Любовь и голуби Александр Ширвиндт об ипподроме и юбилее Театра Сатиры

МИТРОФАНОВА: Друзья...

ГОЛУБКИНА: Ну кто объявит?

МИТРОФАНОВА: Ну ты, да.

ГОЛУБКИНА: Я как на правах ребенка, воспитанного этим человеком, говорю: это народный артист РСФСР Александр Анатольевич Ширвиндт! Аплодисменты!

ШИРВИНДТ: Учил-учил, а ты как-то неестественно... Еще раз скажи нежно и органично.

МИТРОФАНОВА: А еще только что говорила: я хорошая актриса, набивала цену...

ШИРВИНДТ: Нет, я надеюсь, что она сделалась хорошей актрисой. И тут так орать… Скажи еще: у нас в гостях...

ГОЛУБКИНА: У нас в гостях народный артист РСФСР...

ШИРВИНДТ: Да, мой любимый учитель...

ГОЛУБКИНА: Мой любимый учитель...

ШИРВИНДТ: Да, воспитатель...

ГОЛУБКИНА: Воспитатель, человек, в которого я влюбилась, когда мне было три года. Как только я начала соображать, и папа спросил: "Маша, ты кого-нибудь любишь, ты влюблена в какого-нибудь мужчину?" Я говорю: "Да, это Шура". Это был Шура...

ШИРВИНДТ: Вот видишь, какой у тебя был хороший тогда вкус...

ГОЛУБКИНА: Да.

ШИРВИНДТ: И до чего это дошло...

ГОЛУБКИНА: Докатилась. Но сейчас я влюбилась в Фетисова заочно. Вот, значит Шура... И папа спрашивает: "А почему в Шуру ты влюбилась, ты можешь объяснить?" Я сказала: "Да, потому что он красивый".

МИТРОФАНОВА: Да... Шуре в июле 80-ть!

ШИРВИНДТ: А тебя какое отношение?

МИТРОФАНОВА: Отношение к вам?

ШИРВИНДТ: Я же тебя в три года, не помню.

МИТРОФАНОВА: Так вот, я сейчас рассказываю, что, мне кажется, когда видишь Александра Анатольевича, то хочется... вот как есть в разных городах, я почему-то про Венецию вспомнила, там есть памятник, за который надо потрогать, и тогда или деньги будут, или ум прибудет, или какое-то счастье женское. Вот, знаете, как какой-то оберег нашей земли русской или просто на счастье. Вот человек, который представляет вообще страну, наверное, или, мне кажется, что самый крутой у нас. Хотя мы Фетисову то же самое говорили.

ГОЛУБКИНА: Ну, Фетисов тоже крутой, в чем дело-то.

ШИРВИНДТ: Вы про Игоря говорите, что он самый крутой?

ГОЛУБКИНА: Нет, Фетисов Вячеслав, хоккеист.

ШИРВИНДТ: А, я думал Игорю... у нас Игорь самый крутой все-таки.

МИТРОФАНОВА: А Игорь – это кто?

ШИРВИНДТ: Игорь Крутой.

МИТРОФАНОВА: А, этот... У него, кстати, дочь замуж выходит, и я даже на свадьбу нечаянно попала через седьмую воду на киселе, через жениха.

ШИРВИНДТ: А ты знаешь, насчет потрогать памятники, отвлечемся, это вообще принято, у кого чего плохо болит или плохо стоит, за то надо трогать. И очень много стертых памятников...

МИТРОФАНОВА: Слушайте, как вы думаете, что может у меня болеть, чтобы я вас потрогала, и вот...

ШИРВИНДТ: Я тебе скажу. Сейчас в связи с крымскими событиями, театры туда едут, все замечательно, еще и отдыхать велят в Крыму, а не в Майами.

МИТРОФАНОВА: А Крутой только в Майами, я так слышала.

ШИРВИНДТ: Когда-то очень давно... ты представляешь себе город Ялту, да?

МИТРОФАНОВА: Да.

ШИРВИНДТ: Там огромный этот открытый этот самый...

МИТРОФАНОВА: Променад.

ШИРВИНДТ: Да не рынок, причем тут рынок?

ГОЛУБКИНА: Променад, набережная.

ШИРВИНДТ: Не променад, этот самый открытый дворец.

ГОЛУБКИНА: Спортивный, что ли, какой-нибудь?

ШИРВИНДТ: Почему? Ну площадка концертно-эстрадно-театральная.

ГОЛУБКИНА: А, понятно. Где Филипп Киркоров обычно выступает.

ШИРВИНДТ: И он, около него очень много лет назад начали ставить памятники настоящие, не то что там фанера, там четыре памятника: памятник первый – это микрофон Кобзона...

МИТРОФАНОВА: Вы сейчас не шутите?

ШИРВИНДТ: Портфель Жванецкого, жилетка Арканова и трубка Ширвиндта. И мы на эти памятники, ну не вместе, а когда открывали, ездили открывать это. Я открывал, потом было такое шоу, дело не в этом. Недавно мне позвонили и сказали, что в Крыму идут манифестации, всякие сборища, и у нас будет очередная манифестация около памятника-трубки. Чтобы я стоял, держался за эту трубку, а вокруг было бы...

МИТРОФАНОВА: А все держались за вас.

ШИРВИНДТ: Да. Так что приезжай... Ты не куришь?

МИТРОФАНОВА: Нет, пока трубку – нет...

ГОЛУБКИНА: Вы помните сигары, да?

ШИРВИНДТ: Да, тереть в трубку можно, понимаешь...

МИТРОФАНОВА: Ну это на века трубка-то...

ГОЛУБКИНА: А мало кто знает, что Александр Анатольевич Ширвиндт увлекается, помимо курения трубки, еще и ипподромом, бегами.

ШИРВИНДТ: Да, кстати, чтобы ты знала, 24-го мая...

ГОЛУБКИНА: 26-го, День конника.

ШИРВИНДТ: Нет, а 24-го огромные скачки международные, имей в виду, потрясающе! Так что приходи.

МИТРОФАНОВА: Это где-где-где?

ГОЛУБКИНА: На московском ипподроме, улица Беговая, дом не помню какой...

