Валенки Илья Глазунов

ТИХОМИРОВ: Дорогие друзья, пришло время встретиться с этим человеком. Но естественно, что Илья Сергеевич Глазунов редко когда посещает большие каналы, радиостанции, потому что он всегда творит. Да, Илья Сергеевич? Или вы уже не творите?

ГЛАЗУНОВ: Вадим Юрьевич, я день и ночь работаю. Самая моя большая работа, последняя, она полтора года назад окончена (сейчас я новую делаю, «Муза» будет называться), - «Раскулачивание». Это 8 на 4. Я ее задумал на первом курсе. Но когда я ее задумал на первом курсе… А почему я задумал? Потому что (вы, наверное, знаете) я блокадник.

ТИХОМИРОВ: Я знаю. Мы и об этом поговорим сегодня.

ГЛАЗУНОВ: В 11 лет у меня все умерли, в 12 лет я работал в колхозе, был пастухом. И потом, когда я учился в средней художественной школе, я поехал в Углич. Я слышал, как раскулачивали, как уничтожали русский народ, русское крестьянство. И я задумал картину. И вот я ее написал. Я отвечаю просто на ваш вопрос. Три вещи. Первое, я пишу картины. Второе, я хочу закончить две книги. Одну я закончил, но вы ее не читали, я думаю, к сожалению, «Россия распятая».

ТИХОМИРОВ: К сожалению, да. Так. А сейчас какая?

ГЛАЗУНОВ: А сейчас «Погребение правды». Меня интересует прародина индоевропейских народов. И отсюда к современности - Ригведа, Авеста.

ТИХОМИРОВ: А вот, кстати, Илья Сергеевич, вы знаете, когда я увидел портрет Индиры Ганди, я вдруг поймал себя на мысли, что у нее абсолютно русское лицо.

БАТИНОВА: Как это?

ТИХОМИРОВ: А вот так! Нет, она была индийским премьер-министром. То есть она вроде бы индийка, да… индуска, простите, и в то же время в ней что-то проступало абсолютно наше, славянское. Я был, кстати, очень поражен этим.

БАТИНОВА: Почему славянское? Она монголоидная. Нет? Вы так не считаете?

ГЛАЗУНОВ: Дорогие мои друзья, я должен быть откровенным. Вы задавайте любые вопросы и только знайте одно: как говорил Шекспир, уважая собеседника, будь с ним откровенен. Я буду с вами абсолютно откровенен. И с теми, кто нас слушает, естественно. Потому что я существую благодаря народу, который стоял на моей выставке…

ТИХОМИРОВ: Я знаю, я стоял, да.

ГЛАЗУНОВ: Иначе бы меня растерли в кулак. Отвечаю на Индиру Ганди. Индира Ганди просила, чтобы я написал ее портрет. Но вместо меня послали Налбандяна.

ТИХОМИРОВ: Это который писал Брежнева?

ГЛАЗУНОВ: Да-да-да. Налбандян, он друг Микояна был, всех вот этих… Она ему позировала, потом отдала назад и сказала: «Я не армянка». И вдруг меня с таким истеричным надрывом вызвали в Министерство культуры тогда и говорят: «Немедленно собирайтесь в Индию. Вас два года ждет уже Индира Ганди». Я говорю: «А почему так истерично? Раньше вы говорили, что подождет, другие художники есть…» Потому что я даже, по-моему, не был членом Союза, меня не принимали 25 лет за профессиональную непригодность. За то, что я не соцреалист, короче говоря. И тут первый раз я даже поставил условие, что я поеду только с женой. Меня всегда отпускали по приглашениям королей, президентов, но без жены. Я бы мог остаться в любой стране, но я нигде не оставался.

ТИХОМИРОВ: Ах, чтоб не сбежали, да. Жена пусть останется здесь поживет.

ГЛАЗУНОВ: Да, жена здесь. А тут первый раз с Ниночкой, с покойной женой моей (царствие ей небесное), я поехал. И я должен вам сказать: Ганди на меня произвела впечатление типичной индийки. Но не южной. Я ее спросил, желая сделать ей приятное и вместе с тем удостовериться. (Ведь вы знаете, что арии вторглись на север Индии с криком «индра!». Население разделилось на четыре касты. И все брахманы - белые, с голубыми глазами. Это был 1200 год до Рождества Христова.) И я ей говорю: «You are from Kashmir?» Она сказала: «Of course!» (Конечно!) Она из Кашмира. Она северная.

