Любовь и голуби Геннадий Хазанов

ГОЛУБКИНА:  Это «Любовь и голуби».

МИТРОФАНОВА:  Это мы, здравствуйте. Шоу межгалактическое, сверхпопулярное, это мы нашему гостю особенно внушаем сейчас. Геннадий Викторович Хазанов у нас в гостях. Здравствуйте, уважаемый наш, любимейший.

ГОЛУБКИНА:  Народный артист РСФСР.

ХАЗАНОВ:  Здравствуйте.

МИТРОФАНОВА:  Спасибо, что вы к нам пришли. Вы вообще отлично выглядите.

ГОЛУБКИНА:  Да, вообще.

МИТРОФАНОВА:  Потому что после геронтологов мы тут, в общем, проветривали.

ГОЛУБКИНА:  Вы масло ели сливочное?

МИТРОФАНОВА:  На багете?

ХАЗАНОВ:  Я должен вам сказать, что у меня со сливочным маслом особые взаимоотношения. Я когда ходил в детский сад, это было после войны…

МИТРОФАНОВА:  Кубик на хлебе?

ХАЗАНОВ:  И вот этот кубик, который твердый…

МИТРОФАНОВА:  Вилкой его надо было.

ХАЗАНОВ:  Да, я ненавидел с детства сливочное масло. Ненавидел. Заставляли есть. Ел я хуже всех в группе и всегда оставался последний, потому что тех, кто был сыт, всех отпускали из столовой. А я сидел и мучил эти продукты. Но главная задача была, когда отвернется воспитательница, кинуть этот кусок сливочного масла в чай, потому что чай это единственное, что можно было не пить. Кашу надо было есть. И вот я так быстро - раз, потом она поворачивалась, и ее устраивало всё, мальчик масло съел. Я искренне не люблю сливочное масло всю жизнь.

ГОЛУБКИНА:  Вот, и как вы прекрасно выглядите. Значит, вы подтверждаете эту версию.

ХАЗАНОВ:  А в основном я ем геронтологов.

МИТРОФАНОВА:  Вкусный геронтолог - это хорошо приготовленный. Сложности, значит, у вас начались еще в детстве?

ГОЛУБКИНА:  С едой в первую очередь.

МИТРОФАНОВА:  И с людьми, судя по всему.

ХАЗАНОВ:  Да.

МИТРОФАНОВА:  Воспитывающими.

ХАЗАНОВ:  Да, действительно, и вообще страсть к правде, которая пробудилась очень рано. Я помню, после какой-то болезни (я часто простужался, и были какие-то пропуски в посещении детского сада) однажды меня мама привела утром, побежала сама на работу, нас повели руки мыть перед завтраком. И я увидел, что какие-то люди вошли в эту комнату, где рукомойники, так это тогда называлось…

МИТРОФАНОВА:  А сейчас точно так же, несколько раковин прикреплены, просто низко…

ХАЗАНОВ:  Да?

МИТРОФАНОВА:  Да, в детском садике в таком обыкновенном.

ХАЗАНОВ:  И я смотрю на мыло и говорю: «Что это случилось? У нас обычно хозяйственное, а сегодня туалетное». А эта воспитательница или нянечка, я уже не помню, кто это сказал, тогда это называли техничка, вот слово было такое, и вот эта техничка, которая имела непосредственное отношение к мылу, она сказала: «Геночка, да ты болел, ты забыл, у нас всегда туалетное мыло». Я говорю: «Нет, у нас как раз всегда хозяйственное, а сегодня, наверное, комиссия приехала».

МИТРОФАНОВА:  То есть вы всё это выговорили?

ГОЛУБКИНА:  Ох ты, а сколько вам лет было-то?

ХАЗАНОВ:  Ну, пять, может быть.

ГОЛУБКИНА:  Ничего себе!

ХАЗАНОВ:  И мать пришла меня забирать из сада, ей сказали: ваш сынок сегодня нас подвел. Заложил всех.

ГОЛУБКИНА:  «Тигру в зоопарке мяса недодают…» Вот это честный попугай!