ШИРВИНДТ: Да, ну это больная вещь, это тоже меня роднит с Машкой. Помнишь, ты хотела мне лошадь подарить?

ГОЛУБКИНА: Да я подарила вам лошадь!

ШИРВИНДТ: А я и отказался. Хромую ты мне лошадь подарила, хромую.

ГОЛУБКИНА: Нет, я лечила эту хромую лошадь. Но я его зато, извините меня, в Пассаж заставила ходить.

ШИРВИНДТ: Да, лошадей мы с ней любим.

ГОЛУБКИНА: Подарила вороного рысака.

ШИРВИНДТ: Красавца.

ГОЛУБКИНА: А папа Шура говорит: "Не возьму я у тебя коня". Я говорю: "Почему?" "Коня надо дарить сразу с конюшней, поняла?"

МИТРОФАНОВА: А где действительно хранить такую вещь большую?

ШИРВИНДТ: Да, у меня была замечательная маленькая тоже хромая кобыла, я долго кормил ее, пока ее тихо на колбасу...

ГОЛУБКИНА: Пока не съели Пупки... Потому что они приехали из Якутии, они занимаются рысаками на ипподроме Пупко, мы все время у них там сидим... Это ужас чего! Мама кричит: "Уходи оттуда, я знаю, что вы там с мужиками делаете, вы выпиваете..."

ШИРВИНДТ: А папа какой был? Ты помнишь его, Геннадьевича?

МИТРОФАНОВА: Занимательное коневодство...

ШИРВИНДТ: Он, когда на ипподроме, еще были те времена, когда лошади были все государственные, были настоящие соревнования...

МИТРОФАНОВА: Там какая-то мафия всегда была...

ШИРВИНДТ: Ну, мафия... по теперешним временам – это анекдот, какая мафия? И там решили внедрить русские тройки. И тогда из Якутии приехал Пупко, который там в Якутии ездил на тройке. И вот огромный замечательный еврей Пупко...

МИТРОФАНОВА: Говорящая фамилия...

ШИРВИНДТ: Помнишь, в русских всяких сарафанах на этой тройке...

ГОЛУБКИНА: Да.

ШИРВИНДТ: А сейчас, значит, вот два сына, моих любимых друга, имеют по конюшне...

ГОЛУБКИНА: Да. А вы скажите, что объявляли, когда он выигрывал: «В заезде русских троек на русских рысаках выиграл Моисей Пупко!"

МИТРОФАНОВА: Да, действительно смешно, говорящая фамилия...

ШИРВИНДТ: Моисей Гидальевич Пупко – первый, который внедрил русские тройки на ипподроме.

ГОЛУБКИНА: Вот расскажите, пожалуйста, историю. Значит, юбилей Райкина в Театре "Сатирикон", помните?

ШИРВИНДТ: Ну, это была такая грустная история...

ГОЛУБКИНА: Когда вы пришли с тележечкой маленькой в подарочек. Приходит папа Шура... Это ужас!

ШИРВИНДТ: Да, это был юбилей Театра "Сатирикон", там был очень красивый праздник. А я был на ипподроме, там были какие-то большие бега, и я туда опаздывал, а мне нужно было что-то подарить...

ГОЛУБКИНА: Вы не просто опаздывали, вы приехали, извините меня, выпимши, потому что вы были у Пупко...

ШИРВИНДТ: Да дело не в этом, там что-то выиграл, из родных лошадей, и меня Пупки молодые напоили немножко. И я взял очень много сбруи всякой настоящей, чтобы подарить Косте. Потом подумал: сбруи маловато. И мне огромный мешок целлофановый свежего навоза лошадиного ипподромного... он такой настоящий, с овсом...

ГОЛУБКИНА: Вот!

ШИРВИНДТ: Я приехал с этим, мешок мне принесли за кулисы, и я сидел. А от того, что там я не сразу выходил, и было жарко, и я немножко подсозрел. И когда я вышел, был очень несвежий. А там была вся элита во главе с президентом.

ГОЛУБКИНА: Исполняющим тогда обязанности.

ШИРВИНДТ: Да, с Владимиром Владимировичем в зале. И я вышел с этой сбруей, и вывезли мне мешок этого навоза...

ГОЛУБКИНА: На телеге, но без целлофана. Папа Шура вывалил....

ШИРВИНДТ: Нет, в целлофане. И я подарил Котику, на него надел всю эту сбрую и сказал, что вот хомут и все такое... Но имей в виду, что такой праздник, вот ты... но имей в виду, что все-таки театр – это не только эти лавры, но много еще... и вывалил на сцену эту кучу.

ГОЛУБКИНА: Прямо на сцену!

ШИРВИНДТ: И все подумали, что это шутка. А когда пошел запах, все поняли, и меня вместе с этим говном вымели. И потом началось такое! Единственное, кто смеялся, когда уходил, его уводили, а в это время меня выгоняли, я столкнулся с Владимиром Владимировичем. А мы были знакомы, и я сказал: как? Он: замечательно! Так что единственное, кому я понравился, это президенту.

ГОЛУБКИНА: И мне!

ШИРВИНДТ: Тебе и навозу.

ГОЛУБКИНА: И навозу. Но после Александра Анатольевича на сцене выступала, по-моему, Илзе Лиепа в пачке балетной.

МИТРОФАНОВА: Да, неудобно было.

ГОЛУБКИНА: Это было вообще!

МИТРОФАНОВА: Это было эмоционально действительно, туши свет!

ШИРВИНДТ: Да, когда подтирали это все...

ГОЛУБКИНА: Ну а расскажите, пожалуйста, людям историю, как разыграли вас, насколько я знаю, разыграли вас Андрей Александрович Миронов и Марк Анатольевич Захаров, когда вы поехали на съемки в Минск.

ШИРВИНДТ: Нет, не в Минск, а в Харьков. Да, это трагическая была история. Вообще разговор идет о пьянстве...

ГОЛУБКИНА: Да, постоянно.

ШИРВИНДТ: Ну, молодые были, молодые. Нет, ну мы не только пили, мы еще и работали.

ГОЛУБКИНА: С утра до вечера работали, а потом...