Я один раз только, помню, видел ее отца, случайно. Я был на втором курсе, по-моему, и работал в Эрмитаже, изучал то, что сейчас в основанной мною академии изучают студенты: технологию старых мастеров. Я копировал Паоло Веронезе, мы копировали, нам разрешали рано, до приема посетителей, до одиннадцати. И вдруг я слышу: кто-то там идет, что-то про милицию говорят. Я оглянулся: в белом стоит человек, у него почему-то красный был цветок, в белой шапочке такой. И я узнал - Джавахарлал Неру.

ТИХОМИРОВ: Да вы что!

ГЛАЗУНОВ: Это был ее отец, да. И он там что-то посмотрел, что-то сказал, и они пошли дальше. Когда я начал писать ее портрет, то она была вначале очень недовольна, что вот она меня долго ждала. Она сказала: «Наконец-то у вас и для меня нашлось время». Я говорю: «Вы знаете, у меня для вас всегда было время. Но просто решили…» - «Ах, да! Этого художника, армянина советского», - она сказала. А потом была такая пикантная деталь. Я хотел посмотреть ее сари, одежду, для портрета. И вышла ее секретарь, милая такая, черненькая, она ближе к Калькутте, к югу. И она открыла шкафчики, как у нас в рабочих, спортивных раздевалках, где моются. И там только в двух шкафчиках висело два каких-то странного цвета сари. Я говорю: «А как же?.. Я бы хотел в золотом сари, и сверху бордовое. И символ красоты в Индии северной, арийской Индии - это лотос. Я бы вот хотел так». А она мне вдруг говорит, эта секретарша: «Вы знаете, у нас очень бедная страна, и премьер живет так же, как вся страна». Я сказал: «Ну, очень жалко. Тогда портрет будет хуже, чем он должен быть». Она ничего не сказала. Ну, а на следующий день она сказала: «Там мы нашли для вас новое сари». И я увидел такое золотое, тканное, такая Индия! А в посольстве, в котором меня не совсем благожелательно встретили, сказали: «У вас ничего не выйдет, ничего не выйдет! Через две недели приедет Брежнев. Она уже Налбандяна выперла. Вы думаете, что…» Я говорю: «Да не волнуйтесь вы», - я нагло ответил тоже. Потому что он нагло со мной вел, заместитель посла. Я говорю: «Через десять дней она вас вызовет и зарыдает на груди». Вот. А я, значит, не показываю до окончания свои работы. Мы начали большой портрет в рост, и я просил спрятать его. Мне отдали ключ от этой кладовочки. Ну а на следующий день я пришел - даже был кондиционер, вначале его не было. Она была очень любезна. Значит, они подсмотрели. Мне сказали: «Вы не возражаете, если нас заснимет наше телевидение во время работы над портретом?» Я сказал, что для меня большая честь, если это будет… И вдруг вошли, как Али-Баба и сорок разбойников, такие, знаете, в чалмах, внесли фрукты, которые вообще не снились, всё… Ну, я понял, что начало портрета ей понравилось. И она вдруг сказала: «Я вам вначале сказала, что у меня три часа. У меня сколько угодно времени для вас, лишь бы портрет был хороший и удовлетворял вас как художника».

БАТИНОВА: А сколько по времени заняла работа?

ГЛАЗУНОВ: По времени дней двенадцать. Но каждый божий день. Я больше ничем не занимался.

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, вы знаете, Лена сейчас, конечно, меня побьет. А сколько вы заработали денег на этом портрете?

ГЛАЗУНОВ: Секретов нет. Во-первых, когда я его написал, она действительно была в восторге. А меня сразу отослали в Москву. Это, я считаю, неинтеллигентно. Брежнев Леонид Ильич и Громыко (как вы знаете, он был министром тогда), Андрей Андреевич Громыко, они вручали одни. Потом Андрей Андреевич рассказал мне правду. Мы с ним встретились, я сделал один проект для музея в Палехе как архитектор, и он туда попал, ему понравилось. Он говорит: «Вот пусть Глазунов сделает для нас посольство. У нас всё какие-то бункеры строят, как в Париже». И так я сделал посольство в Испании. И он мне сказал: «Вы, наверное, не знаете, Илья Сергеевич, но когда отдавали ваш портрет… Мы ей помогаем: фабрики, самолеты, заводы. Она говорит: «Thank you very much». А тут она вспыхнула, как гимназистка, она была так счастлива! Вы сделали большое дело для нашей страны, потому что она была очень довольна. И встреча Леонида Ильича (он ей дарил лично) прошла в хорошей обстановке».