МИТРОФАНОВА:  Ну, сейчас у детей, по-моему, повеселей. Мало того, что комиссий меньше, они детей как-то не успевают…

ГОЛУБКИНА:  Сейчас просто мыла больше.

МИТРОФАНОВА:  А может, и это.

ХАЗАНОВ:  Хозяйственного. Оно называется туалетным.

ГОЛУБКИНА:  Да.

ХАЗАНОВ:  Нет, я думаю, сейчас все-таки по-другому всё обстоит дело. Ну, слушайте, война закончилась только, когда я ходил в детский сад, ну что тогда было.

МИТРОФАНОВА:  1945 год, да.

ХАЗАНОВ:  Время тяжелое было очень.

ГОЛУБКИНА:  Я, знаете, прочитала ваше интервью, в котором вы рассказывали о вашем детстве, о вашей маме, и там я, с одной стороны, увидела и много любви, и в то же время очень много горечи от того, как прошла жизнь и бабушки с дедушкой, и мамы, как родители не дали возможности ей реализоваться, она не стала балериной, как она хотела.

ХАЗАНОВ:  Да. Ну, во всяком случае, она хотела, это не факт, что она бы ею стала.

ГОЛУБКИНА:  Хотя бы попытка.

ХАЗАНОВ:  Но хотела очень всю жизнь, да. Ну как всю жизнь, когда срок прошел, эта любовь трансформировалась просто в какую-то тягу к театру, потому как эстрада у нас дома…

ГОЛУБКИНА:  Презирали?

ХАЗАНОВ:  …вызывала только презрение, больше ничего. Это было такое, я бы сказал, такое активное неприятие. Я не понимал почему. И вот я прожил жизнь, и наконец я понял.

МИТРОФАНОВА:  И почему? А начали понимать в 1997-м, когда вы стали главой московского Театра эстрады?

ХАЗАНОВ:  Вы знаете, я понимать это все-таки стал пораньше. Особенно это связано с этим так называемым сатирическим жанром.

МИТРОФАНОВА:  Да, Арканов недавно жаловался, что, когда его называли писатель-сатирик, он расстраивался.

ХАЗАНОВ:  Да, и он это, как бы сказать, он давно уже себя никаким сатириком не считал. Я вообще считаю, что сатирик это диагноз, а не профессия, а когда еще говорят: писатель-сатирик, артист-сатирик, это какое-то просто, ей-богу... Я вспоминаю, как много-много лет назад Ширвиндт сказал, вздохнув: «Господи, ну что же это такое, как можно театр назвать Театром сатиры?» Тем не менее вот так получилось, что руководит именно этим театром с таким странным названием.

ГОЛУБКИНА:  Очень за эти годы поменялся юмор, и в худшую сторону как-то. С одной стороны, раньше была эстрада довольно зажатая такая. Аркадий Исаакович когда-то рассказывал, что ему даже руки, когда он учился, привязывали бумагой какой-то там, чтобы он ими не размахивал. То есть как-то всё было статично, нельзя было делать лишних движений.

ХАЗАНОВ:  Ну, не совсем так, Маша.

ГОЛУБКИНА:  Вот интересно.

ХАЗАНОВ:  Но все-таки я знаю хорошо, о чем вы говорите. Владимир Николаевич Соловьев, который преподавал мастерство у Райкина, он руки завязывал, для того чтобы студент разорвал вот эти бумаги или что там, тряпки, чем там завязывали, один раз в самом важном месте. А не просто чтобы руками не размахивал. Вот я сейчас был в Риге и пришел на спектакль Русского драматического театра имени Михаила Чехова. Это самый старый русский театр за рубежом. Ему в прошлом году исполнилось 130 лет. И театр в очень хорошем состоянии, и не только, что называется, чисто внешне, а и творчески театр в хорошем состоянии. И у театра есть довольно большое количество дополнительных обременений, кроме самого театра как такового, они еще несут некую культурологическую функцию, потому как сохранение русского языка, скажем, в странах Балтии, как они говорят, это сегодня почти, ну, не подвиг, конечно, но все-таки это непростая история.

