь, ты становишься, ты можешь стать писателем. Сколько их замечательных, вот, например, недавно Татьяна Толстая, она выпестовала, у меня вылетело из головы, потрясающий, вы его знаете…Шемякин, писатель Шемякин, вышла его книга. Он очень хороший. Или, например, есть замечательный Юрий Каракурчи, Юрий Каракур, он тоже прекрасный. То есть это люди, которые взялись из глубин интернета, насколько я понимаю. И я, помните Ахматову: «Я научила женщин говорить, но, боже мой, как их замолчать заставить», ну, я сейчас забыл, как точно строчка. Ну, вот интернет, как Ахматова, научил говорить не только женщин, а всех, всех, всех, кто никогда не мог на это претендовать, по-моему, это очень здорово.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но вы говорите, что интернет обесценивает слово.

Д.ВОДЕННИКОВ: Обесценивает и одновременно, вы знаете, что надо радийно говорить одновре́менно, да, вы в курсе? Или вы говорите одновреме́нно, ло́жить, позво́нить, я тебе позво́ню, так?

Е.СТАХОВСКИЙ: В зависимости от контекста.

Д.ВОДЕННИКОВ: От ко́нтекста, понятно. Так вот, о чем мы говорили, я, когда начинают вас дразнить, я сразу забываю, о чем…

Е.СТАХОВСКИЙ: Мне очень приятно, что вы меня дразните, я говорил о том, я сегодня удивительно стройно мыслю, мне кажется, что вообще со мной бывает крайне редко.

Д.ВОДЕННИКОВ: А это просто близость к просветлению моему.

Е.СТАХОВСКИЙ: Я понял. Потому что обычно я тоже где-то на третьей букве забываю слово, которое я хотел произнести. Сегодня какая-то удивительная вещь, видимо, скрипка на меня так повлияла и вырубившаяся аппаратура в летней студии. Я говорил о том, что вы сказали, что интернет обесценивает слово, а я подумал о том, то есть, ни в коем случае не споря с вами, просто позволил себе предположить, что разве слово это не та субстанция, наделить которую смыслом или, наоборот, избавить от всякого смысла может только человек.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, вы же знаете, что изначально слово поэтическое, скажем так, родилось из камлания, родилось из заговора, ну, молитвы, условно говоря, еще никакой молитвы не было, было непонятно что, какой-то заговор: «Пошли нам, небо, пошли нам дождь, пошли нам злаки, пошли нам буйволов». И поэтому слово, на самом деле, изначально было очень сакральным. Потому пошли уже вещи, когда, ну, по крайней мере, как композитор Мартынов, насколько мне память не изменяет?

Е.СТАХОВСКИЙ: Был такой.

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, вы путаете с Леонидом Мартыновым, а есть сейчас Мартынов, авангардист, насколько я понимаю, вот он написал книгу о том, я сейчас не могу вспомнить, как она называлась, это еще лет десять назад, по поводу того, что, на самом деле, происходит десакрализация любого искусства. Неслучайно, например, музыка становится атональной, ну, я сейчас от фонаря говорю. То есть попса, она, естественно, музыкальная, а настоящая академическая музыка, она становится атональной. То есть, если раньше все это было собрано воедино, там была мелодика, мелодия, там был строй, гармония, то теперь это существует только в области попсы. Да и в попсе тоже разваливается. И вполне возможно, что происходит вот это, интернет размывает в большей степени, он размывает вот этот смысл слова. Из молитвы, из заговора, из мощной истории, которую, если ты ее бросишь в окно, как известно, окно разобьется, да, вспоминая Хармса, вспоминая обэриутов, кто это говорил, Хармс, кажется, говорил.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, или кто-то.

Д.ВОДЕННИКОВ: Стихи надо писать так, чтобы ты их бросил в окно, и они разбили стекло. Размывается и оно просто начинает существовать. И моя книга в этом смысле, если брать не стихи, а дневник Жозефины Тауровны, таксы, то это, собственно, такая же муть, то смешная, то не смешная, но это не искусство.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это прекрасно, ну, что вот эта муть периодически здесь у нас проявляется. Дмитрий Борисович, учитель, я, право, стесняюсь, но я был бы вам очень благодарен, если бы часть нашей сегодняшней встречи мы посвятили мути, как вы выражаетесь.

