По-большому Мария Арбатова в гостях у Лены Батиновой и Максима Ковалевского

КОВАЛЕВСКИЙ: У нас сегодня очередная премьера рубрики "Вышка". И первым гостем нашей премьерной рубрики стала Мария Арбатова, известная российская писательница, драматург, публицист. Здравствуйте, Мария.

АРБАТОВА: Здравствуйте. Я на букву "А", поэтому с меня всегда все начинается.

КОВАЛЕВСКИЙ: Как раз мы поговорим сегодня о том, как вы учились, что необыкновенного происходило за годы вашей жизни, кто были ваши одноклассники, с кем вы поддерживаете отношения до сих пор, кто из них стали известными людьми и так далее. Вы можете все это припомнить?

АРБАТОВА: Запросто. Ну, я хочу сказать, что с однокашниками я немножко в "Одноклассниках" тусуюсь. Единственный человек, с которым я более менее плотно общалась, это Леша Бзареулов, с которым мы попали в одну партию на последних думских выборах. Ну, сейчас я вас загружу совсем неинтересным. Но все равно, это ужасно приятно, когда ты вдруг приходишь в партию, а там твой одноклассник сидит. Все уже схвачено, кажется, да? Потому что целая жизнь прошла уже, половина похоронена, половина там уже.

БАТИНОВА: Он одноклассник или однокурсник?

АРБАТОВА: Прямо одноклассник, мы сейчас про школу. Хочу сказать, что со школой у меня связаны не самые лучшие воспоминания, такая я всегда была очень, с одной стороны, хорошо училась, с другой стороны, довольно себя отвязно вела. И поэтому в 10-м классе отвратительная классная руководительница сказала: "Я сделаю все, чтобы ты не поступила в вуз, не получила высшего образования". Потому что я не была в комсомоле, хотя комсомол за мной охотился, я была такая активная девочка. Понятно было, что мне может грозить комсомольская карьера, но я была очень ортодоксальная в этом смысле. И тут благодаря тому, конечно, не потому, что я родилась такая умная, у меня просто папа преподавал марксистскую философию, а дедушка, наоборот, был диссидентом внутренним. И поэтому я знала с детства, что могут быть две точки зрения. Я, естественно, выбирала протест молодежный, что совершенно правильно для любого нормального человека. И поэтому, действительно, мне удалось не вступить в комсомол даже в те лохматые годы, потому что я же 1957 года рождения, и я помню, что из-за этого я вынуждена была поступать на философский факультет.

КОВАЛЕВСКИЙ: Потому что там не требовалось быть комсомольцем, да?

АРБАТОВА: Сейчас, вы что?

БАТИНОВА: Нет, везде требовалось.

КОВАЛЕВСКИЙ: Нет, не везде, я вам могу┘

АРБАТОВА: Самый злостный факультет в этом смысле, потому что у нас было отделение истории философии и отделение научного коммунизма, там готовили инструкторов райкомов, поэтому я вынуждена была поступать на вечерний, чтобы мне не надо было заполнять эту фигню, где я состою. Я таким образом обманула советскую власть. А моим, кстати, однокурсником был Игорь Яковенко, бывший генсек Союза журналистов, у которого всякие экзотические звери живут. Изумительный совершенно парень, он был моим старостой. Но поскольку я тогда тоже была еще в периоде полной отвязки, такая я была хиппи. Вы тут сказали про хиппи. И, по-моему, к концу второго курса мы с моей подругой, художницей из Еревана Зарой, она тоже туда попала, совершенно не подумав, я-то попала туда, потому что мой покойный отец преподавал философию, и я, вообще, была такая умная с детства, как вундеркинд. Поэтому понимала, что без формальной логики и высшей математики мне никуда. И все мне говорили: ты дура что ли, на тебе никто не женится, ты что скажешь парню, что ты философом будешь? Ну, как-то обошлось, женились быстро. Но где-то наступил какой-то кризис. Потому что очень хорошо, когда история философии, когда логика, когда интеллектуалы, а потом началась жуткая давиловка такая КПССная. И в какой-то момент мы, я и две подружки, это у меня описано в автобиографическом романе, мы такой сварили чайник глинтвейна. Хотя я такой персонаж непьющий, но мы напились этого глинтвейна, поставили блюдечко, Зара, моя подруга – художница из Еревана, она имела навыки, они там все время какой-то эзотерикой такой домашней занимаются.

И мы┘

БАТИНОВА: Вызывали духов?