МИТРОФАНОВА:  Поступок.

ХАЗАНОВ:  Поступок. И вот впервые с 1939 года они в качестве автора избрали Михаила Юрьевича Лермонтова в связи с тем, что, значит, 200 лет. И они сделали «Княжну Мэри». Я не буду давать никаких оценок, потому что рядом со спектаклями такими, как «Фро», это по Платонову Андрею, замечательно сделан спектакль, замечательно, и вообще театр стоит на очень высокой ступени профессиональной… Так вот там Печорина изображал артист…

МИТРОФАНОВА:  Слово «изображал» - и уже всё понятно.

ХАЗАНОВ:  Но он именно изображал. Что он творил руками! И режиссер, бедная женщина, которая, видно, с ним намучилась, она велела одну руку ему держать сзади просто. И это было какое-то странное ощущение, вот так он рассказывал, это было что-то такое…

МИТРОФАНОВА:  Как Ленин на броневике.

ГОЛУБКИНА:  Раненный в руку причем уже.

ХАЗАНОВ:  Шутка была хорошая: однажды Ленин так далеко руку вперед забросил, что неделю не могли найти. Вот как он далеко вперед посмотрел! Была такая…

МИТРОФАНОВА:  Ну, все-таки вторую он действительно, может, для артикуляции, он все время за жилетку держался или сзади кепку держал. Мы об этом сейчас поговорим…

ХАЗАНОВ:  Ну ладно, сзади кепку держал. На одном памятнике вообще с ума сошли… вы помните эту историю?

ГОЛУБКИНА:  На голове и в руке была?

ХАЗАНОВ:  Да, с двумя кепками. А между прочим, детский сад, о котором я вам рассказывал, дело в том, что детский сад был при заводе, где мама работала, завод носил имя Владимира Ильича, он и сейчас есть, этот завод электромеханический. Рядом с детским садом в соседнем дворе место, где поймали Каплан, и на этом месте…

МИТРОФАНОВА:  С веселым именем Фанни?

ХАЗАНОВ:  Да. Был поставлен памятник, и там Ленин был практически как из детского сада, он был такой маленький. Я помню, как мы с Парфеновым, я его потащил туда в этот двор, и мы подошли, и я увидел: Ленина нету. Вот этот огородочек стоит, а Ленин эмигрировал.

ГОЛУБКИНА:  Его увезли к себе на дачу, видимо, местные, в шалаш.

МИТРОФАНОВА:  Однозначно. Ну, если говорить о памятниках, сегодня памятник открывается серьезный достаточно, уже открыли его…

ГОЛУБКИНА:  Да у нас тут одни памятники кругом. Геннадий Викторович тоже памятник, в общем-то. Человек и пароход, трогать страшно.

МИТРОФАНОВА:  Мы хотели его потрогать, а геронтолог его просто схватила.

ГОЛУБКИНА:  Схватила, да.

ХАЗАНОВ:  Схватила, сказала: «А это что такое?» - показав на живот.

ГОЛУБКИНА:  «А что это у вас, прекрасная Солоха?» «А это у меня монисто», - надо было сказать.

МИТРОФАНОВА:  Да не то слово, я чуть под землю не провалилась. Насчет памятника, я просто вспомнила, кто-то нам вчера сказал, что открыли памятник Розенбауму.

ХАЗАНОВ:  Серьезно?

МИТРОФАНОВА:  Кроме шуток.

ГОЛУБКИНА:  Может, какому другому Розенбауму, может быть, Иосифу Петровичу Розенбауму, открывателю…

МИТРОФАНОВА:  Нет, Розенблюмов много, а Розенбаум один, я так считаю.

ХАЗАНОВ:  Не один. У меня в музыкальной школе была, как бы сказал Ширвиндт, глубоко славянская дама Роза Моисеевна Розенбаум. Она у меня…

МИТРОФАНОВА:  Я же про мужчин.