ШИРВИНДТ: А потом немножко пили. И они меня провожали в Харьков на съемки, а поезд у меня был в половина первого ночи, как сейчас помню. И вот на Казанском вокзале они меня провожали, полпервого проводили, я сел в купе. Там на меня набросился замечательный парень, майор, который ехал в отпуск из северных каких-то гарнизонов, и он три года не был у себя в Харькове, и он ехал туда, и там еще мы рванули в купе... А ребята, когда меня проводили...

ГОЛУБКИНА: Это Миронов и Захаров.

ШИРВИНДТ: У Марка Анатольевича была такая фраза: "глупо было бы расставаться". И вот он сказал Андрюше "Глупо было бы с ним расставаться".

МИТРОФАНОВА: С этим военным?

ШИРВИНДТ: С Андреем провожали. Ты слышишь рассказ?

МИТРОФАНОВА: Да-да, я внимательно слушаю.

ГОЛУБКИНА: Они провожали, Шура сел в поезд.

ШИРВИНДТ: А они сказали: "Глупо было бы расставаться..." И они побежали к Пельтцер за деньгами, а она их послала. Тогда они полетели к администратору, тогда был очень богатый, заняли денег, поехали во Внуково, сели на ранний рейс, прилетели в Харьков раньше меня.

ГОЛУБКИНА: А Шура это не знал ничего.

ШИРВИНДТ: Я приехал, условно, в восемь, а они прилетели в семь. Узнали, где съемка, а съемка была в консерватории. И они поднялись на верхний этаж этой консерватории и ждали меня. Потом меня привезли в том еще состоянии на съемку. И когда съемка была, а я, как всегда, играл какого-то жуткого доцента, который совращает молодую виолончелистку, и я, значит, пьяный доцент, шел вниз встречать... И в это время наверху раздалось: пам-пам-пам-папара-пам... наши позывные... И я подумал: все, допились! И когда я увидел, что эти два спускаются вниз...

ГОЛУБКИНА: Вот пишут вам СМС: "Милый, добрый, хороший, любимый! Вот кто наше всё, а вовсе не Пушкин!"

ШИРВИНДТ: Это ты в эфир говоришь?

ГОЛУБКИНА: Это пишут люди.

ШИРВИНДТ: А сейчас ты в эфир говоришь?

МИТРОФАНОВА: Да, да.

ШИРВИНДТ: Как пишут?

ГОЛУБКИНА: Пишут: милый, добрый, хороший, любимый... Это вы не путаете его с Карлсоном? Он улетел, но обещал вернуться...

МИТРОФАНОВА: На самом интересном месте мы прервали, когда вас встретили Захаров и Миронов на съемочной площадке, когда вы играли... Хотя нет, немая сцена.

ШИРВИНДТ: Да, и все. И кончилась эта съемка, и хана! Никто этой картины не помнит, но этот эпизод уже растиражирован.

ГОЛУБКИНА: Да, это уже легенды. А скажите, а вот вы участие принимали в той легендарной...

ШИРВИНДТ: Нет, нет, нет...

ГОЛУБКИНА: А когда Горину батарею дарили?

ШИРВИНДТ: Это мне они дарили батарею.

ГОЛУБКИНА: А, это Горин дарил батарею.

ШИРВИНДТ: Нет, это Рязанов, Миронов, Захаров. Они на день рождения пришли ко мне, а во дворе лежала огромная ржавая батарея выброшенная. Марк сказал: "Вот!" Они схватили эту батарею и пешком таранили ее.

ГОЛУБКИНА: На какой этаж?

ШИРВИНДТ: На третий, правда, но все равно тяжело. И когда открыли, значит, и сказали: "Вот!" Я сказал: "Не очень, убирайте..." И они снесли вниз, и Марк сказал: "Второй раз надо нести..." И когда они второй раз принесли, я сказал: "Вот теперь другое дело..."

ГОЛУБКИНА: А когда Кваша зажал день рождения, помните?

ШИРВИНДТ: Во-первых, надо рассказать когда папа зажал день рождения... Ты помнишь?

ГОЛУБКИНА: Это когда было?

ШИРВИНДТ: Это когда день рождения был у папы, и он пригласил к вам...

ГОЛУБКИНА: На Селезневку.

ШИРВИНДТ: Мы все пришли. Полная пустота в доме. Ты не помнишь?

ГОЛУБКИНА: Нет, я не помню.

ШИРВИНДТ: Да что ты!? Пришли, ничего нет, не накрыто, тишина в дому. Поползли на кухню – ничего. Открыли холодильник – пустота. Думаем: о, на балконе. На балкон – ничего.

МИТРОФАНОВА: Это Миронов пригласил на свой день рождения?

ШИРВИНДТ: Ну да. Мы говорим: а где же всё? Он сказал: "Ребята, я подумал: если вы приходите на мой день рождения пить, жрать... значит, это вот ваше отношение. А если просто посидим..." И вот это продолжалось полчаса. Мы сказали: ну все, спасибо.

ГОЛУБКИНА: А говорить-то не о чем, когда закусить нечего.

ШИРВИНДТ: А о чем? Все проговорено. И вот послали его туда, куда сейчас нельзя посылать в эфире, и мы спустились вниз. И стоял автобус, в автобусе сидел женский духовой оркестр, играл "Варшавянку". Мы сели в автобус, поехали на Рублевку, в "Русскую избу" ресторан, и там... Вот такие были шуточки...

МИТРОФАНОВА: Вот так отдыхали.

ГОЛУБКИНА: Да. А еще были шуточки, помните, Александр Анатольевич, когда папа был барменом, а вы были швейцаром?

ШИРВИНДТ: Да. Все дни рождения Андрея он режиссировал и придумывал сам.

ГОЛУБКИНА: Это можно было умереть со смеху.

ШИРВИНДТ: Тогда еще мало было, тысячу лет назад, какой-то был один маленький валютный бар в подвальчике, не помню где.

МИТРОФАНОВА: В "Интуристе"?

ГОЛУБКИНА: Ну, что-то такое.

ШИРВИНДТ: Да. Его не пускали. Он договорился, и в этот маленький барчик приглашал. Но меня нарядили каким-то швейцаром, я стоял при входе. Темирканов Юра был бармен.