Д.ВОДЕННИКОВ: Хорошо, посвятим мути. Есть такая замечательная поэтесса Ольга Седакова, у нее есть фрагмент, насколько я понимаю, «Пятые стансы», мне очень нравится этот стишок, этот фрагмент стишка, это к нашему разговору. Это Ольга Седакова.

О, это всё: и что я пропадал,

И что мой разум ныл и голодал,

Как мышь в холодном погребе, болел,

Что никого никто не пожалел –

Всё двинулось, от счастья очумев,

Как «всё пройдет», Горациев припев...

Минуту, жизнь, зачем тебе спешить?

Еще успеешь ты мне рот зашить

Железной ниткой. Смилуйся, позволь

Раз или два испробовать пароль:

«Большая вещь - сама себе приют».

Она споет, когда нас отпоют, –

И, говорят, прекрасней. Но теперь

Полуденной красы ночная дверь

Раскрыта настежь; глубоко в горах

Огонь созвездий, ангел и монах,

При собственной свече из глубины

Вычитывает образы вины...

Большая вещь - утрата из утрат.

Скажу ли? Взгляд в медиоланский сад:

Приструнен слух; на опытных струнах

Играет страх; одушевленный прах,

Как бабочка, глядит свою свечу:

– Я не хочу быть тем, что я хочу!

И будущее катится с трудом

в огромный дом, секретный водоем...

Вот эта строчка, которая возникает в середине этого отрывка, а это именно отрывок, «Большая вещь сама себе приют, она споет, когда нас отпоют», я сейчас не про это, «Я не хочу быть тем, что я хочу». По-моему, это очень здорово. «Я не хочу быть тем, что я хочу». Я даже не могу, если честно, размотать эту строчку, что это кроме какого-то такого поэтического парадокса. Я не хочу быть тем, что я хочу. Я не хочу быть тем, чего я желаю. Допустим, вы желаете женщину, женщина желает мужчину. Она не хочет быть тем, чего желает или она не хочет быть, допустим, съеденным. Понимаете, я не хочу быть яблоком, потому что я хочу яблоко. Или, на самом деле, здесь более глубокий смысл. Я не хочу быть тем, что я хочу, потому что все, что я могу хотеть, это, на самом деле, мелочь, глупость и пыль. Ну, понимаете, да? Вот вы что хотите? Вы хотите денег, видите, как я сейчас начну сразу вас трактовать, вы хотите женщин, вы хотите славы, вы хотите более престижной работы, чем «Маяк», вы хотите квартиру, машину, ну, понимаете, да? А это все утло и хотя все это, конечно, необходимо, но, по большому счету, все это ничто. И, может быть, об этом эти строчки, что я не хочу быть тем, что я хочу. Ну, вот это к вопросу о поэзии. Это не самые гениальные стихи, которые я сейчас прочитал Ольги Седаковой, но вот эта странная поэтическая история, когда вдруг формула, попадая в стихотворение, становится более загадочна, чем она была бы в прозе. Ну, понимаете, да? Увидели бы просто в тексте, герой говорит: «Я не хочу быть тем, что я хочу». И у вас бы ничего, ну, может быть, у вас и сейчас ничего не произошло с вами. Но в прозе это совершенно по-другому сработало. А так как здесь есть ритм, который вдруг выбрасывает тебе, как гальку или как рыбу из воды, вдруг неожиданно вот эту сентенцию, и она в тебе оседает, и она становится, она возвращается к своим магическим истокам, о которых мы говорили, ну, пусть на миллиметр, пусть на сантиметр. Но это становится формулой, которую ты можешь бормотать про себя. Ведь стихи, по большому счету, это не то, что ты читаешь на сцене или с листа. Ну, понятно, что вы вообще ни фига не читаете, я имею в виду стихов, я думаю, вы не читаете, ну, кроме там Орлушу, кого вы там читаете? Господи, почему мне все время хочется на вас нападать? В конце концов, я же не знаю, что вы читаете, может, вы любите Блока, например.

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет. Блок это по вашей части.

Д.ВОДЕННИКОВ: А вы что любите?

Е.СТАХОВСКИЙ: Сейчас не об этом.