ХАЗАНОВ:  А Розенбаум поди разбери, пока не посмотришь на Розенбаума, кто это, тетка или дядька. Так вот, значит, Роза Моисеевна, она на меня смотрела, прямо скажем, без уважения, потому что я так не любил ходить в музыкальную школу на это фортепиано, это невозможно было, просто ужас. Потому как рядом мои товарищи в футбол играли, а мне надо было с этой нотной…

МИТРОФАНОВА:  «Мои русские товарищи», забыли усугубить.

ХАЗАНОВ:  Разные были, и татарский был народ, всяко было, много. Короче говоря, я пропустил там два или три занятия. И мне было велено от матери принести справку. Но я же понимал, что я не могу маме сообщить, что я занимался серьезным мужским делом на футбольном поле, я решил сам написать. А у меня был очень хороший почерк.

ГОЛУБКИНА:  Лучше, чем у мамы?

МИТРОФАНОВА:  В сто раз.

ХАЗАНОВ:  Лучше. У меня лучше. У меня и по сей день…

МИТРОФАНОВА:  Вы сейчас не шутите?

ХАЗАНОВ:  Абсолютно. У меня сохранился по сей день, ну, я не могу сказать каллиграфический, но, если я не тороплюсь и если я спокойно пишу, просто видно, что мальчика выучили в свое время на уроках чистописания. И вот я этим каллиграфическим почерком с нажимом, с наклоном, всё правильно, всё сделал.

ГОЛУБКИНА:  Слишком хорошо.

ХАЗАНОВ:  Я написал: мой сын пропустил занятия (или уроки, я не помню) по болезни. И подписался: «С горячим приветом». Я никак не мог понять, как она догадалась, что это не мама писала. Как она могла, эта Роза Моисеевна. Но она же была Розенбаум, поэтому она догадалась, что это вот сам пацан написал.

МИТРОФАНОВА:  С горячим приветом?

ХАЗАНОВ:  Так что памятник, я не знаю, может быть, Александру Яковлевичу поставили уже памятник. У нас не один, кому при жизни ставили, у нас есть еще образцы.

ГОЛУБКИНА:  Кто?

ХАЗАНОВ:  Ну, я не хочу говорить.

ГОЛУБКИНА:  Нет, есть улица в Одессе, названная именем Жванецкого.

МИТРОФАНОВА:  Ну, это нормально еще.

ГОЛУБКИНА:  И улицу именем назвать, это же тоже памятник в каком-то смысле.

ХАЗАНОВ:  Конечно.

ГОЛУБКИНА:  А он говорит: о, мне даже приятно. Ну а что?

ХАЗАНОВ:  «Ты где? Где сейчас находишься?» - «Да я на Жванецкого». Это, вы знаете, наши когда стали приезжать в эмиграцию…

МИТРОФАНОВА:  А в какую страну?

ХАЗАНОВ:  Ну, в Штаты. Они языка не знали. Говорили: «А где стоишь? Ну прочитай, где стоишь?» - «Тут написано: волк и донт волк».

МИТРОФАНОВА:  Да, вот сейчас истории-то вспоминать хорошо.

ГОЛУБКИНА:  Очень изменился юмор. Мне когда-то Мишин сказал, году в 1992-м или 1993-м: «Интересно, когда настанет то время, когда мы перестанем смеяться над остроумием остроты, а начнем смеяться над тем, как человек просто упал?» То есть в советском времени не смеялись, ну Чарли Чаплин, естественно, существовал для нас, но вот…

ХАЗАНОВ:  Понятно, понятно.

ГОЛУБКИНА:  А сейчас мы стали смеяться именно над какой-то вот такой…

МИТРОФАНОВА:  Мне кажется, абсурдные ситуации часто смешные.

ГОЛУБКИНА:  …верхней, простой, на мой взгляд, не смешной штукой.

ХАЗАНОВ:  Вы знаете, чтобы не выглядеть таким брюзгой, я, честно говоря, всегда этого побаиваюсь, поэтому лучше лишний раз промолчать. Как сказал Марк Твен, лучше промолчать и показаться дураком, чем открыть рот и развеять все сомнения. Поэтому это процесс естественный. Дело все в том, что мы немножко лукавим, когда говорим про то, что когда-то раньше юмор был смешнее. Не совсем всё так. Во-первых, юмор тоже был разный. Был юмор у великого Райкина.

