Доживем до понедельника Лариса Рубальская

КАРЛОВ: Писатель, поэтесса, переводчица, член Союза писателей Москвы. Я не знаю, может быть, какие-то регалии я упустил, но вот она сидит в нашей студии, Лариса Алексеевна Рубальская. Здравствуйте, Лариса Алексеевна.

КОКОРЕКИНА:  Здравствуйте, Лариса Алексеевна.

РУБАЛЬСКАЯ:  Здравствуйте, с праздником.

КОКОРЕКИНА:  Спасибо, и вас так же. А еще и очаровательная женщина. Тут за эфиром Лариса вспомнила стишок из детства: «А шины машин по брусчатке шуршат». А Сашка сказал, что видел, ты открытки видел, да?

КАРЛОВ: Не открытки, альбом фотографий «Москва 30-х» годов, брусчатка Красной площади представляет собой нагромождение каких-то камушков, не то ровное, что сейчас у нас лежит. И это было буквально меньше века назад.

КОКОРЕКИНА:  И еще трамваи, ходившие по главной площади страны, вообще представить себе невозможно.

КАРЛОВ:  По-моему, они у Храма Василия Блаженного, у них там круг был.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, теперь гости столицы отполировали, сделали ровной Красную площадь.

КОКОРЕКИНА:  Лариса, а, кстати, если про Красную площадь вспомнили, когда вы там первый раз оказались, и впечатления? Ну, наверняка это было еще детство.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, ну, у меня осталось несколько впечатлений о Красной площади. Ну, в детстве, конечно, и с мамой, и с папой, и мороженое на палочке, а потом я помню выпускной бал, и мы там гуляли, естественно, встречали рассвет. Почему у меня такой патриотизм был? Я перелезла через загородку к Мавзолею и положила цветы. И вот эти люди, которые стояли в почетном карауле, на что-то нажали ногой, подошла быстро милиция и меня забрали. Букет рассматривали, нет ли там чего, меня сверяли данные, ну, это было ужасно. Ну, у меня сейчас бы такой, конечно, не проснулся патриотизм, но тогда мы были так воспитаны, что это святое место Мавзолей. А потом, когда я работала переводчицей с японского языка,  и было много групп, я работала так, что каждый день водила экскурсии: три рубля – «Москва - столица нашей родины», четыре рубля - Кремль, там больше надо было ходить, и все группы ходили в Мавзолей. И я помню, как мы стояли часами жаркими летними днями, чтобы войти.

КОКОРЕКИНА:  В очередях.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, каждый день я ходила. Группы менялись, я все ходила в Мавзолей. А японцы люди такие, они не теряют время даром, и вот стояла группа человек 70-ть, и так делают друг другу массаж спины, чтобы время зря не проходило.

КОКОРЕКИНА:  А вам, как экскурсоводу?

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, и мне, конечно, ну, я же с ними дружила. И, вы знаете, как ни странно, я так люблю эту Красную площадь, когда иногда спрашивают меня вопрос дня из какой-то газеты,  какое место в Москве ваше самое дорогое, я бы, конечно, могла им рассказать о своем дворе, тоже оно мне дорого, я всегда называю Красную площадь. Или у меня так было написано в разработке интуристовской, мы говорили, что Красная имело еще такой смысл, что это красивая, а потом во время революционных событий слово «красная» приобрело новое значение, пролитая кровь. И так это в меня вошло, что я сейчас все время думаю о Красной площади, что это самое дорогое и любимое мое место.

КОКОРЕКИНА:  Лариса, вы упомянули, что  практически  ежедневно вам приходилось бывать в Мавзолее, и  я понимаю, что в любом случае все, что имеет такую периодичность, оно, в конце концов, утомляет сознание.

КАРЛОВ: Приедается.

КОКОРЕКИНА:  Да. Когда сейчас время от времени вспыхивают дискуссии по поводу того, оставлять ли Ленина в Мавзолее или выносить его оттуда, потому что, ну, нельзя из площади устраивать погост. Ну, так говорят сторонники, что называется, этой идеи. У вас не возникает желание, что да, действительно, хорошо бы поддержать?

РУБАЛЬСКАЯ: Честно говоря, я бы тоже так рассудила, потому что там играет музыка, там катаются на коньках, это несовместимо. И вообще я не думаю, что это нужно. Во-первых, туда теперь никто не ходит. Вы знаете, есть новая специальность в Москве. Я никогда не знала, как-то одна моя родственница из далекой провинции приехала из Украины, и она захотела пойти в Мавзолей, а нельзя туда с сумкой ходить. И там стояли тетки, которые за 10 рублей держат сумку и фотоаппарат, пока она пройдет всю эту территорию, могилы у кремлевской стены.

КАРЛОВ: За 10 рублей?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, за 10 рублей, как ни странно.

КОКОРЕКИНА:   Но кошелек-то все равно с собой надо брать, потому что…

РУБАЛЬСКАЯ:  Кошелек можно.

КОКОРЕКИНА:   Потому что поощрить тетю 10 рублями и оставить ей свой кошелек, она не будет стоять.

РУБАЛЬСКАЯ:  Но, тем не менее, люди этим промышляют. Мне кажется, что не нужна такая нам сейчас святыня как Мавзолей. Потому что уже почти поумирали те, у кого был такой порыв, как у меня, положить цветы. Сейчас это не нужно.