Тут же Леонид Ильич, правда, сказал: «А почему Глазунов пишет только буржуазных президентов? У меня 70-летие на носу». Но это уже другой вопрос. И когда я вернулся, они решили мне дать…

ТИХОМИРОВ: Фотографию Брежнева.

ГЛАЗУНОВ: Нет. Это уже другой вопрос. Но насчет цены. Значит, в среднем этюд академика стоил 10 тысяч, 15 тысяч рублей. Я имею в виду Кукрыниксов, Налбандяна. Он мне сам говорил потом. Вот. А мне, значит, решили дать 7 тысяч рублей.

ТИХОМИРОВ: Но тоже хорошо.

ГЛАЗУНОВ: Тогда машину нельзя было купить, «Жигули», на 7 тысяч. Вот так они решили меня отблагодарить, советская власть, за то, что я принес им. Но я был очень доволен.

ТИХОМИРОВ: А скажите (чтобы закончить эту историю), как же вы получили тогда заказ на портрет Брежнева?

ГЛАЗУНОВ: А вот это уж такая тема! Значит, позвонил ко мне помощник.

ТИХОМИРОВ: Александров.

ГЛАЗУНОВ: Его, кажется, называли сотоварищи, как я понял, Цыпленок. Я не знаю почему, но я слышал. Я говорю: «Так нет, мне надо 4-6 сеансов по часу». А он говорит: «Знаете, вы начните с любимой фотографии, та, где вся анатомия видна, всё, а потом он вам будет позировать три дня». Портрет был такой небольшой. Я перестарался. Он там на фоне окна, Кремль, но кресты срезаны. Небольшой портрет. И я дал и жду. Отнес в 6-й подъезд, как называли тогда (это напротив памятника героям Шипки). И молчание. Ну, наверное, прогорело. Вдруг через четыре дня звонит мне помощник, уже другой, и говорит: «Вы знаете, мы вас все от души поздравляем!» Я говорю: «С чем?» – «Портрет у вас великолепный». – «Но, простите, я видел только по телевидению Леонида Ильича и вот это фото. И я домысливал вот это окно, где оно было, замороженное такое». – «Илья Сергеевич, почему вы ни одного ордена не нарисовали?»

БАТИНОВА: О, да!

ГЛАЗУНОВ: А я говорю: «А вы знаете, потому что я человека портрет делал, а не человека и орденов». Они сказали: «А вы смело отвечаете». Я говорю: «Я отвечаю искренне». И общеизвестно, это единственный портрет – а ему дарили тьмы: он на лошади, на вертолете, на танке, с саблей, на Малой земле, - единственный, что он унес домой, вот этот небольшой портрет, сантиметров 60, и сказал, что это самый лучший портрет. И потому он был напечатан в «Огоньке». И здесь такая возникла ситуация, меня многие спрашивали: «Расскажи, как бровастый-то?» А мне неудобно было сказать, что я его не видел. И я загадочно говорил: «Знаете, процесс позирования, создания портрета - это тайна художника и модели».

Но я бы хотел закончить. Я видел самую печальную фотографию в моей жизни. В газете нашей, уже демократической (она у меня есть дома) – фото: очень такая, я бы сказал... это неудобно о женщине, но такая оплывшая уже, полная, по-моему, подшофе немножко, на кровати танцует Галина Брежнева.

ТИХОМИРОВ: Это ужасная, да!

ГЛАЗУНОВ: А на пустой стене висит мой портрет. Да. Вот это последнее, что я видел. Где он, я не знаю. Но я должен сказать, я не получил ни гонорара, я не получил ни какого-нибудь орденишки. Тогда Леонид Ильич всех награждал, давал. Но я ничего не получил, кроме вот того, что часть стала говорить: «Придворный! Вот он рисует все!» А вторая часть, которая знала, сказала: «Ну что? Тебя прокатили, как всегда».

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, а вас устраивает то, что...