Д.ВОДЕННИКОВ: Неужели Мандельштама вы любите?

Е.СТАХОВСКИЙ: Вы же все обо мне уже рассказали людям, а я не могу вам перечить.

Д.ВОДЕННИКОВ: Это правда. В отличие от вас я забываю, что я говорю.

Е.СТАХОВСКИЙ: Это неплохо.

Д.ВОДЕННИКОВ: Что я сейчас говорил?

Е.СТАХОВСКИЙ: Вы говорили о том, что это невозможно размотать.

Д.ВОДЕННИКОВ: Это невозможно размотать, но зато возможно забыть. Именно это я и сделал, я забыл, что я говорил.

Е.СТАХОВСКИЙ: Может, дальше?

Д.ВОДЕННИКОВ: Давайте. А что вы хотите дальше?

Е.СТАХОВСКИЙ: Все, что вам будет угодно. Это ваш час.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да уже какой час, там осталось очень мало.

Я сбрасываю кожу, как змея,

Я, как крапива, прожигаю платье,

Но то, что сейчас шипит в твоих объятьях,

Шипит и жжется — разве это я?

Нет, в том шиповнике, что цвёл до издыханья,

До черноты, до угля у забора

Я до сих пор стою, как тот невзрачный мальчик

За пять минут до счастья и позора.

Ну, что ж поделать, если не совпавший

Ни там, ни здесь со мной, по крайней мере,

Ты пах моей щекой, моей мужской рубашкой

Ещё до всех моих стихотворений.

- За всё про всё одна лишь просьба есть:

За то, что мы не были и не будем

Люби меня таким, каким я есть,

Таким, каким я нет, меня другие любят.

Я не надеюсь, ни с одним из вас

Ни там, ни здесь совпасть, но в это лето

Мне кажется, что кто–то любит нас,

Имперских, взрослых, солнечных, раздетых.

Из душного цветочного огня

Он нас прижмёт к себе, а мы ему ответим…

Ещё я знаю, что на целом свете,

Уже лет десять, больше нет тебя.

Д.ВОДЕННИКОВ: Что? Я с вами разговариваю, что? Алло, гараж. Присопели, да?

Е.СТАХОВСКИЙ: Я готов дальше, конечно.

Д.ВОДЕННИКОВ: А, нет, давайте поговорим.

Е.СТАХОВСКИЙ: Давайте, хорошо.

Д.ВОДЕННИКОВ: Потому что, на самом деле, вы хотите дальше разговаривать по одной простой причине, что не знаете, а я хочу, чтобы вы поработали, как ведущий. Давайте, следующий вопрос.

Е.СТАХОВСКИЙ: А зачем вы ввязываетесь периодически в какие-то мероприятия, которые…

Д.ВОДЕННИКОВ: Говорите, как есть.

Е.СТАХОВСКИЙ: Не которые, а просто периодически вы участвуете в каких-то мероприятиях, где-то, как-то, что-то выступаете, где-то записываете какие-то аудиозаписи.

Д.ВОДЕННИКОВ: Нет, аудио я никакие уже не записываю.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но было же дело.

Д.ВОДЕННИКОВ: Но это было давно.

Е.СТАХОВСКИЙ: Но, тем не менее.

Д.ВОДЕННИКОВ: Потому что тогда для меня это было очень актуально.

Е.СТАХОВСКИЙ: Участвуете в жюри литературных премий.

Д.ВОДЕННИКОВ: Жюри, потому что это деньги.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вам платят деньги за жюри?

Д.ВОДЕННИКОВ: Мне да.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, хорошо, я не знал просто, мне интересно, вы же были в этом году в жюри.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, мне, конечно, мне все платят деньги. Пауза затянулась. Вы же знаете, на радио не может быть больше трех секунд.

Е.СТАХОВСКИЙ: На моем можно.

Д.ВОДЕННИКОВ: Помолчим. Слушайте, вы крутой, вы невероятно крутой. Или вы включили уже…

Е.СТАХОВСКИЙ: Я ничего не включил, я сижу и смотрю на вас.

Д.ВОДЕННИКОВ: Слушайте, вы невероятно крутой.