КАРЛОВ: Подождите, я еще живой, зачем вы так?

РУБАЛЬСКАЯ:  А  вы тоже хотели цветы положить?

КАРЛОВ: А я ходил пионером туда, для меня это была святыня.

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, тогда я так скажу - мы поумирали уже, как патриоты того времени.

КАРЛОВ: А, в этом смысле?

РУБАЛЬСКАЯ:  Конечно.

КАРЛОВ: Моральные трупы, друзья мои, приветствуют вас с «Маяка».

РУБАЛЬСКАЯ: Мы были тогда моральными трупами, мы сейчас более личностные.

КАРЛОВ: А черт его знает, я поспорю с вами.

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, поспорьте. Мне кажется, что мы, как личности проявляем сейчас больше.

КАРЛОВ: Ну, и куда мы личность свою деваем? В мегамоллах и в кредитных организациях.

КОКОРЕКИНА: А вот, кстати, а что действительно является святыней в общегородском масштабе на сегодняшний день в Москве? Ну, с вашей точки зрения.

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, я примитивно скажу, все равно двор, в котором мы живем. Вот я очень люблю, например, двор. Я жила раньше в старом московском дворе, и я знала всех обитателей. Сейчас как-то мало знакомы. А мне нравится. Я с собакой гуляю, теперь у меня есть маленький внучатый племянник, я с ним гуляю, я знаю всех, я про всех у всех спрашиваю, как дела, как здоровье, знаю, как всех кого зовут. Мне кажется, что это очень важно быть человеком в своем маленьком…

КОКОРЕКИНА: Конечно. Но это же другое, это такое уютное домашнее ощущение, это то, что сердце греет, а святыня это что-то, чему ты почти что преклоняешься.

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, я всегда говорю, когда я японцев укрощала, в нашу веру обращала, ну, не в смысле религиозном, как вы понимаете, я люблю Москву, мне хочется рассказать: это такая улица, здесь теперь так. Я просто считаю, что место, в котором мы живем, этот замечательный город, это есть святыня для моего сердца. Например, я только здесь могу писать стихи. Я отъезжаю 100 километров на дачу, вроде бы и соловьи там свистят, и яблоки падают, ничего, совершенно ничего нет в голове. Я сюда бегу, рвусь. Ну, раньше у меня  были якоря такие ощутимые здесь, ясно было, что я хочу вернуться быстрей в Москву. У меня сейчас нет якоря, нет, ради чего так сюда торопиться. Я очень много езжу, потому что мою жизнь сейчас составляют такие концертные выступления, я езжу в неделю два-три раза в разные города, и, казалось бы,  и там тепло, и цветы, и кто-то приносит пирожки с капустой, и яблочки моченые, люди хорошо относятся, и что я рвусь сюда? Тянет какая-то неведомая сила в Москву. Вот, если это святыня, то я так об этом рассказываю.

КАРЛОВ: Ну, давайте о дворике тогда, о том, в котором росла маленькая Лариса. Где это было?

РУБАЛЬСКАЯ:  Я все время вспоминаю

                              Наши старые дворы,

                              Где под осень расцветали

                              Золотые шары.

                              В палисадниках горели

                              Желтым радостным огнем

                              Плыли тихие недели,

                              Так и жили день за днем.

                              Возвращались все с работы,

                              Был не нужен телефон.

                              Были общие заботы

                              И один патефон.

                              Танго старое звучало,

                              Танцевали, кто как мог,

                              От двора легло начало

                              Любви, судьбы, дорог.

Ну, это я так, пользуясь случаем рассказала, такая песенка есть. Я родилась в Грохольском переулке недалеко от института Склифосовского. Конечно, мы все ее называли  Склифы. Дом был старенький, маленький, но среди остальных таких домов мы были буржуями, потому что у нас было отопление, у нас была котельная во дворец, истопник Борька, его все уважали, потому что Борька кинет туда уголька, будет тепло, не кинет, не будет.

КАРЛОВ: А кто был Борька этот? Ведь у всех истопников какая-то удивительная судьба.

РУБАЛЬСКАЯ:  Он был такой маленький, я помню, очень мою бабушку он уважал, Марию Васильевну. Она пирожки пекла часто, это же было послевоенное детство, она говорит: парочку Борьке оставлю. Он был татарского происхождения человек, истопник, я не знаю его биографии,  ну, так все говорили: Борька и Борька. А бабушка называла его Борисом, а он ее Мария Васильевна, и всегда ему носила пирожки. А эта котельная была как раз под моим окном. У нас был такой ни первый, ни второй этаж, как бельэтаж называли его, я тоже всегда смотрела, и бабушка всегда говорил: выгляни, с Борькой поздоровайся, надо уважать. И вот я так выглядывала.

КОКОРЕКИНА: А вот интересно, ну, помимо пирожков, ведь Борю еще как-то, наверное, надо было поощрять, он важный человек во дворе, от него же тепло зависело?

РУБАЛЬСКАЯ:  Наш дом состоял из шести квартир, у всех остальных были печки, понимаете. Еще у нас во дворе был очень уважаемый человек дядя Жора. И у всех были матрасы пружинные. И как только, знаете, как весной узнают по прилету грачей, веткам мокрым от рыхлого снега. А у нас признак весны был звук бум-бум и какой-то такой тихий звон. Это значит, дядя Жора выходил во двор, все выносили свои пружинные матрасы, и он их перетягивал, тогда мы знали, что в Москву пришла весна. У нас у всех были сараи, потому что топили печки, и все дрова в этих сараях хранили. А мы, буржуи, тоже имели сарай, у нас дров не было, было не нужно, у нас там был склад, и все к нам приносили, кто чего там законсервирует, картошку покупали, клали туда, и все пользовались нашим сараем.