ГЛАЗУНОВ: Вам интересно, что я говорю?

БАТИНОВА: Очень. Спасибо вам, Илья Сергеевич.

ГЛАЗУНОВ: А вы такие милые люди! Извините, я на секунду перебью. Поскольку меня по каким-то соображениям (я даже думаю, может, у кого-нибудь есть «черный лист») с некоторых пор стали всячески зажимать, несмотря на то что на мои выставки ходят по-прежнему тысячи народу…

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, кто вас может зажать, скажите мне? Покажите этих людей.

ГЛАЗУНОВ: Покажу. Например, первая программа телевидения.

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, скажите мне, пожалуйста, а как вы относитесь к тому, что на одной улице находятся три музея практически, на одной параллели? Это музей Шилова, ваш музей и музей Церетели. Если взять прямую, получается, что три художника, три совершенно разных человека…

ГЛАЗУНОВ: Да, я понимаю вопрос.

ТИХОМИРОВ: Вас это расстраивает? Радует?

ГЛАЗУНОВ: Абсолютно. Меня не расстраивает, не радует.

ТИХОМИРОВ: Что вы в одной шеренге с этими художниками?

ГЛАЗУНОВ: Я должен сказать, вы знаете, откровенно, смешно: у меня нет никаких конкурентов. Я не чувствую никакой… Я очень рад, что у этих художников галереи. Но я бы более ответил. Если бы я спрашивал меня, если бы я был Вадимом Юрьевичем, я бы спросил: вы находитесь напротив музея, где расположены Рубенс, Ван Дейк, Рембрандт. Перейти только улицу - Волхонка, 13. Они долго искали, как бы от Глазунова…

ТИХОМИРОВ: Отделаться.

ГЛАЗУНОВ: Отделаться... Очень много же частных галерей, вы просто их не знаете и не пойдете.

ТИХОМИРОВ: Есть, есть. Я вот недавно Бурганова навещал, скульптора, - оказывается, тоже огромный музей.

ГЛАЗУНОВ: Огромный, да. А у меня не огромный музей. Там остатки были науки и техники. И они по моему проекту воскрешены, по-новому совершенно звучат. И я бился за эту синюю краску, которая напоминала бы мне мой любимый Петербург.

ТИХОМИРОВ: Зимний дворец.

ГЛАЗУНОВ: Да, Зимний дворец, совершенно верно. Очень долго отказывали. И все свои работы до единой я подарил.

ТИХОМИРОВ: Как? Уже подарили?

ГЛАЗУНОВ: Конечно.

БАТИНОВА: Кому подарили?

ГЛАЗУНОВ: Государству. А кому? Государству.

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, если бы продали государству, тогда была бы вам…

ГЛАЗУНОВ: А никто у меня не хочет покупать. У меня за последние 20 лет не купило государство - Министерство культуры - ни одной работы. Но на выставки авангардного искусства, которое теперь называется «современное», в Венеции, дают миллионы долларов. И их всячески поддерживают. Я считаю, демократическое искусство - это то, которое понятно народу. А народ - это мы с вами. Это и балерины, академики, и шоферы такси, и лесорубы.

ТИХОМИРОВ: И продавцы из ларьков.

ГЛАЗУНОВ: Да. Это всё народ. Кто что любит, понимаете? И кто что понимает. И если взять книгу отзывов на этой выставке…

ТИХОМИРОВ: То есть народ к вам ходит. Потому что я заходил к вашим коллегам, которые…

ГЛАЗУНОВ: Самая посещаемая галерея Москвы. Я должен сказать это. Вам могут сказать официально у нас и замечательный директор Орлова, и замдиректора Колотовкина. Они твердо ведут отчет. Самая посещаемая галерея Москвы. Об этом все говорят, и даже знают враги. Я вот выставил последнюю работу там – «Раскулачивание», я начал о ней говорить. Я над ней работал практически всю жизнь, там 120 фигур. Вот это - страшная картина.

ТИХОМИРОВ: Тут нам пришел вопрос вдруг: «Скажите, а кто у вас такой интересный гость?» Это Илья Сергеевич Глазунов. Некоторые думают, что вы вообще уже в истории, а вы, оказывается, еще с нами.

ГЛАЗУНОВ: Спасибо.