ГОЛУБКИНА: Знаменитый наш дирижер.

ШИРВИНДТ: Да.

ГОЛУБКИНА: А папа кто был? Папа тоже в смокинге был...

ШИРВИНДТ: А папа был именинник. И когда приходили гости, я говорил, что это валютный бар, и тут так нельзя. И я собирал деньги, причем валюту. Валюты ни у кого не было, валюта была только у Максаковой. Из нее вынули валюту, собрали большие деньги...

ГОЛУБКИНА: Вот! Были люди в наше время!

МИТРОФАНОВА: Вот как надо отдыхать!

ГОЛУБКИНА: Конечно! А сейчас уже никто не понимает...

МИТРОФАНОВА: Почему не понимает? "Розыгрыш"...

ШИРВИНДТ: А сейчас чего? Пей – не хочу. А тогда все были проблемы.

МИТРОФАНОВА: Так, может, нужно проблемы преодолевать? Ну, если ты говоришь, что вы смеялись сутками...

ГОЛУБКИНА: Да. Они сутками работали. Правда, папа Шура всегда говорил, глядя на моего отца, который стоял за кулисами, и он всегда очень характерно дергал ногой перед выходом на сцену.

ШИРВИНДТ: Волновался.

ГОЛУБКИНА: Всегда, причем, почему-то. И папа Шура смотрел и говорил: "Я вообще не понимаю, ему играть нравится, ужас какой!"

ШИРВИНДТ: Да, ему нравилось играть. Он из тех, в общем, многих, но такого уровня не многих знакомых мне артистов, которые для меня совершенно патологическая зависть, вот обожающих играть. Вот он обожал играть, он обожал играть, Наташка Гундарева обожала играть, Басов Володя... казалось бы, режиссер и все такое, обожал играть! Стручком где-то в мультяшке был на углу, лишь бы играть...

ГОЛУБКИНА: Главное – у них получалось...

ШИРВИНДТ: Олег Павлович... да, уж такой ведь монстр и босс, и все такое, обожает играть!

ГОЛУБКИНА: А вот про Александра Анатольевича Ширвиндта в книге "Репетиция – любовь моя", книга Эфроса, написал Эфрос сам лично. Я считаю, что это гениальнейший театральный режиссер XX века. Он сказал: "Гениальнее артиста Ширвиндта просто никого нет. Но, к сожалению, он очень ленивый".

МИТРОФАНОВА: Он не обожает играть.

ШИРВИНДТ: Я не обожаю, к сожалению, да.

ГОЛУБКИНА: И вообще ленится все время, ага...

ШИРВИНДТ: Да, да. Нет, я люблю, когда надо завестись, бега ли это, съемка ли это, спектакль, репетиция – вот это да! А потом каждый день одно и то же...

ГОЛУБКИНА: Ну ужас! Я вас понимаю.

МИТРОФАНОВА: Но это азарт такой. Но, с другой стороны… Я вот смотрю за Голубкиной, и она реально... она так просто не рассказывает, хотя, может, она не замечает, она все время на публику рассказывает. У нее вокруг есть публика, и она все истории рассказывает для 80-ти человек минимум, хотя если нас трое сидят бедолаг, все истории рассказываются стоя и примерно обо всем.

ШИРВИНДТ: Нет, ну она сумасшедшая, но без фанатизма.

ГОЛУБКИНА: Папа Шура, извините, кто меня с ума свел?

ШИРВИНДТ: И вообще жить нельзя, нельзя... Она фанатичка, и это замечательно, потому что это же огромный стимул, это наркотик, без которого нельзя жить, понимаешь?

ГОЛУБКИНА: Какой я была хороший ребенок... Когда приходил к нам в гости Александр Анатольевич Ширвиндт...

ШИРВИНДТ: Ее, несчастную, клали куда-то в дальнюю маленькую комнату... а комнат-то было две, две комнаты... в дальней комнате на углу закрывали ее, закупоривали, она не видела, не слышала, и это вроде бы "не мешать ребенку"...

ГОЛУБКИНА: Нет, там "не мешать ребенку" вообще... включали на всю катушку джаз, но не в этом дело, я про Александра Анатольевича рассказываю. Александр Анатольевич приходил и начинал рассказывать истории. Рассказывал он их со всеми русскими словами матерными, и мне приходилось...

ШИРВИНДТ: А тогда можно было. Это сейчас я глухонемой.

МИТРОФАНОВА: Да. И ребенка... уж дети все росли, чтобы им мешать.

ГОЛУБКИНА: С истории ночной плавно перейдем к театральным процедурам. Мы с Александром Анатольевичем за кулисами вспоминали какие-то истории. И я вспомнила, то есть это моя любимая история, раньше "Голубые огоньки" проводили Ширвиндт и Державин, они там шутили так... Ургант нервно курит в коридоре.

ШИРВИНДТ: Не трогай Ваню, Ваню не трогай!

ГОЛУБКИНА: Нет, я говорю, Ваня-то смешной, а вы-то смешнее еще.

ШИРВИНДТ: Кстати, Ваня, к его чести, где-то я читал интервью с ним, чуть ли не в "7 дней", и он сказал, что приехал сюда учиться на артиста, и папа, Андрюша, сказал, что учиться нужно только у Ширвиндта. А он к Ширвиндту не попал, пишет Ванька, но все равно я у него учусь. Видишь, а ты его хотела...

ГОЛУБКИНА: Вот, вот! Он ведь еще учится, а вы уже волшебник!

ШИРВИНДТ: А-а-а...

ГОЛУБКИНА: Так вот, та история про театр, про огурец и помидор. Расскажите, пожалуйста. Когда на сцену Эфроса спектакль...