КОКОРЕКИНА: А воровства не было?

РУБАЛЬСКАЯ:  Я не знаю, я не помню, мне кажется, что не было. Вы знаете,  я как-то так, у нас дома было, что нас не нацеливали никогда, что люди воры, разбойники, уроды, у нас все объяснялось, что всех надо уважать, любить, все хорошие. Может быть, и было, я не знаю.

КОКОРЕКИНА:  Просто, понимаете, все равно ведь двор маленький, компактный, и такая получается немножко коммунальная жизнь. В коммунальных квартирах кипели страшные страсти.

РУБАЛЬСКАЯ: Я не знаю, у меня как-то не осталось никаких таких воспоминаний. Я помню, что у нас была одна Клавка, она бегала из квартиры в квартиру, и так у нее, знаете, был фильм «Тайна двух океанов», та-та-та-там, там такие были позывные, и Клавка научилась это отбивать, и все знали - Клавка пришла, надо ей рубль дать взаймы. Да, правильно. Клавке давали рубль. Причем этот рубль она уже была должна кому-то, и она его отдавала тому, у нее была такая маленькая рублевая пирамидка. Ну, почему давали, мы бы сказали: Клавдия, уходи, не дадим. Клавка была очень умная,  она читала книжки, она бегала, ну, кроме того, что она зашибала, она покупала на какие-то свои копеечки книги, читала и всем давала их читать. Вот такая она была просветительница Клавка.

КАРЛОВ: Уже три персонажа - дядя Жора, Борька, Клавка. Ну, а кто в домино-то стучал по вечерам?

РУБАЛЬСКАЯ:  В домино стучали, у нас там патефон был,  Витюшка был такой центровой у нас. У него вьюны были вокруг окна, патефон и все танцевали, и «Мурка» там играла, и все танцевали танго, все было. Я вообще, честно говоря, как ни странно, всех помню. Дядя Петя, его потом молнией убило, бедного. Он поехал куда-то за город и в поле в него молния попала. Вот он играл с моим отцом, конечно, Алексей Давыдович был очень уважаемый, дед у меня был, Яков Исаакович Лимон моего деда звали, фамилия Лимон настоящая. И вот мой отец, дед уже половину партии доминошной, вот этот дядя Петя, Жора, они все играли. А потом этот Жора, который перетягивал, он когда-то, видимо, за что-то попал не серьезно, и он умел делать мурцовку. И вот мы все ходили…

КАРЛОВ:  Что такое мурцовка?

РУБАЛЬСКАЯ:  А вот расскажу. Ну, это время такое было, вкусного же ничего не было. И мы все приносили из дома кто, что может, дядя Жора резал сырой лук, потом наливал подсолнечное масло, потом туда клал, ну, лука там было много, и черный хлеб такой кислый, и вода, все это мешал, солил, и говорил: это самая вкусная еда на свете. Вы верите, я иногда дома так себе делаю, поем. Это действительно очень вкусно.

КОКОРЕКИНА:   Это же что-то вроде тюри, на самом деле?

РУБАЛЬСКАЯ:  Это и есть тюря, но он говорил мурцовка,  очень красивое слово. И у него, у этого бедного дяди Жоры был парень, сын, который какой-то от детства был инвалид, он был маленький, и жил в инвалидном доме, его привозили всегда на 1 мая во двор. Ну, Витька-дурачок, так его звали, но все к 1 мая ждали, все чего-нибудь собирали, ему давали, кто конфету, кто шарик. Тогда у нас еще там один кабан был по кличке, он работал на шарикоподшипниковом заводе, детям приносил такие колесики, и мы тоже Витьке этому дурачку давали. Короче говоря, это было очень дружно, очень весело. Видите, сколько лет прошло, больше 60 лет, я вот так это странно детально помню. Я же ничего это не выдумываю.

КОКОРЕКИНА:   Потрясающе.

КАРЛОВ: А дом сохранился этот?

РУБАЛЬСКАЯ:  Дом нет, дом не сохранился, к сожалению, там Склифу расширили и теперь там въезд в институт Склифосовского. И, знаете, как ни странно, если бы кого-нибудь из обитателей двора спросили, у меня такое впечатление, что никто этого ничего не помнит. У меня такая странная память.

КОКОРЕКИНА: А праздники?

РУБАЛЬСКАЯ:  А как же! Ветки от деревьев на 1 мая, цветочки бумажные, вот так делали, чтобы они… гофрированная бумага такая была, приделывали проволочкой, всем двором ходили. У нас там демонстрация шла по Грохольскому, по проспекту Мира, и мы ходили, пели песни. Я помню, что продавали фотографии артистов, когда Жерар Филипп только, «Фанфан Тюльпан», и стояла эта женщина, обычно она продает, ну, чистильщики ботинок, и там шнурки, она кричала: Жираф, Жираф, французский артист, и все покупали Жерара Филиппа, потом менялись артистами.