МИТРОФАНОВА:  Да. Дети его не понимали. Вот я помню его, но я не понимала, мне не было смешно, честное слово.

ХАЗАНОВ:  И был юмор тех, кто обитал на эстраде, заполнял собой. Все-таки Райкин - это особая форма театра малой формы.

МИТРОФАНОВА:  Это как стендап, то, что зарождалось… типа такого.

ХАЗАНОВ:  Вы знаете, Райкин не был стендап, нет. Вообще если говорить о таком первом стендапе в чистом виде, то у нас появился, пожалуй, Задорнов. Я сейчас, еще раз, без всяких комментариев, но как факт. Вот первый человек, который стоял у микрофона один и говорил то, что называется стендапом.

МИТРОФАНОВА:  Свои тексты.

ХАЗАНОВ:  Ну да… может быть, иногда ему казалось, что это его тексты, неважно. Факт остается фактом, вот он работал в этом формате. Все остальное все-таки имело те или иные привязки к разного рода литературе. Хотя считалось, что на эстраду - это другая литература, если ее можно вообще назвать литературой. Но все-таки. Массовость эстрады предполагала невысокий интеллектуальный уровень, невысокий. Поэтому, когда мы говорим о смешной составляющей прошлого, это тоже все очень неодинаково.

ГОЛУБКИНА:  Просто осталось одно хорошее, да.

ХАЗАНОВ:  Понимаете, Миронова и Менакер, царствие им небесное, они всегда тоже в стороне немножечко стояли вот от этой массы. Это неважно, кто-то их любил больше, кто-то меньше, все-таки они отличались от тех, кто вынужден был выходить на сцену, например, прости мою душу грешную, где-нибудь в поездках по населенным пунктам, по деревням. Это все-таки уровень образования и культуры…

МИТРОФАНОВА:  Сегодня удивительным образом мы обсуждаем юмор с профессионалом Геннадием Викторовичем Хазановым. Но профессионал в хорошем смысле, правильно? Тут юмор со всех сторон рассматриваем.

ГОЛУБКИНА:  Мы начали очень интересную штуку рассказывать, почему люди ставят памятники.

ХАЗАНОВ:  Страх смерти все-таки, ну объяснить можно. Как бы человек себя не убеждал в том, что еще никто лицензию на бессмертие не получал, но это какое-то иррациональное чувство. В принципе желание жить - это очень понятно. И люди вдруг находят в увековечивании их памяти пролонгацию жизни. Это самообман чистой воды. Понимаете, потому что если я не знаю, кто такой Скнюсиков, который жил 75 лет назад…

МИТРОФАНОВА:  Неожиданно.

ХАЗАНОВ:  Есть переулок Скнюсикова. Ну хорошо. Кто его помнит? Но родня говорит: а вот у нашего предка его переулок есть, понимаете?

ГОЛУБКИНА:  Мария Владимировна, она очень гордилась этим и говорила, что именем моего сына назвали планету, какой-то там астероид. Ну как это, ну что это?

МИТРОФАНОВА:  Я вам скажу честно, у меня ребенку 7 лет с чем-то, и когда мы посмотрели «Ералаш» с вашим участием, это навсегда, это на всю жизнь, и это не уйдет никогда. Кому повезло больше, мы не знаем.

ХАЗАНОВ:  Здесь я должен с вами не на сто процентов, а на тысячу согласиться. Если человек хочет памятник оставить, то этот памятник только в том, что он делает. Это не важно, понимаете. Вот человек изобрел мазь, и по сей день…

ГОЛУБКИНА:  Вишневского.

МИТРОФАНОВА:  Нет, Скнюсикова!

ХАЗАНОВ:  И по сей день говорят: это мазь Вишневского.

ГОЛУБКИНА:  Бани Сандуновские.

ХАЗАНОВ:  Пожалуйста. Или больница Морозовская.

ГОЛУБКИНА:  Возле которой вы и жили в детстве.