ШИРВИНДТ: Это когда Эфрос пришел в Театр Ленинского комсомола, новая эпоха. Эфрос потрясающе своим этюдным методом... И первый спектакль был розовский "В день свадьбы". Там гениально играла покойная Тоша Дмитриева, потрясающе играл Круглый, очень хорошо игра Лева Дуров, замечательный был состав. Но так как был энтузиазм, что новая волна, то в финале была свадьба, сельская свадьба. И Эфрос сказал, что многолюдная свадьба, и вне зависимости от регалий и все такое, все должны быть на свадьбе. И мы все стояли на этой свадьбе. Но я на сельской свадьбе, конечно, выглядел довольно подозрительно, ну можно так сказать. И там столы стояли по всей сцене, такие огромные столы. Горы бутафорской снеди, зелень, всякие, значит, утки, гуси и все такое. И вот была свадьба, самогон... И мы стояли прямо над рампой в углу этого стола в этой массовке с Мишкой Державиным. А Миша тогда был замужем или женат на Буденном, вот.

ГОЛУБКИНА: Зятем Буденного он был.

МИТРОФАНОВА: Да, мы подробности знаем.

ШИРВИНДТ: А это средизимная была премьера, в магазинах, кроме хомутов, ничего не было. И тогда в распределители каком-то закрытом кремлевском буфете он достал свежий огурец и огромный помидор, среди зимы. И мы себе в эту бутафорскую вазу с этой пластмассовой едой положили две эти штуки. И была премьера, и в первом ряду сидел покойный потрясающий Ростислав Янович Плятт. А над ним как раз мы оказались в этой массовке. А он нас знал уже по капустникам, мы с ним дружили, и он понял, что раз эти два кретина стоят в массовке, это новая эра в театре. И когда пошла эта свадьба, и все стали сосать эти бутафорские... Мишка взял, значит, разломил этот огурец, укусил, я врезался в этот помидор, и потекло... И потом Плятт рассказывал студентам, что Эфрос, что значит этот метод, что значит правда сценическая, я был на премьере, и в финале стоят два эти бандита, они берут бутафорские помидор и огурец, один вгрызается в этот... и я видел, как потекла эта жидкость, и запахло свежим огурцом! Вот это метод!

ГОЛУБКИНА: Такая правда, что я даже почувствовал запах, такая была правда! Вот такие были истории. Шутники. И вот рассказавши об театре, теперь, Александр Анатольевич, расскажите...

МИТРОФАНОВА: О нынешнем дне, новых методах театра. Я вот вчера пошла, прости господи, в Театр имени Пушкина. Там Сережа Лазарев играл вполне себе сносно, старался, пел мило, но... Потом идет "но", и дальше я не хочу... Ну, мы с ним, я надеюсь, лично поговорим, с Сергеем Лазаревым, и спросим: как, что, почему?

ГОЛУБКИНА: Да, доколе?

МИТРОФАНОВА: Зал полный, но вопросы есть. И я не очень разбираюсь, и я, может быть, даже и не хочу разбираться в театре, мне нравится там просто ни в чем не разбираться.

ШИРВИНДТ: Да, понимаете, с театром довольно сложно, потому что сейчас, Машка знает, она занимается антрепризой, я влезать в эти дрязги и это старческое брюзжание не намерен. Антреприза, не антреприза – это бесконечная полемика насчет репертуарного русского театра безобразная, потому что русский репертуарный театр – это великий театр. И сейчас разговаривать, нужен он или не нужен, это абсолютно мещанский бред. Но в прошлом году меня спровоцировали быть председателем жюри, называется "Амурская осень", в Благовещенске спектакли антрепризные. И так как в это время там было наводнение, я не мог отказаться, ну это нехорошо. Но наша непобедимая страна, там буквально люди сидели по колено в воде, полный зал. Ну, вода и вода, но мы пришли в театр. Потрясающе! Я к тому, что бывает жуткая антреприза, которой там было навалом, и там были замечательные три спектакля. Вот ты говоришь, бывает страшный репертуарный театр...

ГОЛУБКИНА: Да, а бывает замечательная антреприза.

ШИРВИНДТ: Это все как к этому подходить.

ГОЛУБКИНА: Субъективно.

ШИРВИНДТ: Что касается Театра Сатиры, нам 90 лет будет 1-го октября, будем делать свое традиционное воззрение, это моя мечта.

МИТРОФАНОВА: Мы вас специально пригласили, чтобы билеты...

ШИРВИНДТ: Да, всегда у нас были замечательные обозрения, включая наше любимое обозрение, мы играли три сезона, называлось это "Андрюша", в память папы. И когда мы решили сделать этот спектакль на гребне всех этих бесконечных разговоров и гламурного бреда, и этих самых глянцевых – сколько жен, сколько любовниц, мы сделали личностные воспоминания о Миронове-человеке, о Миронове-артисте. Так как это все изнутри, мы решили: сыграем пару раз. Три сезона! Америка, Израиль, Германия... И здесь вот мы будем делать обозрение. И вообще театр (тьфу-тьфу-тьфу!) стоит. Другое дело, что пьесы хочется иметь современные. Вот ты говоришь насчет... я очень хорошо отношусь к Жене Писареву, он очень талантливый человек. Но вообще все, что касается переиначивания классики, чем талантливее – тем бессмысленнее.

ГОЛУБКИНА: А что у вас Нина Чусова сейчас делает в театре?

ШИРВИНДТ: Нина Чусова – "Лисистрату".

ГОЛУБКИНА: "Лисистрату" она делает настоящую, аристофановскую?

ШИРВИНДТ: Никто не переиначивает. Она делает два произведения, есть два автора – Аристофан и Леня Филатов. У них есть оригинальные произведения. Она с разрешения Ниночки Шацкой сделала такой вот коктейль, ничего не переиначивая и не делая из Лисистраты секретаря обкома или Матвиенко. Нет, я к тому, что когда подвешивают Вассу Железнову за задницу к люстре, я считаю, что это замечательно, но мне это не нравится. В общем, я ничего не рассказывал...

ГОЛУБКИНА: Ну, так же, как мы говорили об "Идеальном муже".

МИТРОФАНОВА: Да, но мне скорее понравилось, чем нет.

ШИРВИНДТ: Да нет. Это же ужас в чем? Вот я посмотрел пару мюзиклов, что наши, что не наши. Вот мюзиклы – это не наше, понимаешь, не наше. И ужас в том в этих мюзиклах, что чем лучше – тем вторичнее, это парадокс, понимаешь. Когда не получилось, ну... Но когда вроде бы, вроде бы так и вроде бы абсолютно – это самое страшное. Нужна органика, нужно свое, свое. Поэтому пьес нет, и очень это жалко.