КАРЛОВ: Слушайте, а у меня дома целая пачка каких-то, ну, уже советского кинематографа открыток вот этих самых лежат.

РУБАЛЬСКАЯ:  А как же, конечно.

КАРЛОВ: Слушайте, интересно все это дело. А гуляли-то где кроме двора?

РУБАЛЬСКАЯ:  Гуляли во дворе и в Склифе,  Склиф у нас был самый главный. Уже потом в школьное время, если мы хотели зарыть журнал классный, мы шли в Склиф, рыли там яму, зарывали журнал, вообще вся любовь, поцелуйчики, это все было в Склифе.

КОКОРЕКИНА:  Во дворе Склифа.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да. Даже страшно, там же морг находится, и у нас в детстве было, ужас какой, смотреть покойников.

КОКОРЕКИНА: Лазали?

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, там не надо было лазить, просто подходили.

КАРЛОВ: К окну?

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, ну, не смотреть прямо, как они там лежат в морге.

КОКОРЕКИНА:  А как завозят, да?

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, похороны. И, знаете, там один раз, утонул где-то здесь африканский студент, и там был ритуал, они били в бубны, танцевали, пели, у них же это вроде как такой счастливый момент, он отправляется, и вот мы на это все смотрели. Нет,  ну, я не хочу сказать, мы не жестокие были, чтобы смотреть, как люди плачут, конечно, нет. Но, если вот такое какое-то событие было, все говорят: а где дети? Все говорят: покойников пошли смотреть.

КАРЛОВ: Ну, а кто самый главный смотрящий был во дворе за детьми?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да вы знаете, мне кажется, что не было никого,  мы как-то все гуртом гуляли. Я себя помню лет от семи, я, может быть, так не помню подробно свою жизнь, я помню только 1 сентября, мои подружки одногодки шли в школу, а меня везли в «скорой помощи», у меня скарлатина была, я не могла пойти в школу, вот я такое помню в мои семь лет. А потом, ну, всем было от 7 до лет 14, вот так, не было никого смотрящего. Просто форточки открывались и звали нас домой, когда приходило время.

КОКОРЕКИНА:  Но, тем не менее, я даже по своему советскому, очень такому спокойному, благополучному детству помню, что ЦУ от взрослых мы получали, и это означало: с незнакомыми не ходи, и если кто-то угощает конфеткой на улице, не бери. Это  вот таких были два неписанных правила.

КАРЛОВ: А еще был «фишер». «Фишером» пугали, по-моему, несколько поколений детей.

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, у нас был «Мосгаз».

КАРЛОВ: А, расскажите, как это.

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, это было такое короткое время, когда говорили, предостерегали ни к кому не подходи, так на всех подозрительно смотрели. Еще один эпизод такой симпатичный вспомнила. Мы все мечтали о мандаринах,  ну, это же новогодний только был атрибут, и однажды мы гуляли около дома, а по Грохольскому, мой был 3-й Грохольский, а по Грохольскому шла тетка с полной авоськой мандарин. И вдруг мы увидели, что у нее дырочка порвалась, и мандарин упал в снег. Я побежала и этот мандарин хвать. И все стали уже ждать, как мы его поделим. А я догнала тетку и этот мандарин ей отдала, вы потеряли мандарин. Со мной двор не разговаривал.

КОКОРЕКИНА:   Сколько?

РУБАЛЬСКАЯ:  Вот прямо до нового года, это был какой-то предновогодний день. Не разговаривали. А потом даже какой-то они организовали штаб, и меня не допускали. Брата моего допускали, он на четыре года моложе, а от меня был секрет, я предательницей у них была какое-то время.

КОКОРЕКИНА: А вообще бойкоты по какому поводу объявлялись?

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, вот по этому поводу. В принципе, наверное, я так не могу сказать, что я очень хорошо помню, но, наверное, если бы кто-то сильно очень нарядился, и вынес бы какой-нибудь такой дефицит, это бы обидело остальных. У меня, кстати, это на всю жизнь осталось.

КАРЛОВ: А кто самый богатый был в этом доме, самый дефицитный такой, самая шоколадная семья такая?

РУБАЛЬСКАЯ: Нет, ровня была, не было такого, я не помню.

КОКОРЕКИНА: Ну, а то, что у вас было такое, все печи топили, а у вас было, по сути, не центральное отопление, а иное?

РУБАЛЬСКАЯ:  Ну, вы знаете, у меня не осталось такого воспоминания, что была какая-то зависть, что кто-то кого-то не любил,  как-то не осталось. Не знаю, мне даже кажется, это до сих пор у меня, за мной идет такое, я не нацелена ни на какие  отрицательные вещи.

КОКОРЕКИНА:  А какая-то была такая традиция вскладчину помогать семье, которая оказалась в сложных жизненных обстоятельствах?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, да. Это тоже, я даже такой рассказ написала. Этот самый дядя Жора однажды в лотерею выиграл, и у него была машина. Вы представляете, что это такое?  Все вечером собрались, кто вынес воблу, кто сало, кому там с Украины прислали, кто, что, построили деревянный такой стол и сели все дяди Жорину победу справлять. У нас была одна женщина, тоже Мария Васильевна, как мою бабушку звали, она работала в сберкассе, она тоже  со всеми вместе гуляла. А на другой день дядя Жора пошел проверять этот лотерейный билет. Не то, что проверять, он уже был проверен, получить свои деньги. А к тому, чтобы этот стол был, ему дали денег, все собрали вскладчину,  он потом получит деньги за машину и всем отдаст, кто ему трешку, кто пятерку, это было много. И вот отгуляли, отпели, оттанцевали, и на утро пошел дядя Жора, он даже нас, детей, взял, чтобы вместе с ним получать.