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, это на самом деле очень, наверное, сложный вопрос. Я вдруг поймал себя на мысли, изучая биографии великих людей, что все великие люди, к сожалению, имеют в своей жизни какие-то трагические этапы. И когда я внимательно изучил вашу судьбу, я вдруг подумал: а как вы это перенесли? Я имею в виду вашу супругу. Не знаю, насколько это этично.

ГЛАЗУНОВ: Вы знаете, моя жизнь состоит из ряда таких шоков, которые многие, может быть, и не вынесли бы. Первое, самое страшное, было, когда блокада была.

ТИХОМИРОВ: А вы видели, как ели людей?

ГЛАЗУНОВ: Нет, нет. Не надо. Это сейчас черт знает что пишут. Я всем советую прочесть (вот, кстати, тоже вам пища для размышления, дорогие друзья) два тома «Россия распятая». Даже Солсбери в свое время написал, что единственный, кто написал правду о блокаде, это Илья Глазунов, который теперь очень известный в России художник. Солсбери. Его книжка называется «900 дней».

...Мы шли от немцев, из-под Ленинграда, где мы отдыхали. Мой отец - историк. Мой дед, его отец - почетный гражданин Царского Села. У нас был там дом. Напротив жил Чистяков, Ахматова приезжала, Гумилев и так далее. Вот. А мать моя - дворянка, с шестого века известен род королевы Либуши, основательницы Праги. Вот. Когда настала война, мы вернулись, уйдя от немцев из-под пригородов Ленинграда, и начался холод, голод. И пришла смерть…

ТИХОМИРОВ: А какая она, смерть?

ГЛАЗУНОВ: И первые умерли мой отец, мой дядя. Мы были очень нищие, переселяли, многих расстреляли, потому что мой двоюродный дед был директор первого кадетского корпуса в Санкт-Петербурге, у которого учился, кроме других офицеров, цесаревич Алексей, генерал-лейтенант Григорьев, как кадеты называли - дядя Федя. А его сына - дядю Юру - я помню, его убили на Аральском море в 1934 году. Мне было четыре года. Но я его помню. Высокий, красавец такой. Тогда шли дворянские поезда, выселяли. Мой отец в 1937-1938 году спал одетый. И поскольку у нас была маленькая квартира на первом этаже на Петроградской стороне, я слышал, как моя мама (Оля ее звали, Ольга Константиновна) говорит: «Сережа, ну что я скажу Илюше? Он спрашивает, почему папа спит в костюме». Он говорит: «Я не хочу при них одеваться».

БАТИНОВА: Вы это слышали, да?

ГЛАЗУНОВ: Да. Он ждал каждый день ареста. Потому что он был и в белой армии, и он был другом Питирима Сорокина. Сергей Федорович Глазунов.

ТИХОМИРОВ: А почему же, когда Петербург начали окружать, почему тогда он не уехал в тыл? Почему?

ГЛАЗУНОВ: А он не захотел. Он не захотел. Так же, как я (извините, совсем другое), я мог… Я сейчас вот ненавижу тех, кто, как крысы с корабля, уезжают.

БАТИНОВА: Почему?

ГЛАЗУНОВ: Могу сказать почему.

БАТИНОВА: А что, корабль тонет?

ГЛАЗУНОВ: Нужно бороться здесь. Они виноваты, что корабль такой. Они должны починить. И вот мой отец (я не буду сравнивать), его звал Питирим Сорокин, он говорил: «Сережа, Россия перестала быть нашей. Надо уезжать». Так же, как Шаляпин сказал Коровину. У Шаляпина шли обыски, ломали его оружие, чекисты говорили: «Ты, сволочь, скажи спасибо, что тебя в ЧК не ведем за склад оружия». Сохранилась записка его, письмо Дзержинскому: что такое? Он же пел Дона Карлоса с пищалью семнадцатого века, Бориса Годунова, у него было оружие. И вот они это ломали, сверлили. Но это другой вопрос. Так вот, я бы мог остаться в любой стране. Все знали, как ко мне относятся. Потому что первые, кто меня пригласил, это были Федерико Феллини, Лукино Висконти, Джина Лоллобриджида.

БАТИНОВА: С какими людьми вы встречались!