МИТРОФАНОВА: Да, но о какой современной пьесе вы говорите? То есть если любую чеховскую взять, рассказ или историю, то она настолько современна.

ШИРВИНДТ: Ну почему? У нас есть наверху так называемый "Чердак Сатиры", где у нас уже составился некоторый репертуар, идет четыре названия. И последняя премьера – это "Невидимые миру слезы", это в чистом виде Боря Щедрин сделал пять чеховских новелл. Там очень хорошо работают три актера: замечательная моя ученица Светочка Рябова, очень неожиданно и здорово Олег Вавилов, и опять же мой ученик Олег Касин. Боря Щедрин – тоже мой ученик... Вообще ужас, ученики...

ГОЛУБКИНА: Александр Анатольевич, нет, а кто не ученики? И Женька Воскресенский ученик, и я.

ШИРВИНДТ: Не ученик – Яблочкина, и не ученик, пожалуй, Мольер. Хотя немножко он у меня...

МИТРОФАНОВА: Подчерпнул.

ГОЛУБКИНА: А я могу сказать, что был гениальный, великий спектакль Театра Сатиры. Когда наступает Новый год, я обычно откупориваю шампанского бутылку и включаю в YouTube "Женитьбу Фигаро". Я могу сказать: лучшего Альмавивы, по-моему, не было на свете. Я была потом в Comédie-Française четыре года назад на "Фигаро", ну не тот совершенно... ну, "не алё ваще"

МИТРОФАНОВА: Как наши говорят.

ГОЛУБКИНА: Наши – это просто потрясающе! Расскажите что-нибудь об этом спектакле, я его очень люблю.

МИТРОФАНОВА: Мы все с детства помним.

ШИРВИНДТ: Вот насчет "любить играть", "любить не играть". Папа очень любил играть, и мы этого Фигаро сыграли раз 400. Но это вообще без того, что туда не было бы инъекций чего-то свежего, невыносимо. Но уже мотор... Мы с ним играем сцену, когда чего-то там шахматы, играем сцену, какое-то лето, уже конец сезона, и все такое, такой чистый мотор... И ужас в том, что когда идет отсюда, а не оттуда, значит, предположим он говорит: "А вы, ваше сиятельство, думали...", я должен сказать: "Я не думал вообще-то..." И я говорю: "Я об этом подумаю". Он на меня смотрит, потому что он думает о своем в это время, а я о своем. А тут что-то такое я сказал...

ГОЛУБКИНА: И пошло не так.

ШИРВИНДТ: Да, звук не тот вышел. Пауза. И непонятно, что делать дальше. Но надо что ответить. А что ответить – он не слышал, что я спросил. Так что, конечно, понимаешь, старые спектакли – это Голгофа, если в них нет инъекций импровизации, воздух – кошмар...

ГОЛУБКИНА: А вот была импровизация, когда кто-то, по-моему, папу хотел расколоть на сцене, рассмешить. Крипе кто приклеивал на грудь, кто волосы...

ШИРВИНДТ: Это все Державин, я не умею. Державин действительно, они играют спектакль "У времени в плену", где они все там мучились, и Андрюша с Папановым на всю железку играли, а Мишка играл какого-то очередного белогвардейца плохого и все время Андрюшку разыгрывался. Андюшка раскалывался моментально. То он усы наклеит как-то неожиданно, то какой-то зуб. И Андрюшка, чтобы не раскалываться, перед выходом бросался к Мишке, всего его ощупывал, такой таможенный досмотр был, что все в порядке, и вот он, значит, его досматривает, все нормально. Выходит, значит, сцена идет, все нормально идет, и Мишка открывает, а у Мишки тут на груди и так растительность, а он еще наклеил огромную рыжую сюда мочалку. И он так открыл рубашку вроде бы, и у него такая... И всё, и этот ушел. А досматривать-то он не стал, раздевать не стал, ощупал, морда нормальная, и всё.

ГОЛУБКИНА: Да, вот такие веселые истории. Нам тут, у нас есть опросник такой, мы пошли, сделали, как делал Владимир Владимирович Познер.

МИТРОФАНОВА: А оказалось, что Пруст.

ГОЛУБКИНА: А оказалось, что это Пруст, это опросник Марселя Пруста.

МИТРОФАНОВА: То есть не так все просто.

ГОЛУБКИНА: Когда ему было 14 лет, он ответил на вопросы анкеты. И эти вопросы, которые, кстати, совпадают.

МИТРОФАНОВА: А вас, кстати, приглашал Познер к себе?

ШИРВИНДТ: Очень давно, один раз, когда он еще был посвежее, мы как-то дружили.

ГОЛУБКИНА: Так. Какие добродетели вы цените больше всего?

ШИРВИНДТ: Курносый нос, длинные ноги, хорошие пальцы – у баб. Доброту и прощаемость.

МИТРОФАНОВА: То есть если вы измените, вас надо было бы простить? Во как!

ГОЛУБКИНА: Ну а как?

МИТРОФАНОВА: А если бы она не узнала, вы бы не сказали?

ШИРВИНДТ: Ну, судя по тому, что столько лет она со мной мучается...

МИТРОФАНОВА: Она не знает.

ГОЛУБКИНА: Она не знает, да. Качества, которые вы больше всего цените в мужчине?

ШИРВИНДТ: Да, в общем, тоже доброту и щедрость. И, наверное, все-таки чуть-чуть ума.

МИТРОФАНОВА: А мы почему-то не говорим: наше шоу "Любовь и голуби" – 12+, 10+, 6+...

ГОЛУБКИНА: Это что такое?

МИТРОФАНОВА: Ну, возрастной ценз.

ГОЛУБКИНА: Наше? Ну, я думаю, ну как и все, что мы делаем, это от трех до бесконечности. То есть как только начал соображать...

ШИРВИНДТ: Это что, это посадка, или что от трех?

ГОЛУБКИНА: От трех лет.

ШИРВИНДТ: Что, тюремного заключения, что ли? Условно. Дальше давай.

ГОЛУБКИНА: Давайте. Ваше любимое занятие?

ШИРВИНДТ: Наверное, все-таки рыбалка и педагогика.