Е.СТАХОВСКИЙ: И, честно говоря, у меня возник вопрос за вот эту минуту нашего…

Д.ВОДЕННИКОВ: Это не минута, это было 30 секунд.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, сколько-то там секунд нашего подвиса легкого. А почему вы, интересно, говоря о поэзии, вспомнили первым делом Блока и Мандельштама? Почему именно эти имена?

Д.ВОДЕННИКОВ: Я могу вам сказать. Я, на самом деле, мог бы еще вспомнить Цветаеву, сейчас объясню, почему. Потому что Блок это был первый поэт, которого я полюбил. Мне было лет 12-13, я открыл шкаф, достал какую-то «лениздатовскую» книгу, и там было, я, кажется, тоже где-то это говорил, читал:

Помнишь ли город тревожный,

Синюю дымку вдали?

Этой дорогою ложной

Молча с тобою мы шли...

Молча луна поднималась

Выше из темных оград,

Ложной дорога казалась -

Я не вернулся назад.

То ли луна обманула,

То ли стезя увлекла -

Только во мне шевельнулась

Синего города мгла...

Помнишь ли город тревожный,

Синюю дымку вдали?

Этой дорогою ложной

Мы безрассудно пошли...

Ну, по большому счету, фигня, если говорить. И это одно из относительно первых стихотворений, то есть оно помечено, я сейчас не буду врать, боюсь соврать, типа 1910 годом, даже не 1910, а 1905, извините, что я вру. Не могу вспомнить, извините, я просто вру, наверное, там ноль каким-то, потому что в 1905, кажется, он уже написал настоящие свои стихи. То есть это юношеское стихотворение. Но, тем не менее, там возникает какая-то странная, во-первых, морозь, каким-то образом передающаяся в стихах морозь. Во-вторых, там возникает какая-то тяга, какой-то водоворот, какая-то действительно синяя жилка. И вот это то, чем владеет Блок. Потому что вы же знаете, Маяковский про него говорил, что пять стихотворений из семи у Блока плохие. Это правда. Но вы же знаете, что еще Маяковский говорил по этому поводу, он говорил, что я спокойно напишу лучше его стихотворения вот этих, серединной части, но я никогда не напишу такие стихотворения, как у него лучшие. Вы понимаете, да? Это, на самом деле, дорогого стоит, когда так поэт говорит, потому что вот эта его водянистость, а Блок водянистый, в его лучших вещах она давала какую-то удивительную вещь, она превращалась, ну, я не знаю, во что вода может превратиться?

Е.СТАХОВСКИЙ: Во что угодно.

Д.ВОДЕННИКОВ: Разве?

Е.СТАХОВСКИЙ: Четыре агрегатных состояния, конечно. Почему жидкость не может превратиться во что угодно, и затвердеть может.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вот, если затвердеть, вот она твердела. И вряд ли она может превратиться в алмаз, потому что алмаз, насколько я понимаю, это под давлением что-то там из недр. Но это удивительная вещь, что происходило со стихами Блока с лучшими. И я был отравлен ими. А потом я где-то уже в 16-17, когда я относительно подрос, я нашел у мачехи, потому что она занималась, она умная, яркая женщина, и она как-то все это прививала, я нашел у нее перепечатку Мандельштама из его книги «Камень», его первая книга.

Из омута злого и вязкого

Я вырос, тростинкой шурша,

И страстно, и томно, и ласково

Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,

В холодный и серый приют,

Приветственным шелестом встреченный

Коротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою,

И в жизни, похожей на сон,

Я каждому тайно завидую

И в каждого тайно влюблен.

На самом деле, там есть очень много Блока, ну, условного. Но при всем при этом там что-то… Блок так про себя не писал. И это совсем ранние стихи у Мандельштама, в которых мы почти не узнаем его будущего, ни его «Tristia», ни его, тем более «Воронежские тетради», ну, понятно, что там, ни его «Неизвестного солдата». Но там опять возникает какая-то поразительная магия, которая противоположна Блоку, несмотря на то, что там есть очень сильное такое блоковское как будто влияние. То же самое происходило с Цветаевой, когда я прочитал тогда же, все это было в советское время, она была издана, было очень немного ее. И я помню этот синенький такой, давали почитать на даче, как сейчас помню, этот сборник «Советский писатель», я открываю его и читаю:

Легкомыслие, милый грех,

Милый друг мой и враг мой милый,

Ты в глаза мои вбрызнул смех,

Ты мазурку мне вбрызнул в жилы.