ХАЗАНОВ:  Напротив которой я рос. Сколько уж десятилетий прошло, потом ее переименовали в больницу номер 1 детскую, все равно Морозовская. Понимаете, вот это… Когда ко мне подходят дети, говорят: мы вас знаем, мы вас видели в «Ералаше», у меня только один вопрос: как они меня узнали, того, который был в «Ералаше», и который теперь? Потому что я посмотрел 17-летней давности запись недавно, сделанную в Театре эстрады, я посмотрел - ни единого седого волоса вообще на голове не было просто! Но я понимаю, что когда человеку без нескольких дней 69 лет, то он вряд ли может выглядеть так же, как, я не знаю, в 45 или даже в 50 лет, все-таки разница должна быть.

ГОЛУБКИНА:  Да вы прекрасны, спору нет.

ХАЗАНОВ:  Я в данном случае к этому отношусь спокойно. А к установке памятников просто иронически.

МИТРОФАНОВА:  А если говорить о делах и поступках… не поступках, это слишком пафосно, но вот вы сейчас над чем работаете?

ХАЗАНОВ:  Над чем я работаю?

МИТРОФАНОВА:  Что происходит? Или вообще все спокойно? Мы видим вашу занятость в проектах, и есть смешные.

ХАЗАНОВ:  Я много занят, играю на сегодняшний день уже 4 названия, потому что в этом году закончился проект, который был сделан 11 лет назад, он прожил 11 лет, с Чуриковой мы играли «Смешанные чувства», и вот осталось 4 названия, они идут в регулярном режиме. По-моему, наконец нашли пьесу, которую давно искали. Я вообще очень не люблю, когда говорят: а вот к юбилею что-нибудь будет у вас? Ну что это такое? Жизнь - юбилей каждый день, или каждый день не юбилей, ну и что?.. Это лишний повод обратить на себя внимание, понимаете. Потому что у нас довольно часто как бывает, что по поводу человека говорят, либо когда у него юбилей, либо когда он помер.

МИТРОФАНОВА:  Да, мы заметили. Знаете, кто наше на это обратил внимание? Сын Высоцкого, Никита. Пришел и говорит, что вот сейчас в 2014 году мы только одни с Машкой позвонили ему, пригласили в день памяти Высоцкого его в эфир на «Маяк».

ХАЗАНОВ:  Да, а так все тихо.

ГОЛУБКИНА:  Вообще. Зато когда юбилей это…

ХАЗАНОВ:  А всё, некруглая дата, какие тут вопросы, понимаете? Вот сейчас все будут шуметь 10 февраля следующего года, я надеюсь, будет 100 лет Владимиру Михайловичу Зельдину, понимаете. Потом пройдет два дня…

ГОЛУБКИНА:  Мы Владимира Михайловича тут через день вспоминаем.

ХАЗАНОВ:  Слушайте, это, конечно, какой-то…

МИТРОФАНОВА:  Феномен.

ХАЗАНОВ:  Нет, ну абсолютно.

МИТРОФАНОВА:  Как один за всех.

ГОЛУБКИНА:  Я думаю, люди вообще такие. И потом, вы знаете, есть такие слова благодарности и почтения, это не очень свойственно человечеству, мне так кажется…

ХАЗАНОВ:  У меня вот такой неразрешимый для меня вопрос. Я, например, всегда, получая какую-то там поздравительную эсэмэску или не поздравительную, а просто, я считаю своим долгом ответить, я так воспитан. И пускай это будет одно слово «спасибо», неважно. И я как-то раньше очень удивлялся: поздравляешь человека с днем рождения, он тебе даже в ответ не пишет спасибо. Это не касается всех без исключения, но это довольно распространенная вещь.

ГОЛУБКИНА:  Сейчас - да. Но это уже такое последствие компьютерное, я думаю, потому что раньше, когда приходило письмо или когда звонил телефон, это уже было событие.

ХАЗАНОВ:  Наверное. Ну, по телефону, понимаете, по телефону невозможно не сказать спасибо.

ГОЛУБКИНА:  Естественно.