АРБАТОВА: Запросто мы вызвали. Совершенно толково, нам было тогда лет 17, вызвали дух Марины Цветаевой и стали спрашивать, что делать. И она говорит: "Вы немедленно бросайте вузы, потому что ты поступишь, куда ты хочешь, (в смысле я). И ты поступишь, куда ты хочешь". Она хотела заниматься живописью профессионально, но в Ереване был дикий конкурс в институт живописи. А я писала столько, сколько я себя помню, но в литинституте был конкурс типа 100 человек на место. И мы послушались духа Марины Цветаевой и поступили, хотя до сих пор среди однокурсников наших, которые уже такие седые дяденьки, ходят слухи, что нет, "они все врут, их, на самом деле, за что-то выгнали". Хотя нет, мы пришли, две такие дурры, выдержав жуткий конкурс, и сказали: нам не подходят ваши идеологические взгляды. И нас долго отговаривали в учебной части. И я, действительно, поступила в литературный институт, в мастерскую сначала Пименова, это было совершенно ужасно, это был ректор литературного института, который в 1937 году руководил управлением театров. Про него рассказывали, что когда он пришел в Большой театр в кожанке, и тут балеринка какая-то мимо него прошла, а он видный такой был мужик, сказала: "О, вы будете у нас служить?" Он достал большой маузер, положил на стол и сказал: "Это вы будете у меня служить." И в мою бытность он был ректором литературного института. Я была, к сожалению, каким-то образом меня распределили в его мастерскую, он был театральный как бы критик, хотя ничего, кроме пьесы Афиногенова "Машенька", он, по-моему, не читал в своей жизни. И счастье мое состояло в том, что я на первом же курсе родила близнецов, сыновей, и ко мне сразу стали относиться, как к придурочной. Ну, она всегда с коляской, у нее один болеет, другой болеет. Поэтому меня отправили в мастерскую Розова, и все сказали: ну, понятно теперь, с этой ничего не получится, ну, пусть уж она учится, раз здесь. Мои дети подрастали, все гуляли по крышам, а я, значит, с коляской, в которой два бойца такие, потом они начали ходить и все время делали подкоп под памятник Герцену, о чем признались мне уже во взрослом возрасте.

КОВАЛЕВСКИЙ: А зачем?

АРБАТОВА: Такая была сверхидея. У них была идея, пока я сдаю зачет┘

КОВАЛЕВСКИЙ: Свалить его?

АРБАТОВА: Да. Там памятник же стоит в литинституте, и они тихо подходили каждый раз и тихо копали. Их засекли в какой-то момент. И поэтому для меня литературный институт, во-первых, – масса унижений, потому что мне все время говорили: такой плохой студентки не было за всю историю литературного института.

БАТИНОВА: А, вообще, другие были другого уровня что ли, высокого уровня?

КОВАЛЕВСКИЙ: Или все были идеологически подкованы?

АРБАТОВА: Да не в этом дело, поймите. У вас рождаются на первом курсе две ляльки. И вы все время прибегаете с пачкой каких-то больничных, говорите: я не успела, я не смогла, я сдам потом, и так далее. А потом наступил юбилейный год литинститута, я в него защищала диплом, а со мной еще учился на курсе самое серьезное имя в современной поэзии – Александр Еременко, наверное, вам небезызвестный. И я помню, что прибегает Вишневская, и говорит: "Так, быстро причесалась, быстро косметику смыла, волосы в хвостик, сейчас приедет телевидение снимать, а то у нас на весь юбилейный курс ни одного гения." Я говорю: "Инна Александровна, я же самая плохая студентка, вы же мне каждый раз чего-то не ставили." Она говорит: "Ну, ты хотя бы трезвая, потому что Саша уже никакой." И таким образом я получила диплом, сдала госэкзамены. На госэкзаменах я помню, что Еременко тоже пришел, и как-то он тоже был не очень трезв. Мы его как-то по щекам побили, кофе дали выпить из столовского буфета и втолкнули его в аудиторию. Через некоторое время он оттуда выпадает, язык лыка не вяжет, мы думаем √ все. Он говорит: "Сказали, что без пиджака нельзя." Мы надели на него пиджак, втолкнули, и поскольку он был гением, ему тоже там госы поставили.

КОВАЛЕВСКИЙ: А при поступлении в литературный институт нужно было быть комсомольцем или не обязательно?

АРБАТОВА: Вы знаете, дело в том, что москвичи, если они были не блатные, в литературе существовало такое племя, оно называлось жеписы, дописы и мудописы, может быть, вы знаете. Жены писателей, дочери писателей, мужья дочерей писателей, дописы еще именовали писдочки – писательские дочки. Они могли, они все получали там от литфонда дачи, квартиры, все эти потомки писателей, которые густо до сих пор сидят по всем СМИ, и говорят: мы все росли в писательском детском саду, потом они все поступали в литинститут, все на дневное. А как бы ты ни был талантлив, если ты не был, не входил в эту касту, то ты учился на заочном. Поэтому формально я ходила на дневные семинары, но, как не блатная я вынуждена была учиться на заочном, и тоже с комсомолом дело спокойно совершенно прошло. А там, глядишь, и перестройка.