Научил не хранить кольца,

С кем бы жизнь меня ни венчала.

Начинать наугад с конца,

И кончать еще до начала.

Быть, как стебель и быть, как сталь

В жизни, где мы так мало можем.

Шоколадом лечить печаль,

И смеяться в лицо прохожим.

Сейчас я, на самом деле, уже вижу тоже генезис, откуда все это, это действительно из 1910 годов, такое декадентство, притом приправленное такой веселой музыкой Андрея Белого, ну, вы понимаете. Но так никто не писал, то, что я читал, по крайней мере, из советских: «Шоколадом лечить печаль и смеяться в лицо прохожим», я подумал, это про меня, это я, я хочу это делать, вы понимаете, да? И вот это то, что делает, на самом деле, поэзия, она вдруг тебя открывает, она дает тебе знак, кто ты есть на самом деле. Еще до того, как ты сам по-настоящему, а должны пройти десять лет, пятнадцать, прежде, чем ты начнешь писать самостоятельно, если ты вообще начнешь писать, потому что ты можешь быть просто читателем, она тебя открывает. Вот за это большое ей спасибо, потому что она как раз действует, как магическая штука, как магический ключ.

Е.СТАХОВСКИЙ: Мы сейчас снова говорим о литературе. Хотя нет, сейчас мы говорили о вас. А что у вас с зарубежной поэзией?

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, мне очень нравился Чарльз Буковски, мне вообще нравится Чарльз Буковски, мне нравится его проза очень сильно и мне нравились его стихи. Вы вообще знаете, кто это такой? Это битник. Его, по большому счету, почти невозможно процитировать на вашем культурном радио, потому что, во-первых, там, ну, мат у них не так сильно развит, но это секс, это выпивка, это какое-то асоциальное поведение, условно говоря. Хотя, на самом деле, он всю жизнь проработал, пол своей жизни он проработал почтальоном. У него даже один роман называется, кажется, «Почтальон». Он развозил по этой Америке одноэтажной почту. Но он был алкоголик. И моя любимая история с ним описанная где-то, когда он уже стал… Кстати, вы знаете, что Мадонна, ну, вам Мадонна должна быть известна в отличие от Чарльза Буковски.

Е.СТАХОВСКИЙ: Более менее.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, она хотела с ним сотрудничать. Я не знаю, что она там хотела, песню, не песню, я не помню, что, но она хотела с ним сотрудничать. То есть это все равно, что Алла Пугачева, ну, понимаете, в свой расцвет пришла даже не знаю, к кому. Ну, понимаете, потому что Белла Ахмадулина тут ни при чем, потому что Белла Ахмадулина адекватна.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, не знаю, к Алешковскому.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, к Алешковскому, вот, совершенно верно, к Алешковскому. Понимаете, да, это нонсенс. Алла Пугачева не знала про Алешковского, а Мадонна знала про Чарльза Буковски.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, она умная женщина.

Д.ВОДЕННИКОВ: Пугачева тоже умная женщина.

Е.СТАХОВСКИЙ: Не сомневаюсь.

Д.ВОДЕННИКОВ: И, кстати, Пугачева, как вы знаете, знала про Мандельштама в советское время. Опять забыл, что я говорил?

Е.СТАХОВСКИЙ: Вы говорили про зарубежную поэзию и про Буковски.

Д.ВОДЕННИКОВ: А, да, вот, например, Чарльз Буковски, или, например, мне очень нравился Уитмен. Уитмена много читать невозможно, это начало XX века, если мне память не изменяет, он тоже, кстати, был почтальоном. А, нет, вру, он, кажется, занимался то ли страховым, то ли чем-то он занимался, он только в 40 лет начал писать по-настоящему, не по-настоящему, просто в 40 лет он стал писать. Он, собственно, и создал первую такую большую американскую поэзию, если мне память не изменяет. Его Чуковский в свое время переводил, но вообще его много, кто переводил. То есть это такое бесконечное перечисление. Бродский про него говорил, что это такой перечислитель, это такой каталог, или, как вы говорите, каталог. Ну, понимаете, то есть: «Мальчики, старики, женщины, дети, любящие меня, идите, увидите на полях рожь, пшеницу, рис…», и это идет, идет, вот так, и вдруг это почему-то тебя начинает забирать. Это очень круто, на самом деле. Я не знаю, я не владею английским, к сожалению, я не знаю, как звучит в подлиннике, но в переводах это очень здорово.