ХАЗАНОВ:  Если человек разговаривает.

ГОЛУБКИНА:  Но можно не поздороваться, например, снимая трубку.

МИТРОФАНОВА:  У вас скоро такая дата, что орден может быть или еще что. Я бы себе купила «роллс-ройс», ну так, на всякий случай.

ХАЗАНОВ:  А вот зачем?

МИТРОФАНОВА: Ну, чтобы было.

ХАЗАНОВ:  Вы знаете, насчет «роллс-ройса».

МИТРОФАНОВА:  Во-первых, это красиво.

ХАЗАНОВ:  Я прошел все эти стадии. Я помню, вот когда началась эта рыночная жизнь или даже предтеча рыночной жизни, ну, когда стали выпускать за рубеж, я помню, как в 1989 году, 25 лет назад, я на первом в своей жизни «мерседесе» въехал на территорию Советского Союза. Прошло время, я номера даже не менял, никто не мог понять, что это были номера перегонные, а гаишники не знали тогда, что это такое, и думали, посольство или что это такое, и как-то так уважительно.

ГОЛУБКИНА:  А какая машина была?

ХАЗАНОВ:  «Мерседес», да, причем сначала был 280-й, а потом буквально через два года…

МИТРОФАНОВА:  500-й.

ХАЗАНОВ:  560-й.

МИТРОФАНОВА:  Да вы что?

ХАЗАНОВ:  Это был танк!

ГОЛУБКИНА:  Смерть, как говорится, всем поклонницам.

ХАЗАНОВ:  И у меня вдруг как-то всё, насытился я. И однажды, когда Борис Николаевич Ельцин задал мне вопрос, почему это я в президентский клуб, членом которого я состоял, приезжаю на «жигулях», а все там стоят эти членовозы, все это серьезно, я сказал: Борис Николаевич, у меня очень простое объяснение. Ваша машина охраняется, и вашу машину никто угнать не может. У меня недавно угнали машину, это были «жигули». И я понимаю прекрасно, что меня защитить от этого не могут. Так уж тогда не так жалко будет «жигули», как жалко будет какой-то «мерседес». Вот все, больше ничего. Я понял, что вообще это средство передвижения и не более того. Вот говорят, это красиво. Ну, конечно, это более комфортно, это все. Теперь надо смотреть, что за это надо заплатить…

ГОЛУБКИНА:  Плюсы и минусы.

МИТРОФАНОВА:  Бюджет, я всегда Бурятию вспоминаю.

ГОЛУБКИНА:  Бюджет небольшого колхоза, да. Вот интересно вы говорили в одном интервью, это мне понравилось очень, почему вы стали актером. Вы вдруг сказали - и я понимаю, это редко кто может сказать, признаться, - что это власть, актерская власть.

ХАЗАНОВ:  Чистая сублимация. Желание стать актером, я давно это проявил для себя, это недолюбленность в детстве. Вообще желание стать публичным - это проблемы, идущие из детства. Что-то там такое в человеке происходит, что человеку нужна некая сатисфакция за это. Он так себя самоутверждает.

МИТРОФАНОВА:  Геннадий Викторович, но я бы с публичностью это все-таки не отождествляла, поскольку есть политики, есть реально лидеры, которые просто… или это тоже, думаете?

ХАЗАНОВ:  Туда же все.

ГОЛУБКИНА:  Еще хуже.

ХАЗАНОВ:  Власть, вообще желание власти - это, конечно, из области психологии и психиатрии, и неврологии, я в этом глубоко убежден. Человек рождается на землю голым и никем.

ГОЛУБКИНА:  И в гроб…

ХАЗАНОВ:  И уходит точно так же, когда заканчивается земная жизнь, он так же, вот лежит это тело.

ГОЛУБКИНА:  Чего вы на меня показываете?

ХАЗАНОВ:  Я показываю на наушники.

ГОЛУБКИНА:  Я еще пока сижу нормально.

ХАЗАНОВ:  Нет, на наушники.

ГОЛУБКИНА:  А, ну хорошо.

МИТРОФАНОВА:  Ну, вы мудрый, вы взрослый.