КАРЛОВ: Напомню две вещи. Во-первых, самое главное, что в гостях у нас Лариса Рубальская. А вторая вещь, что кто-то из вас, дорогие радиослушатели, сможет сразиться с Ларисой Алексеевной в игру «Города». Вы знаете, что это за игра.

РУБАЛЬСКАЯ:   Не знаю, но узнаю.

КАРЛОВ: А до выпуска новостей мы узнали, что дядя Жора выиграл в лотерею «Победу» и пошел в сберкассу получать деньги.

КОКОРЕКИНА:   И взял всех детей, живущих во дворе, дабы малышня получила удовольствие вместе с ним.

РУБАЛЬСКАЯ:   И, главное, что все накануне отгуляли этот праздник, и все собирали деньги, и дядя Жора потом отдаст, когда получит свой выигрыш. Дальше было вот, что. Мы все пришли. Шли медленно, растягивали удовольствие, и Мария Васильевна, которая накануне гуляла за общим столом, одела очки, взяла у дяди Жоры билет и стала внимательно проверять. Дядя Жора ухмылялся, чего там проверять-то, проверено все. Что-то затянулась ее проверка. Она водила-водила, потом говорит: у вас ничего нет. И тут, я думала, что разразился гром, всем стало плохо, дяде Жоре, детям. Оказалось, что он билет сегодняшней лотереи сверил по старой газете, и номер совпал сегодняшнего билета с таблицей старой. Дядя Жора ничего не получил. Почему я рассказала. Вы спросили, помогали ли. Он вернулся во двор, сел на скамейку и плакал. Все дети притихли и сели около дяди Жоры, потому что, мало того, что выигрыша нет, еще нужно же всем долги отдать. И тут высыпали все-все-все  обитатели наших трех домов, каким принадлежал двор, и простили дяде Жоре все долги.

КАРЛОВ: Чудесная история.

КОКОРЕКИНА: Вот это да! Вот это теплота. Лариса, ну, понятно, это все-таки такое детство, все заодно, всем хорошо, в общем, вместе и туда, вместе и сюда, и такие коллективные решения, а потом жизнь немножко начинает разводить людей, потому что у каждого уже дальше своя судьба. И вы стали студенткой филфака педагогического института имени Крупской.

КАРЛОВ: Улица Радио.

КОКОРЕКИНА: А кто-то во дворе не поступил в вуз, а отправился работать, потому что, ну, того требовали обстоятельства. Вот как в этот момент та дружественная атмосфера детства претерпевала какие-то изменения, какой-то холодок?

РУБАЛЬСКАЯ: Нет, я холодка не помню, но, конечно, мы уже не стали так играть в «штандер», в «вышибалы», в круговую лапту, мы уже меньше виделись, но никакого антагонизма не было. Кто-то учился, кто-то не учился. Вы знаете, это на всю жизнь остается, уже себя изменить невозможно. Вот то, что в нас вошло в то время, вот это отношение, я всегда говорю: ко мне очень хорошо относится человечество. Этому очень простое объяснение - я очень хорошо отношусь к человечеству. Это  именно  корни все оттуда.

КАРЛОВ: Калужская область, как раз смска: «Лариса, вы такая позитивная, жалко, что не моя подруга. Восхищаюсь вами. Елена, 52 года».

РУБАЛЬСКАЯ:   Спасибо большое, мне тоже жалко, что вы не моя подруга.

КАРЛОВ: Слушайте, ну, давайте тогда, поехали на улицу Радио.

РУБАЛЬСКАЯ:  Я поправлю. Я не училась на улице Радио, я училась на заочном отделении. Но мы ходили, все равно какие-то школы снимали, это называлось МГЗПИ, такое образование было весьма условное.

КАРЛОВ: А я думал, вы нам сейчас расскажете про институт благородных девиц, в здании которого располагался  МОПИ имени Крупской.

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, это не из моей жизни.

КАРЛОВ: Ах, елки-палки.

КОКОРЕКИНА:   Но, тем не менее, если заочное отделение, значит,  вы работали?

РУБАЛЬСКАЯ:  Я работала, конечно. Очень  у меня был тяжелый момент моей жизни, потому что я не закончила школу вместе со всеми. У меня по химии было 2, и когда у нас был выпускной бал, всем выдали аттестат кроме меня. Правда, мне сшили платье замечательное розовое из занавесок, и всем выдавали аттестат, всем хлопали, а моя мама сзади сидела, на задних партах и плакала, потому что я такая была тупая, одной мне не дали аттестат.

КОКОРЕКИНА: Слушайте, но почему химоза так поступила? Ну, троечку же могла натянуть.