ГЛАЗУНОВ: Это был 1963 год. Я жил три месяца в Риме, была моя выставка. И Клаудиа Кардинале, Анита Экберг, все там были. Феллини чудесный был. Но по благородству мне больше нравился, конечно, Лукино Висконти. У него одна сцена, которая дрожь вызывает, в кино: лес, дрожащий при луне. Как Вагнер. Такая страшная какая-то тревога.

ТИХОМИРОВ: А для нас он был долгое время извращенец, к сожалению.

ГЛАЗУНОВ: Ну, знаете, это невольно вспоминается, советский был анекдот. Армянское радио спрашивают: «Правда, что Чайковский был гомосексуалист?» Армянское радио отвечает: «Правда, но мы его уважаем не только за это». Вот. Так что, понимаете, это совсем другое дело. Он настолько был благороден!

Так вот, я мог остаться, я хочу это сказать. Я мог остаться в Америке, я мог остаться в Италии, я мог остаться в Швеции, я мог остаться в Японии. Мне все говорили в Италии: «Выбери свободу, останься!» Я говорю: лучше на нары, в лагерь, в Сибирь, чем на виллу в Майами. И я доказал это своей жизнью. И потому я презираю, когда сейчас, вместо того чтобы бороться с этой страшной ситуацией, в которой оказалась Россия смутного времени, когда мы знаем, что происходит вокруг нас, нужно бороться… Я, например, создал 25 лет назад уже, как только появился Майкл Горби (Михаил Горбачев), академию, где бесплатно учат. Там лучшие художники. Если бы вы знали, какая у нас потрясающая, талантливая молодежь!

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, и все-таки по поводу трагической судьбы?

ГЛАЗУНОВ: Да, по поводу трагической судьбы. Я помню, как умер мой дядя, он китаист был, брат матери.

ТИХОМИРОВ: Когда был голод, да? Блокада.

ГЛАЗУНОВ: Давали 125 граммов хлеба. Это почти как пачка сигарет, чуть меньше.

ТИХОМИРОВ: На день?

ГЛАЗУНОВ: На день. И всё. Да. Мы все спали, конечно, завязанные, в пальто. И я открыл дверку маленькую… А моя тетя Вера, ее дом разбомбили в первые дни войны немцы, в июле-августе, и она жила у нас. Я открыл дверь - она жила в маленькой комнатке, где раньше бабушка моя, тогда уже умершая, - и я увидел, как крысы соскочили с ее лица и кинулись на меня. Я успел захлопнуть дверь. Я пришел к маме, она мне сказала (извините, но я об этом написал): «Не бойся, маленький, мы все умрем. Не бойся». И я ждал смерти. Был такой шум в ушах.

БАТИНОВА: Что она имела в виду? Что когда-нибудь или здесь?..

ГЛАЗУНОВ: Мы все умрем? Нет, сейчас. Уже все умерли. В квартире оставались я, мама и жена Константина Константиновича Флуга, китаиста, маминого брата, который был очень известный специалист по рукописям 15-го века. В Академии наук он был, известный. В прошлом тоже белый офицер, кстати. Они с отцом, я был потрясен этим (мне было шесть, семь, восемь лет, не помню точно), когда фильм «Чапаев» появился, когда шла эта знаменитая атака - они вставали. И сзади орали: «Эй, вы, садитесь! Что там?» Они вставали. Я без слез это не могу вспомнить.

БАТИНОВА: Простите, Илья Сергеевич.

ГЛАЗУНОВ: У них честь была белых офицеров.

ТИХОМИРОВ: Она даже у вас осталась. И осталась у многих людей.

ГЛАЗУНОВ: Я принадлежу к русским аристократам, к фамилии. И потому я самый народный. Я - монархист.

ТИХОМИРОВ: Мы знаем об этом. А что в этом плохого?

ГЛАЗУНОВ: И я это не скрываю. Почему я монархист? Всё, что я люблю, создано при монархии. Всё, что я ненавижу, создано при советской власти. И я понимаю Владимира Владимировича, который зовет гостей в Петербург, а не в Комсомольск-на-Амуре.

ТИХОМИРОВ: Конечно!

ГЛАЗУНОВ: Петербург - это моя родина. Это самый прекрасный город.

ТИХОМИРОВ: Скажите, Илья Сергеевич, а президент сейчас летает в самолете с вашими интерьерами? Или у него уже другой самолет?

ГЛАЗУНОВ: Нет. Это, вы знаете, одна из ошибок. Мы всё сделали…

ТИХОМИРОВ: Интерьер президентского самолета?