Е.СТАХОВСКИЙ: В подлиннике это тоже звучит прекрасно. Давайте передохнем и после этого, я надеюсь, что что-нибудь я из вас выжму сегодня. У нас осталось несколько минут, по крайней мере, публичных в любом смысле этого слова, кому как больше нравится. И я бы, конечно, был бы вам благодарен, если бы чем-нибудь вы бы нас сегодня порадовали.

Д.ВОДЕННИКОВ: А до этого я вас огорчал, судя по всему?

Е.СТАХОВСКИЙ: Чем-нибудь еще сегодня вы нас порадовали.

Д.ВОДЕННИКОВ: Хорошо, давайте я вам прочитаю один стишок. На сколько сказали?

Е.СТАХОВСКИЙ: У нас есть минут шесть.

Д.ВОДЕННИКОВ: Давайте.

Когда бы я как Тютчев жил на свете

И был бы гениальней всех и злей,

О, как бы я летел, держа в кармане

Стромынку, Винстон, кукиш и репей.

О, как бы я берег своих последних

Друзей, врагов, старушек, мертвецов

Они б с чужими разными глазами

Лежали бы плашмя в моем кармане,

Дома, трамваи, тушки воробьев.

А если б все они мне надоели,

Я б вывернул карманы и тогда

Они б вертелись в воздухе, летели:

Все книжки, все варианты стихотворений,

Которые родиться не успели.

Но даже их не пожалею я.

Так отчего ж тогда себя так жалко-жалко

И стыдно, что при всех, средь бела дня,

Однажды над Стромынкой и над парком,

Как воробья, репейник и скакалку,

Ты из кармана вытряхнешь меня.

Е.СТАХОВСКИЙ: Зачем вы все это помните наизусть?

Д.ВОДЕННИКОВ: Когда ты пишешь по-настоящему, ты пишешь в голове, ты не пишешь на листочке. То есть они к тебе приходят такими сначала ошметками, они из тебя вылезают. Я не хочу сейчас физиологически… Как листы, они вылезают из тебя, как что-то изо рта кусочками и ты должен их слепить. И, по большому счету, когда ты их напишешь, ты помнишь все стихотворение, ну, если оно только не очень какое-то безумно огромное, хотя я и большие стихотворения помню. Я их никогда не учил, просто я их так долго писал, что они, я их вылепливал, как пчела соты, она же вылепливает их, насколько я понимаю, из воска, который она сама же производит. Вот я и был этой пчелой, поэтому я просто помню их. Видите, я держу, я просто боюсь забыть, я просто на всякий случай открываю, потому что я давно уже не функционирую, и мне плевать, честно говоря, я по бумаге спокойно читаю. Но потом мне хотелось вас же подразнить, я же хотел вас помучить.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, конечно, поэтому мы до эфира и не договаривались, я не знал, что конкретно вы будете читать.

Д.ВОДЕННИКОВ: Потому что вы хотели узнать, что я буду, более того, вы еще говорите, о чем мы будем с вами разговаривать, давайте утвердим тему.

Е.СТАХОВСКИЙ: Конечно, 16 писем, это переписка.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я сказал, нет, я буду исключительно импровизационно. Опять молчать?

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, знаете, очень простой есть вопрос.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вопросов у меня больше нет.

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, один есть, очень простой. Наконец-то, я же не задал сегодня ни одного, и вот, наконец-то, спустя 50 минут, я понял, что у меня есть вопрос, который я хочу вам задать. Честно, прямо так откровенно.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, давайте, давайте.

Е.СТАХОВСКИЙ: Вы любите музыку?

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, я люблю музыку.

Е.СТАХОВСКИЙ: Сильно?

Д.ВОДЕННИКОВ: Может быть, вы хотите спросить, какую?

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, я приблизительно догадываюсь, какую.

Д.ВОДЕННИКОВ: Ну, какую?