БАТИНОВА: Нужно же было издавать работы, нужно было доказать свои способности?

АРБАТОВА: Да, дикий, совершенно страшный творческий конкурс. И я первый год еще, учась на философском факультете, поступала на поэзию, и, естественно, не прошла, потому что поэзия была такой очень густо идеологической.

КОВАЛЕВСКИЙ: Наверное, все было густо идеологическое.

АРБАТОВА: Нет, ребята, тут надо понимать, потому что в поэзию брали людей, которые писали про БАМ, это называлось "паровозы". У меня есть такая любимая история про то, как я сижу и на машинке "Олимпия" печатаю свои стихи на конкурс литературного института, на Арбате, лето, окна открыты, творческий конкурс, надо сдавать, ну, не лето, май-июнь. Заходит ко мне Гриша Остер, который впоследствии стал классиком из нашей компании. Говорит: "Что ты делаешь?" Я говорю: "Я опять готовлюсь." Он говорит: "Дура, что ли? Ты не поступишь без "паровозов", давай поступай на отделение драматургии, как я учусь, поступишь к Инне Александровне Вишневской и к Розову, а им все по фигу, жива ты, умерла ты, год прошел, зачет по творчеству поставили и гуляй."

КОВАЛЕВСКИЙ: Простите, а что такое "зачет по творчеству"? Творчество – это предмет, я так понимаю?

АРБАТОВА: Есть творческая мастерская в любом творческом вузе. Зачет по творчеству – вы должны были написать, ну, хотя бы одну пьесу за год, ее принести. И смотрели: вам есть, что тут делать или нет. Но поскольку я была мать близнецов, и Розов все время говорил: "Вы разберитесь, вы многодетная мать или писатель." То я писала полнометражную пьесу 60 страниц, но чтобы никто не мог меня выгнать, потому что у меня и здесь хвосты, и там хвосты. Я же говорю, я таким образом и стала феминисткой, что везде меня притесняли, потому что я женщина, потому что я рожаю иногда, потому что я беру больничные и так далее. И зачет по творчеству означал, что вы переведены на следующий курс. Но для поступления вы должны были пройти очень жестокий творческий конкурс. Ну, если там было 100, может быть, больше человек на место, потому что на драматургию, я помню в том году, набирали всего 3 человек.

БАТИНОВА: Да вы что?

АРБАТОВА: Да, поэтов берут много обычно, потому что там несколько мастерских. И сейчас мои те самые ребята, с которыми я поступала, кого-то я видела давно, кого-то недавно┘ Одна моя бывшая подруга, у нее немножко поехала крыша на деньгах и стала крупным деятелем в области недвижимости, и насколько я знаю, сейчас живет под чужими документами, чтобы ее не пристрелили, с драматургией было закончено, она вернулась в реальную жизнь. А второй – Андрей Красильников, он чего-то иногда пишет, но, по-моему, он был председателем ассоциации то ли бадминтона, то ли еще чего-то, что-то там с мячиком летало. И я тоже ушла из драматургии, потому что, сейчас, правда, два киносценария написала только что, об этом можно поговорить, потому что это подлое совершенно дело, потому что ненавидим мы режиссеров, которые уродуют текст, артистов, которые не способны его выучить.

БАТИНОВА: А сейчас же к драматургам по-другому относятся или так же?

АРБАТОВА: Да нет, всегда последние люди на театре.

БАТИНОВА: Но все кричат: нам не хватает хороших сценариев, чтобы снимать хорошие фильмы.

АРБАТОВА: И тогда кричали, потому что лень разуть глаза и, как говорила одна критикесса в мое время театральная, ничего не изменилось, она говорила: "Ты чего, думаешь, я буду читать твои пьесы, я лучше за этот вечер кофточку свяжу."

КОВАЛЕВСКИЙ: Отлично. А что изменилось, вы имеете представление о том, что сейчас происходит в литературном институте, какие условия поступления?

АРБАТОВА: Позор там полный. Я когда узнала, что они сделали отделение платное для новых русских, только ходи, плати и ходи, такой позор.

БАТИНОВА: То есть, творческих конкурсов уже нет, не нужно доказывать, что ты способен?

АРБАТОВА: Нет, он для нормальных, а рядом – пожалуйста.

КОВАЛЕВСКИЙ: А что доказывать, если ты каждый семестр 5 тысяч долларов приносишь? Это не доказательство?

АРБАТОВА: Абсолютно.