МИТРОФАНОВА: Не смешно.

ШИРВИНДТ: Ну, честно отвечать или хихикать? Я могу хихикать.

ГОЛУБКИНА: Нет, честно.

МИТРОФАНОВА: Особенно "немного ума"… я поняла, что это не хи-хи...

ГОЛУБКИНА: Вот из Ростовской области пишут: "Спасибо за гостя! (сто восклицательных знаков). Ржу до слез!" Значит, ваша главная черта?

ШИРВИНДТ: Вялость.

ГОЛУБКИНА: Это правда, честно отвечает.

МИТРОФАНОВА: Это боль народа...

ШИРВИНДТ: Да.

ГОЛУБКИНА: Ваш любимый цветок?

ШИРВИНДТ: Анютины глазки.

ГОЛУБКИНА: Если не собой, то кем вам бы хотелось быть?

ШИРВИНДТ: Из животных?

ГОЛУБКИНА: Ну, может быть, из животных.

ШИРВИНДТ: Из животных – это мопсом, но только чтобы с длинными ногами.

МИТРОФАНОВА: Чтобы все оборачивались.

ШИРВИНДТ: Да.

ГОЛУБКИНА: А где бы вам хотелось жить?

ШИРВИНДТ: Жить хотелось бы на озере.

МИТРОФАНОВА: В трешке...

ГОЛУБКИНА: Да на озере с рыбалкой, я знаю все. Меня брали в детстве на рыбалку. Ваши любимые писатели?

ШИРВИНДТ: Саша Черный, Ильф и Петров, Генри. Да, пожалуй, Маркес, потому что я перечитывал недавно.

МИТРОФАНОВА: Вы перечитывали "Сто лет одиночества"?

ШИРВИНДТ: И это да. И потом, это последнее его про любовь с проституткой, вот эта щемящая штука, старческая. Как это называлось? "Мои любимые проститутки"? Я сейчас не помню, старый.

ГОЛУБКИНА: А мы-то вообще необразованные, ничего мы не читали...

МИТРОФАНОВА: Мы не читали, нам хоть...

ШИРВИНДТ: Ой, замечательные! Прочтите, девки, прочтите.

ГОЛУБКИНА: Прочтем. Александру Анатольевичу Ширвиндту в этом году исполняется 80 лет.

МИТРОФАНОВА: С наступающим!

ГОЛУБКИНА: И я хочу сказать: а мы-то уже в маразме, а он еще нет.

МИТРОФАНОВА: Я ребенку все отдала, весь мозг. Но я не жалею, хоть что-то сделала хорошее.

ШИРВИНДТ: Ну, молодец! Хороший ребенок, сколько ему?

МИТРОФАНОВА: Семь лет, девочка.

ШИРВИНДТ: Ой, молодец.

МИТРОФАНОВА: Маленькая еще.

ШИРВИНДТ: Так у тебя же будут старые уже дети, Маня?

ГОЛУБКИНА: У меня дети старые, я скоро внуков буду, наверное нянчить.

ШИРВИНДТ: Скрипку-то бросили, всё, да?

ГОЛУБКИНА: Скрипку перестали. Но и вы тоже со скрипкой завязали.

ШИРВИНДТ: И я тоже, да-да-да...

ГОЛУБКИНА: Давно. Но что делать? Да он ленивый, такой же, как вы.

ШИРВИНДТ: Ну мне Колька же говорил, что он чем-то другим занимается?

ГОЛУБКИНА: Да ничем он сейчас не занимается.

МИТРОФАНОВА: А нормально, Пруст бы вас простил.

ГОЛУБКИНА: Да? Да ничем он не занимается на самом деле, ленивый вот просто, просто.

МИТРОФАНОВА: Мы все время жалуемся все-таки, мы брюзжать начали, вот не то что старческое, а мужиков нет нормальных. Вот у подруг сколько нет парня или дети какие-то аморфные, ничего не хотят.

ГОЛУБКИНА: Да.

МИТРОФАНОВА: А все звонят из Челябинска, Красноярска: приезжайте, у нас парни хорошие, мол..

ШИРВИНДТ: Ну где? Да-да, проблема. Ты что, одинокая?

МИТРОФАНОВА: Да нет, вон...

ГОЛУБКИНА: Я!

ШИРВИНДТ: Вот я про это знаю. Да у меня начальница одинокая, красавица Ленка, и чего, не могу устроить никуда.

ГОЛУБКИНА: Ужас какой!

МИТРОФАНОВА: А что с ними случилось?

ГОЛУБКИНА: С мужиками.

МИТРОФАНОВА: Вот у меня подруга, мы с ней вчера расстались, мы с ней в театр пошли, горемыки...

ШИРВИНДТ: Но, между прочим, тут еще второй момент. Вы должны тоже решить, чего вы хотите. Потому что вы все время хотите разное.

ГОЛУБКИНА: Нет, Александр Анатольевич, я вот слушаюсь вас всегда, безусловно. И когда я разводилась со своим мужем, я пришла к Александру Анатольевичу как отцу. Я говорю: "Папа Шура, такая ситуация, в общем, так и так. Папа Шура говорит: "Ну зачем вы это делаете? Помнишь, что сказал дядя Леня Утесов?" Я говорю: "Что?" "Среди гнилых яблок выбора нет".

ШИРВИНДТ: Это да, кстати, старинная русская пословица великая.

МИТРОФАНОВА: Значит, мужчины и тогда были не очень хороши?

ШИРВИНДТ: Да и бабы были подозрительные.

МИТРОФАНОВА: Да, кстати, к бабам особые вопросы. Нет, ну мы мужчин не знаем, нам же не жалуются мужчины: вот не могу бабу нормальную найти.

ГОЛУБКИНА: Ой, а знаете что еще? Меня приводили к папе Шуре, у него мама была, она тогда была слепая уже. И меня сажали в комнату к маме, мама лепила из пластилина, мы с ней сидели. И еще была собака...

ШИРВИНДТ: Собаки все время были.

ГОЛУБКИНА: Тогда, когда мне было пять лет, когда маме уже было много очень, собака была... как ее звали?

ШИРВИНДТ: Тоша.