ГЛАЗУНОВ: Интерьер, да-да-да. Об этом написал Коржаков. Это делал мой сын Иван Глазунов - прекрасно сделал, чудесно - интерьеры самолета. Я был художественным руководителем. Но они этого не сделали. Всё, что осталось по сей день, это, может, вы заметили, на наших самолетах вокруг идет сине-бело-красное…

ТИХОМИРОВ: Такая полоса, которая опоясывает.

ГЛАЗУНОВ: Вот это я придумал. А внутри там должно было быть тиснение, на потолке - жар-птица, но этого никто не сделал ничего.

БАТИНОВА: А вот, кстати, о Путине. Вы переделали свою картину «Князь Олег и Игорь»?

ГЛАЗУНОВ: Я понимаю, о чем вы говорите. Это настолько (извините, я буду откровенен) глупость и такое вот желание куснуть там, где не нужно кусать. Владимир Владимирович оказал мне честь. У меня были секретари ЦК, короли, президенты на выставках. И для меня большая радость и честь, что президент нашей страны приехал. Как раз у меня тогда был такой юбилей, 80 лет. Но я себя чувствую по сей день моложе, чем мои второкурсники многие.

ТИХОМИРОВ: Вы в отличной форме.

ГЛАЗУНОВ: Я готов к боям и не хочу никуда уезжать. Я буду бороться здесь. И вот сейчас я буду бороться с тем, что запретили выставку молодых художников-реалистов в Москве.

БАТИНОВА: Да вы что!

ГЛАЗУНОВ: И только что она прошла с триумфальным успехом в Петербурге. Сто тысяч зрителей было. Это студентов моих.

ТИХОМИРОВ: А вы пригласили бы Мадонну, например, или Леди Гагу на открытие выставки.

ГЛАЗУНОВ: Да зачем эту…

ТИХОМИРОВ: Я шучу, Илья Сергеевич.

ГЛАЗУНОВ: Что вы! Шоу-бизнес настолько стал одинаков, под его руинами бодрыми, победоносными, я считаю, погребена великая русская музыка. И мне невольно хочется вспомнить, извините, слова Ницше. Кто любит Ницше, кто не любит; я его считаю безумным. Но он сказал очень глубокую и такую парадоксальную фразу. Первая часть общеизвестная, тут нечего спорить: «Каждый великий народ имеет великие песни». Музыку, если хотите. Точка. «Но почему же русские имеют великие песни?» Он не любил русских, видно. Но он был объективен.

ТИХОМИРОВ: А почему нас вообще не любят? Илья Сергеевич, почему нас не любят? Нас не любят во всем мире. Не любят нашего президента, не любят нашу страну.

ГЛАЗУНОВ: Россию не любили всегда. Ей завидовали. И, если вы знаете, в 1914 году Эдмон Тьерри, самого высочайшего класса экономист Европы (объективный человек, он по-русски-то не говорил), он приехал, чтобы исследовать, откуда такая бешеная потенция и рост производства. И он написал книгу, Эдмон Тьерри. Ее, конечно, у нас не издадут. Он написал, что к началу двадцатого века… к середине, простите, Россия обгонит все страны мира, включая Америку. И при этом приводит цифру Дмитрия Ивановича Менделеева, что будет 600 тысяч русских. А теперь даже, знаете, как-то слово «русский» неудобно повторить, потому что сразу на тебя смотрят и говорят, что ты фашист, националист. Я - русский! И горжусь этим. Я люблю Россию и никуда не уеду. Это моя родина. Мне некуда уезжать. Я живу у себя на родине, а уезжают те, кто хотят великих потрясений. Как сказал Столыпин: «Им нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!» Так вот, нам нужна великая Россия. Для этого нужно работать, быть мужественным, не распускать сопли и не корежить русский язык, как сейчас стали корежить. Простите, такая мелочь вроде. Знаете, говорят, много раз по телевидению я слышал: «новости от Вани Белкина», «анекдот от Пети Пупкина». Но тогда надо говорить: «картина от Репина», «роман от Достоевского». Это колониальные суффиксы – of и de. И это корячение великого русского языка, который произошел от санскрита, свободный, великий русский язык. Даже здесь над ним издеваются.