РУБАЛЬСКАЯ:  А потому что она была права, я очень плохо училась в школе. И потом, когда все-таки на осень, уже у нас одна беременная ходила, а я все сдавала на осень за 11-й класс, мне выдали характеристику, я ее храню до сих пор, там написано: «Лариса Рубальская обладает средними умственными способностями, занималась не регулярно, с трудом окончила 11 классов». И дальше: «В институт не рекомендуется». Я, когда у меня сейчас что не так, я беру с собой и думаю, с меня взятки гладки, вот, среднеумственный. Так вот я пропустила, пошла работать машинисткой в литературный институт, не предполагала, что буду писать, что меня будут называть так, как вы меня представили, просто мне хотелось быть там, где есть стихи, где есть литература. Работала, я помню, у меня зарплата была 42 рубля в литературном институте.

КАРЛОВ: А чего, неплохая зарплата.

РУБАЛЬСКАЯ:  Хорошая, да. Я печатала, еще у меня было 10 копеек за каждую страницу заработок. Все студенты, которые писали стихи, приносили машинистке, и по 10 копеек мне платили. Поэтому я уже, можно сказать, была богатым человеком. Год я нигде не училась. Потом работала опять машинисткой, опять в редакции журнала «Смена». Мне было важно там, где пишут, почему, не знаю. У меня не было в роду никого ни пишущих, ни музыкантов, ни ученых, совсем никого не было. Почему меня все время тянуло туда, где существуют писатели и поэты, я до сих пор не знаю. А потому уже через год мне выдали характеристику, что я печатаю без ошибок, на работе дисциплинированная, я уже поступила в педагогический институт.

КОКОРЕКИНА:  Так, но редакция это всегда, несмотря на то, что литературное творчество и прекрасно, но это еще и люди, и их отношение, и конкуренция, и такой вот клубок единомышленников. Вот вас погружение в эту среду, оно не отпугнуло, не насторожило?

РУБАЛЬСКАЯ:  Я очень хотела в этом клубке быть и слушать, о чем там говорят, но машбюро, где я работала, было двумя этажами ниже, чем сама редакция, поэтому я видела этих великих только, когда им печатала командировочные удостоверения, и, если я печатала то, что они писали, это тоже была моя подработка. И однажды один писатель написал какое-то очень детективное произведение. Я ему печатала под диктовку, я очень быстро, хорошо печатала. Он диктовал, я печатала, я уже влюбилась в этих героев, о которых он писал, и в конце он одного из них решил убить. Я очень за него переживала, и печатала с ошибками. Он сказал: что у вас столько ошибок? Я сказала: к утру перепечатаю. Когда он ушел, я допоздна сидела и перепечатала не ошибки, а содержание. Этот герой у меня не был убитым, он мне поверил и отдал в печать, и это все прошло. И когда вышел сигнальный экземпляр, он это прочитал, что он выпутался из этой страшной истории и остался жив. Он пришел ко мне…

КОКОРЕКИНА: И вы чуть ни заняли место героя, которого убили в книге.

РУБАЛЬСКАЯ: Он пришел сначала так гневно. А я заплакала, и сказала: мне было его так жалко, но я же не одна, другим бы тоже было жалко. Он ушел гневно, я думала, он пошел на меня жаловаться, а он принес мне шариковую авторучку в подарок.

КАРЛОВ: Что вы себе позволяете, вы, что здесь решили стать писателем, что ли?

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, нет, там только последний абзац я его оставила живым и даже с какой-то любовной такой историей в конце, прямо один абзац. Он остался живым, он шел с любимой, они любовались звездами, как-то так.

КАРЛОВ: Здорово. Ну, хорошо, давайте все-таки отправимся в уголок Москвы, наверное, который самый дорогой, сквозь время  прошедший вместе с вами. Ну,  Красная площадь, понятно, мы там погуляли, дворика,  к сожалению, там у Склифосовского уже нет, а где же сейчас хорошо сердцу?

РУБАЛЬСКАЯ: Я живу на Кутузовском проспекте. Я работала 30 лет у японцев, где такое гетто корреспондентское, сначала на японском телевидении, а потом около 25 лет в газете «Асахи», такая центровая газета японская, буржуазная, и я ходила каждый день на работу. И мы решили с мужем, что мы поменяем наши квартиры, чтобы было недалеко. И для меня это очень дорогое место, потому что в это время  началась моя песенная карьера. Я три остановки  от дома до работы ходила туда пешком и обратно пешком, значит, три остановки - три куплета песни. А в подземном переходе - припев. И, знаете, я так это полюбила, это стало таким стереотипом моего существования, и сейчас мне не нужно ходить на работу. Но когда я хочу, у меня не пишется, не складывается, я выхожу, иду этот маршрут, ровно три остановки, ровно три куплета, может быть, я бы писала какие-нибудь баллады или какие-нибудь поэмы.

КОКОРЕКИНА:   Если бы остановок было побольше.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, если бы  было больше остановок. А это ровно три куплета, припев, три куплета, припев.

КАРЛОВ:  Дорогие друзья, прогуливающиеся по Кутузовскому проспекту, если увидите Ларису Рубальскую, не просите у нее сейчас  автограф, может быть, очередной шедевр пишется. Особенно, если она выходит из подземного перехода.

РУБАЛЬСКАЯ:  Мне совершенно не мешают люди, которые подходят сфотографироваться, за автографом. Я знаю, что многие не любят, а мне приятно.

КАРЛОВ: Ладно, подходите, дорогие люди, подходите.

КОКОРЕКИНА: Лариса, скажите, пожалуйста, вы упомянули японское телевидение и редакцию японской газеты «Асахи», и наверняка в Японии вы тоже были?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, я была четыре раза в Японии.