Е.СТАХОВСКИЙ: Но, если будут несколько имен.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я люблю Вивальди, например, сильно, у меня он есть в плеере. Я Моцарта не люблю.

Е.СТАХОВСКИЙ: Почему?

Д.ВОДЕННИКОВ: Не знаю. Не знаю, вот Вивальди, в нем есть какая-то жесткость, какая-то решетка, мне она очень нравится. А в вашем Моцарте, который считается гением, я думаю, что он абсолютный гений, мне скучно, хотя он потрясающий, но мне скучно, мне там не хочется плавать, это не мое море. Еще я люблю Билли, Холидей. Вам еще что-то надо любить?

Е.СТАХОВСКИЙ: Нет, мне интересно.

Д.ВОДЕННИКОВ: Алену Апину.

Е.СТАХОВСКИЙ: Алену Апину, это само собой, я даже не просил этого имени. Альбом 1993 года совершенно божественен. Я до сих пор тоже, как и вы храню его на, господи, как это называется… Я уже даже забыл, как это называется.

Д.ВОДЕННИКОВ: Кассеты.

Е.СТАХОВСКИЙ: Магнитная лента.

Д.ВОДЕННИКОВ: На кассете слушать, там звук другой, понимаете. Все-таки вот сейчас уже на диске это не передает вот это. Надо поставить прямо аутентично эту штучку, прекрасно, «я уехала прочь на ночной электричке», если память вам не изменяет.

Е.СТАХОВСКИЙ: Угу, и промокли все спички. Хорошие стишки.

Д.ВОДЕННИКОВ: Прекрасные. А «Бухгалтер»?

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, это более раннее творчество.

Д.ВОДЕННИКОВ: Это «Комбинация».

Е.СТАХОВСКИЙ: Это такое комбинированное творчество.

Д.ВОДЕННИКОВ: Да, синкретическое.

Е.СТАХОВСКИЙ: Бог с ним уже, в конце концов. Вы знаете, у меня есть дурацкий вопрос, у нас осталось буквально полторы минуты, и я обычно этот вопрос задаю музыкантам, честно говоря. И я не припоминаю, чтобы я задавал его хотя бы одному писателю, ну, и вообще человеку, связанному с литературой, о которой мы сегодня, к нашему счастью, не сказали ни слова. Вопрос звучит следующим образом. Помимо всего прочего люди, как мне кажется, помимо всевозможных других разделений делятся еще и на вот какие две категории - одних, для того чтобы они что-то делали, нужно ругать, а других соответственно, для того чтобы они что-то делали, нужно хвалить, и они, может быть, окрыленные каким-то успехом и похвалой, и воодушевленные, будут делать что-то еще лучше. А другие, те, которых нужно ругать, может быть, как раз от какой-то злости, от агрессии, от обиды, скажут: сейчас я вам тут покажу. К какой категории, уж простите за эту категоричность, вы бы отнесли себя?

Д.ВОДЕННИКОВ: Я отношусь к третьей категории. Мне нужно ругать того человека, который меня учит. Я лучше запоминаю таким образом. Мне надо немножко его мучить, тогда я лучше запоминаю. Что, опять проиграли? Продули. А вы не садитесь с просветленным играть в карты. Все? Прощаемся?

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, не навсегда же.

Д.ВОДЕННИКОВ: Посмотрим, может, я умру скоро.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ой, да ладно, все мы скоро умрем, и это наше счастье человеческое.

Д.ВОДЕННИКОВ: Вы видели себя, вы такой боров сидите, и я исхудавший человек.

Е.СТАХОВСКИЙ: Да бросьте, вы не представляете, медицина не стоит на месте.

Д.ВОДЕННИКОВ: На самом деле, мне было с вами смешно, спасибо вам большое.

Е.СТАХОВСКИЙ: Спасибо и вам, я рад, что вам было смешно со мной. Я люблю быть смешным, честное слово.

Д.ВОДЕННИКОВ: Я тоже, я тоже.

Е.СТАХОВСКИЙ: Ну, жаль, что мы не так много почитали, как мне хотелось бы.

Д.ВОДЕННИКОВ: А, по-моему, это было здорово.

Е.СТАХОВСКИЙ: Может быть.

Д.ВОДЕННИКОВ: Зато я думаю, что мы поговорили, и это как-то лилось и лилось.