КОВАЛЕВСКИЙ: Мария, и все это время параллельно вы были хиппи?

АРБАТОВА: Нет, ну, как, хиппи можно быть пока ты не отягощен ничем. Хиппи я была гораздо раньше, лет с 15 и пока лет в 20 не родила детей, потому что уже как-то образ изменился на социально ответственное материнство.

БАТИНОВА: Ты не можешь быть матерью и хиппи?

АРБАТОВА: Ну, по крайней мере, нормальной матерью не можешь быть. Я видела людей, которые продолжали оставаться в этом жанре. Я, когда была в Христиании, знаете, эта хипповская деревня в Дании знаменитая, я их просто всех возненавидела, я бы у них у всех детей отобрала. Едет какая-нибудь обкуренная девка, у нее на велосипеде такая корзина и в ней трое детей, один черненький, другой желтенький, третий зелененький.

БАТИНОВА: После фестиваля?

АРБАТОВА: Нет, они там все вместе, она просто не помнит, от кого рожала. И она при этом такая обдолбанная, и она может с ними и под автомобиль заехать, и куда угодно. Мне кажется, что все-таки свобода любого хиппи кончается там, где начинается свобода его ребенка.

КОВАЛЕВСКИЙ: Мне очень интересно про движение хиппи понять, что это такое, кто они такие и чего они преследуют? Какие задачи ставят перед собой?

АРБАТОВА: Смотрите, сейчас Сукачев снял фильм "Дети солнца", по-моему, называется.

БАТИНОВА: "Дом солнца".

АРБАТОВА: "Дом солнца". Я его не видела, я не помню, он младше меня, по-моему, может быть, и старше. Я его, не могу сказать, что я его помню по системе, дело в том, что люди так давно не виделись, что иногда они только на передачах памяти хиппи говорят: а помнишь, я такой был. Ну, мы же уже все старенькие. Ну, в принципе, в Москве появилась некая генерация людей, потому что ведь такой протест против советской власти выражался в совершенно разных формах, в форме того, что все занимались адюльтером круглосуточно, потому что сюда она не могла сунуться. Разврат был такой, ребята, какого сейчас не снилось даже близко. Я только что писала у себя в блоге в Интернете, что я приехала на днях из Питера, там праздновалось 70-летие Севы Новгородцева, и как раз начальник ансамбля "Добрые молодцы", в котором Сева играл, вспоминал, как Сева занимался лечебным голоданием. Тогда вся творческая элита занималась лечебным голоданием.

КОВАЛЕВСКИЙ: А Сева ведь до сих пор занимается этим.

АРБАТОВА: Сева, вообще, ничего не ест, он прозрачный, но зато красивый. Нет, лечебным голоданием в смысле так по 30 дней. У меня просто первый муж был такой, он тоже был артист, и это была тоже такая, на самом деле, – медицина запрещает, а мы будем. Там были формы протеста самые причудливые. Я помню, был сезон, когда все девушки не носили бюстгальтеров, в вуз не надевали, и учебная часть приходили и проверяли. Был период, когда люди вдруг летом начали ходить босиком в метро, их перестали пускать. Мы чего только не делали, чтобы показывать всякие вещи. И хиппи – был тоже такой стихийный протест, потому что, на самом деле, эти люди внешне были маркированы по-другому, они одевались не так за это, просто, потому что они стояли и тусовали в таких культовых местах, труба была около метро "Проспект Маркса". Потом был этот проход до памятника Юрию Долгорукому, потом была улица эта, которая называлась "стрит", сочинил один мой приятель по хиппи: "со стрита на квадрат и с квадрата на стрит, вам это что-нибудь говорит?" И подъезжали менты, всех грузили, кидали, как дрова, везли в милицию.

КОВАЛЕВСКИЙ: Били, стригли?

АРБАТОВА: Нет, не стригли, били еще как, но в этот момент ты должен был психологически оказаться сильней их, потому что мы все знали, что у них юридически нет ничего, у них есть только вопли, что мы из вас сделаем нормальных строителей коммунизма. И поэтому всякие языкастые типа меня, говорили: права человека, радио "Свобода", как ваша фамилия, сейчас я напишу министру, Брежневу.

КОВАЛЕВСКИЙ: Ах, радио "Свобода", сейчас мы тебе покажем свободу.

АРБАТОВА: Нет, нет, они тут же пугались, потому что этот баланс сил в Москве был непонятный. Кроме того, непонятно было, кем ты можешь оказаться, чьей дочкой, в основном, там была среда такая. То есть, если ты не был обкуренный, если ты был нормальный, вменяемый, то, в общем, ты мог построить с ними отношения и даже не сильно получить по морде.