ГОЛУБКИНА: Который говорил?

ШИРВИНДТ: Тоша.

ГОЛУБКИНА: Он так и говорил?

ШИРВИНДТ: Да.

ГОЛУБКИНА: Собака произносила свое собственное имя.

ШИРВИНДТ: Нет, эта собака произносила... имя – это уже Натальи Николаевны собака, потрясающая, которая "мама" говорила.

ГОЛУБКИНА: Наталья Николаевна – жена Александра Анатольевича.

ШИРВИНДТ: Да, говорила "мама".

ГОЛУБКИНА: Это был такой трюк.

ШИРВИНДТ: А отец Натальи Николаевны, покойный, у них всегда были в семье эти вот большие, как называется... фокстерьер...

МИТРОФАНОВА: Эрдельтерьер.

ШИРВИНДТ: Эрдельтерьеры всегда были. И Николай Павлович, покойный, всегда сидел на даче, уже пожилой. Ну как пожилой? Младше меня лет на 20-ть, делать ему было нечего, и сидел перед ним этот, и он все говорил одну фразу: "Скажи: Сталин! И я миллионер. Скажи: Ста-лин... " Это продолжалось сутками, но так он миллионером и не стал.

МИТРОФАНОВА: Вот это круть! За такое, конечно, можно отдать.

ГОЛУБКИНА: Да, и была смешная история с собакой, это рассказывает Миша Ширвиндт. Я, конечно, могу бесконечно об Александре Анатольевиче рассказывать.

МИТРОФАНОВА: Скажи "Ста-лин..."

ГОЛУБКИНА: Миша Ширвиндт рассказывает: "Ты знаешь, отец что творит? Просто безобразничает. Собаку раскормил, лабрадора... как его зовут?"

ШИРВИНДТ: Он умер. Чос.

ГОЛУБКИНА: Чосер, Чосер, в честь...

МИТРОФАНОВА: Джеффри Чосер, английский.

ШИРВИНДТ: Да, умер. Потрясающая собака была!

ГОЛУБКИНА: Да. Откормили Чосера, как поросенка, и он не мог ходить уже, у него болели сустава. И Миша говорит: "Отец, не корми собаку, он сейчас умрет, если ты его перекормишь". То есть он сидит за столом, и у него как бы невзначай изо рта что-то вываливается под стол, чтобы Чосер мог поесть. Нам написали на самом деле вопрос: каких животных любите вы, Александр Анатольевич?

ШИРВИНДТ: Ну, я люблю собак, люблю рыб. Ужас, трагедия в моей жизни, что я думал... Вот охота – это страшное дело, убивать не могу. И я всегда думал, что рыбы – это бессмысленное дело. Тут, по-моему, в прошлом году на Валдае, я так расстроился. Я неожиданно вынул такого мерного подлещика, граммов на 300, для меня это почти что сом. И я, значит, его тяну, вынул. И когда я вынимал из него крючок, он на меня посмотрел...

МИТРОФАНОВА: И сказал: Ста-лин...

ШИРВИНДТ: Посмотрел, и так: мол, что... И в глаза у него осмысленный был вопрос: ну что ты делаешь? Это первый раз за мою тысячелетнюю рыбалку, я вдруг увидел, что это не бессмысленный какой-то рыбий глаз. Оказалось, абсолютно осмысленный глаз. И это меня так насторожило, ужас!

МИТРОФАНОВА: Вы очень впечатлительный, мы поняли.

ШИРВИНДТ: Да, стареем.

ГОЛУБКИНА: Я продолжу опросник Марселя Пруста.

ШИРВИНДТ: Давай.

ГОЛУБКИНА: Тут очень интересный такой вопрос: к каким порокам вы чувствуете наибольшее снисхождение?

ШИРВИНДТ: Что я не делаю?

ГОЛУБКИНА: Вы какие пороки, к каким порокам вы чувствуете снисхождение?

ШИРВИНДТ: Ой, снисхождение я чувствую к алкоголизму.

ГОЛУБКИНА: Да, прекрасно, к еде, к обжорству.

ШИРВИНДТ: Да. К этому самому несчастному курению. И к употреблению ненормативной лексики.

ГОЛУБКИНА: О девчонках мы молчим.

ШИРВИНДТ: Но я борюсь, хотя вместе со мной борется страна, Дума, не знаю, человечество, все кому не лень, кто не может их побороть.

ГОЛУБКИНА: Так. Дальше. Ваши любимые блюдо и напиток?

ШИРВИНДТ: Любимое блюдо – фаршированная рыба.

ГОЛУБКИНА: Гефилте фиш вы любите? Вы любите гефилте фиш?

МИТРОФАНОВА: А как же? Она же на вас смотрит...

ШИРВИНДТ: Она на меня смотрит через муки Натальи Николаевны.

ГОЛУБКИНА: Слушайте, я вам сделаю, я умею делать гефилте фиш.

ШИРВИНДТ: Пожалуйста, пожалуйста.

МИТРОФАНОВА: А как же тот подлещик?

ГОЛУБКИНА: А вы как больше любите – с морковкой или со свеклой?

ШИРВИНДТ: Я люблю со свеклой.

ГОЛУБКИНА: А напиток знаете какой Александр Анатольевич любит? Анисовую водку, любит маленькие перепелиные яйца.

МИТРОФАНОВА: И мужское имя Ролан.

ГОЛУБКИНА: Да. И не шпроты, а как они назывались? Что вы любите, вот эту рыбу?

ШИРВИНДТ: Как назывались? Килечки. Нет, шпроты, шпроты. Ну а насчет этой несчастной "Узо", вот этой анисовой водки, все знают, это мой порок, и они думают, что я только ее пью. Просто где-то я обмолвился. Все взятки...

ГОЛУБКИНА: Все дают "Узой".

ШИРВИНДТ: Да, тащут эту "Узу".

ГОЛУБКИНА: Да, и пармезан, вы еще любите пармезан.

ШИРВИНДТ: Пармезан, да.

МИТРОФАНОВА: Друзья, мне приходится ваш кулинарный поединок прервать. Новости на "Маяке".

ГОЛУБКИНА: А, ну ладно, мы договорим за кулисами. Пока!