БАТИНОВА: Илья Сергеевич, был один момент, когда вы… Про ножик и Путина я уже спросила. Вы сказали, что…

ГЛАЗУНОВ: Я не кончил. Можно я отвечу? Это мы стояли с Путиным у моей картины «Вечная Россия». Там нет никакого ножика. И мы долго обсуждали непротивление злу силой Толстого. И все стояли, журналисты, какие-то они такие были милые, молоденькие, им было скучно, наверное. Как Бенуа говорил: «Почему я не хожу на выставки авангарда? Мне на них безумно скучно». Великий Александр Бенуа. Мне тоже скучно и тяжело… Об этом никто не написал - о философских разговорах, о непротивлении злу силой. Это самое страшное, я за это не люблю Толстого, гениального русского писателя. Злу надо сопротивляться. И сегодня - с особенной силой. Зло растет в мире. А потом мы прошли мимо одной галереи моих работ. И, проходя, он сказал о мече: не должен подлиннее быть? Я ему сказал: я об этом не думал. И мы прошли мимо. И из этого раздули, что он и критикует. Что вы! Он очень тактично. И мне бы, наоборот, хотелось, чтобы Владимир Владимирович как можно больше сейчас уделял внимания искусству, а не только такая вот активность, как с Олимпиадой. Потому что сейчас нет государственного отношения к искусству. Нету Третьякова, нету Рябушинского. А Министерство культуры непонятно что делает.

ТИХОМИРОВ: Они на даче, Илья Сергеевич.

ГЛАЗУНОВ: На даче. Или Министерство культуры поддерживает вот эти левые…

БАТИНОВА: Вы не знаете работу Министерства культуры, и нечего его критиковать.

ГЛАЗУНОВ: Я очень хорошо знаю.

БАТИНОВА: Это я Вадику говорю, не вам, конечно.

ГЛАЗУНОВ: Перевернутый унитаз с приклеенной пачкой «Мальборо» – «Зов космоса» называется. Это - антиискусство.

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, можно один маленький вопрос? Вы знаете, глядя на вас, я вдруг понимаю, что старость не так страшна.

ГЛАЗУНОВ: Старость? А кто говорит о старости? Я моложе вас.

БАТИНОВА: Браво, Илья Сергеевич!

ТИХОМИРОВ: Я смотрю, у вас отличный костюм, отличный галстук. И я думаю, почему люди так боятся возраста и так боятся идти дальше?

ГЛАЗУНОВ: Когда человек лишен энергии и когда человек раздавлен злом и не способен бороться - это и есть старость.

ТИХОМИРОВ: А когда ты заряжен…

ГЛАЗУНОВ: Имейте в виду, если вдруг что-то случится, не дай бог, упадет кирпич с крыши или кто-то наедет, не подходите к моему гробу: я буду стрелять из-под крышки гроба. Я полон сил и энергии. И очень чтимый мною и любимый, уважаемый батюшка Илий, он сказал: «Ты должен жить до 100 лет».

ТИХОМИРОВ: Вы должны. Вы, конечно, никому ничего не должны, но вы должны.

ГЛАЗУНОВ: Вы знаете, я должен почему? Потому что многие вопросы фанатично могу решать я, потому что всю свою жизнь я провел в борьбе. И я-то рассчитывал, что наступает новое время, когда коммунисты не будут меня прижимать. А получилось еще хуже. Я считаю, что сейчас цензура гораздо более жесткая, чем была. Слово «свобода» все говорят. Есть свобода «от», и есть свобода «для». И когда мы выходим из метро и видим: лежит Чехов, порнографические журналы, Толстой, и идут дети, идут все - это что, свобода? Или когда мне говорят: вот эта баба стоит, видишь, - в университете - и вот та, они продают наркотики. К ним подходят покупатели. Их сажать надо! Надо ввести смертную казнь. Мы не хуже Америки. В Америке есть три вида казней, как вы знаете: электрический стул, петля и укол. Почему у нас не карается…

ТИХОМИРОВ: Илья Сергеевич, мы с вами прощаемся. И огромное вам человеческое спасибо.

БАТИНОВА: Спасибо, Илья Сергеевич, что вы к нам пришли. У нас, к сожалению, закончилось время.

ТИХОМИРОВ: Но мы вас еще пригласим.

ГЛАЗУНОВ: Спасибо, родные мои. Счастья вам.