КОКОРЕКИНА: А первый раз в советское время?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, я поехала, меня долго-долго не пускали, знаете,   тогда же были комиссии, меня на какой-то комиссии выездной спросили…

КАРЛОВ: А у вас из школы характеристика.

РУБАЛЬСКАЯ:  Это я уже работала, я уже работала в «Смене», уже была характеристика, что без ошибок.

КАРЛОВ:  А первый отдел не требует все характеристики со времени учебы?

РУБАЛЬСКАЯ:  Да они же знают, что они меня никуда не пустят, я была не замужем, я уже была какая-то, наверное, не благонадежная, потому что меня спросили, как зовут первого монгольского космонавта.

КОКОРЕКИНА:  Вот, конечно, надо же было знать имена лидеров всех компартий и всех стран Варшавского блока.

РУБАЛЬСКАЯ:  Я, честно говоря, много помнила, потому что уже работала так и у меня память хорошая. Но монгольца как-то забыла. И меня долго не выпускали. А потом я поехала, как переводчица с труппой оперной Большого театра в Японию на полтора месяца, даже с заездом в Южную Корею. Вот это был у меня такой прорыв.

КАРЛОВ: Говорят, голову совершенно сносит, когда в первый раз попадаешь в капстрану, да, тем более еще в такую уже в то время индустриализованную и технологичную страну, как Япония. Что запомнилось, в первую очередь?

РУБАЛЬСКАЯ:  Знаете, первое такое воспоминание, мы жили в какой-то гостинице, которая от метро не очень далеко, и когда все, приехав, устав, пошли отдыхать, я же в первый раз, это страна моей мечты, я решила пойти погулять по Токио, и там рос куст замечательных цветов благоухающих. Я пошла, чтобы не забыть дорогу, ровно, я шла, шла, шла, а цветы все благоухали, я далеко-далеко ушла, такой чистый воздух, не наполненный никакими этими всякими машинными  запахами, долго-долго, у меня осталось в памяти, что  запах сопровождает на большое расстояние. У меня не сносило голову от цивилизации, ни  от чего не сносило.

КОКОРЕКИНА: То есть, чудо враждебной техники, не было такого, что ах, и отойти не могла?

РУБАЛЬСКАЯ:  Вы знаете, тогда ничего не было, денег было мало, нам-то почти  не давали, какие-то копейки платили, зато появился японец, его звали Ёжик почему-то, его знают все русские, кто туда приезжали, звоните Ёжику. Ёжик приносил всю эту технику, телевизоры,  магнитофоны дешево. Я помню, что они поют, предположим, «Евгения Онегина», я тут за кулисами переводчицей работаю, и тут Ёжик составляет списки, кому какой, кому  Samsung, кому Panasonic. И вот выбегает Онегин,  поет, поет, потом раз за сцену, быстро говорит, что ему, за какую цену, опять выбегает, поет, поет. Вот так все покупали технику.

КАРЛОВ: Ну, Samsung тогда еще не было, а вот National, Akai.

КОКОРЕКИНА:  А Sony?

КАРЛОВ: Sony, ну, Sony очень дорого было. Так, вы какого космонавта-то не помнили? Сейчас напомню обоих. Значит, первый - Жугдэрдэмидийн Гуррагча и Майдаржавын Ганзориг.

РУБАЛЬСКАЯ:  Так дело даже не в том, чтобы произнести,  я и сейчас помню, как называется этот, который извергался вулкан, я бы запомнился их, но как-то они просто прошли мимо моего сознания эти.

КАРЛОВ: Ну, и хорошо, мне кажется.

РУБАЛЬСКАЯ:  А, вы знаете, что один раз, когда я работала в «Спутнике» переводчицей…

КОКОРЕКИНА: Это гостиница?

РУБАЛЬСКАЯ:  «Спутник» - это бюро международного молодежного туризма. Не всегда же японцы были, зимой было мало японских делегаций, тогда нас ставили на русский, кто-то был из делегации, приехавшей тоже, знал русский, и мы просто водили экскурсии, и приехала делегация монгольская. И я с ними ходила, рассказывала им по-русски, а их человек, его звали Кальсенем, я помню,  им переводил. Потом я говорю, а мне лень было говорить, я говорю: может быть, вы споете какую-нибудь монгольскую песню. И они от ВДНХ до Красной площади без перерыва пели одну монгольскую песню. А потом мы пошли в Кремль. В это время по территории Кремля шел Брежнев с Яношем Кадаром, и они увидели издалека монгольскую делегацию.

КОКОРЕКИНА:  И не сдержались.

РУБАЛЬСКАЯ:  Конечно, спецслужбы нас бы разогнали, но Брежнев твердой походкой шел к нам. Он спросил: откуда эти головорезы? Я сказала, а я тоже оробела, все-таки же генсек: из Монголии. Он говорит: давайте сфотографируемся с генсеком Советского Союза. И мы все встали, и этот Кальсенем, и Брежнев, и я. Вот где у меня снесло голову - с самим фотография.

КОКОРЕКИНА:   Лариса, ну, вы же эту фотографию должны были носить всегда и везде с собой.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да снимали на монгольский фотоаппарат, они уехали, так ее и не было.

КАРЛОВ: Вместе с фотоаппаратом. Я тоже однажды видел Брежнева, я буквально напротив сидел Мавзолея. Ну, эта история, майская, первомайская демонстрация, вокруг нас была делегация ГДР, а я, значит, с папой сидел, и я видел в бинокль эти брови. Боже мой.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да, впечатляло.

КОКОРЕКИНА: А я только по телевизору, друзья, я выбываю из вашей компании.

КАРЛОВ: Нам с Ларисой повезло. Мы сейчас играем с Леной.

ЛЕНА: Да, здравствуйте.

КАРЛОВ: В том случае, если вы проиграете в игру «Городки»…

ЛЕНА: Я должна спеть песню.

КАРЛОВ: Какую песню будете петь?

ЛЕНА: Честно говоря, растерялась, даже не знаю. Я только знаю, по-моему, если поет Аллегрова «Все мы бабы - стервы».

РУБАЛЬСКАЯ:  Это не  мое. Если Аллегрову, то «Угонщицу» давайте. «Угонщицу» знаете? «Угнала тебя», знаете?

КОКОРЕКИНА:   А «Транзитный пассажир» знаете?

ЛЕНА: Нет. Я просто сейчас растерялась, честно говоря.

РУБАЛЬСКАЯ:  Тогда выход только выиграть.

КОКОРЕКИНА: Вы проиграли.

КАРЛОВ: Лена, пойте что-нибудь.

ЛЕНА: Ну, ничего не могу спеть, потому что голоса нет, и не буду позориться.

КАРЛОВ: Так, не надо в кусты уходить, как приз получать, так всегда, пожалуйста. Ну, проговорите какой-нибудь стишок, ну, про бычка хотя бы, который идет-качается, вздыхает на ходу.

ЛЕНА: Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, вот доска кончается, сейчас я упаду.

КАРЛОВ: Вот это мы помним, да, а то, что написала Лариса Рубальская, не помним, ай-ай-ай.

ЛЕНА: Помним, помним, мы ее очень любим, потому что таких людей очень мало вообще, как она, таких жизнерадостных.

РУБАЛЬСКАЯ:  Тогда выучите, пожалуйста, песню «Угонщица», в следующий раз, когда играть будете.

ЛЕНА: Обязательно, спасибо вам.

КОКОРЕКИНА:   Ну, и что же здесь криминального? Такая исповедально-оправдательная песня.

РУБАЛЬСКАЯ:  А слово-то какое употребила, знаете, сколько лет назад, это сейчас такие, а тогда «и другие пускай тормозят». Это я сочинила, я горжусь этой песней.

КАРЛОВ: А главный герой-то этой песни, это сравнение с чем? С машиной какой?

РУБАЛЬСКАЯ:  Девяткой.

КАРЛОВ: Друзья мои, сейчас уже это не поймут люди, что вишневая девятка был предел мечтаний.

КОКОРЕКИНА:   Да и не вишневая тоже была пределом мечтаний. Вообще «Жигули».

КАРЛОВ:  Десятилетняя  три штуки баксов стоила, вы что, ребята.  Вот, какая эпоха прошла и закончилась.

КОКОРЕКИНА:  Да, а сколько торжества вообще было в интонации женщин, которые пели и поют эту песню.

РУБАЛЬСКАЯ:  Конечно, признаются в своих грехах при помощи этой песни.

КОКОРЕКИНА: Признаются в грехах, но в то же время, понимаете, победителей не судят.

РУБАЛЬСКАЯ: Сколько ко мне женщин подходит, говорят: вы знаете, ведь я угонщица, и дальше рассказывает свою историю.

КОКОРЕКИНА: Я думаю, что у каждой женщины есть хотя бы одна страница в биографии, которую можно озаглавить «Угонщица».

РУБАЛЬСКАЯ:  Наверное.

КАРЛОВ: А мне осталось только зачитать несколько смс сообщений, пришедших к нам: «На слезу пробили, дядю Жору жалко,  великолепный рассказ. Рома». Кстати, о дворе книжка вышла уже ваша?

РУБАЛЬСКАЯ:  Нет, у меня  есть просто несколько книжек, там есть рассказ «Розыгрыш», эта история там изложена.

КАРЛОВ: Вам надо садиться за что-то очень серьезное, большое.

РУБАЛЬСКАЯ:  Не успею.

КАРЛОВ: Куда это вы собрались, не успеет она? Еще как успеете.

РУБАЛЬСКАЯ:  Дел много.

КАРЛОВ: Ну, а это да, это другое.

КОКОРЕКИНА:  «Спасибо за гостью, за юмор, за оптимизм, за культуру - все приметы Ларисы. Лена».

РУБАЛЬСКАЯ:  Спасибо.

КАРЛОВ: Большое спасибо вам, Лариса  Алексеевна, приходите к нам еще, пожалуйста.

РУБАЛЬСКАЯ:  Да я бы и не уходила.

КОКОРЕКИНА:  А мы бы и не отпускали.

РУБАЛЬСКАЯ:  Вы, знаете, какие замечательные ведущие, мне с ними хочется разговаривать и разговаривать.

КОКОРЕКИНА:   Ой, Лариса, мы зарделись.

КАРЛОВ: Ну, что же, тогда мы условимся о следующей встрече с вами и обязательно придумаем, о чем поговорить. Да не будем даже придумывать, просто придете и что-нибудь расскажете, договорились?

РУБАЛЬСКАЯ:  Хорошо.

КАРЛОВ: Спасибо большое.