ГОЛУБКИНА:  Мудрый, мудрый, всю жизнь как бы шел к этому через материальные блага, успех.

ХАЗАНОВ:  Да, да. Знаете, что плохо? Плохо, что я об этом говорю, что называется, наевшись. Ну, хотя бы наевшись к этому можно придти.

ГОЛУБКИНА:  Это как вариант, да.

ХАЗАНОВ:  Потому что совсем высочайшая мудрость, когда ты и не бежишь за насыщением.

ГОЛУБКИНА:  Ну, это старцы какие-то.

МИТРОФАНОВА:  Сенека в молодости прозрел.

ХАЗАНОВ:  Это очень редко кто…

ГОЛУБКИНА:  Нет, Диоген, допустим, сразу догадался.

МИТРОФАНОВА:  А это совсем давно. Ну, тогда же, когда и Сенека.

ГОЛУБКИНА:  Когда у них и погода хорошая была, и рыба в Средиземном море водилась.

МИТРОФАНОВА:  Тоже верно, а тут, когда холод, вообще мерзнешь, как собака.

ГОЛУБКИНА:  Восемь месяцев зима, вместо фиников морошка.

ХАЗАНОВ:  Это да. Надо сказать, с климатом нам повезло. А вы знаете что, давным-давно я оказался в Эшкориале, это такое место под Мадридом, типа загородной резиденции, типа Версаля. Вот испанские короли и всякие особы жили в этом дворце. Я попал туда на экскурсию и остановился около географической карты. Я могу ошибиться, то ли 17-й век, то ли 16-й век. И там на месте, где была Россия, там было написано «Терра инкогнита». То есть они даже не знали, что там такое.

ГОЛУБКИНА:  Неизведанная земля.

МИТРОФАНОВА:  А все остальное, по-моему, было испанское, нет? Они же все покоряли.

ХАЗАНОВ:  Много у них, они же были такие серьезные колонисты. Поэтому, конечно, у нас самая большая территория. Я не очень понимаю, когда люди говорят: мы гордимся тем, что у нас самая большая территория.

ГОЛУБКИНА:  А чем еще?

ХАЗАНОВ:  Нет, я не понимаю, почему этим надо гордиться, почему это вызывает такое чувство, которое Николай Михайлович Карамзин называл «географический патриотизм». Вы знаете, это… мы гордимся, что у нас самая большая тундра.

ГОЛУБКИНА:  Ну да, и люди, и мужчины часто гордятся своими самыми большими машинами, например.

ХАЗАНОВ:  Конечно.

ГОЛУБКИНА:  Вы сказали, что поняли, и довольно давно, что если что-то очень сильно хотеть, то…

ХАЗАНОВ:  Ну, появляется все-таки…

ГОЛУБКИНА:  Привязанность, зависимость?

ХАЗАНОВ:  Зависимость.

ГОЛУБКИНА:  То есть ты себя, с одной стороны, обкрадываешь, но это дает тебе движение вперед.

ХАЗАНОВ:  Ну, конечно.

ГОЛУБКИНА:  А когда вы поняли это, что, в общем, нет ни в чем никакого смысла, то что?

МИТРОФАНОВА:  Как дальше-то бодриться? Мы же на пути, вот нам 40 лет.

ХАЗАНОВ:  Знаете, надо получать тогда от процесса радость. Я прочитал чудесную притчу о смысле жизни, она заканчивается тем, что, когда человек подошел к концу жизни, он понял, что нет ничего глупее, чем искать смысл в жизни, и, может быть, нет никакого смысла. Жизнь и есть сам смысл. И вот мы провели с вами почти час, и вот мы прервались на несколько минут, я подумал, вот этот час, он больше никогда не вернется в жизни, но он был прожит у меня с радостью, у меня не было ощущения, что это какая-то несмазанная телега, еле движется. Это прежде всего от того, кто задает тональность разговора, от вас, от ведущих. Есть предмет разговора или нет. Про меня ходят всякие легенды, что я неконтактный, что я капризный, что я, значит, представляю большую опасность для журналистов…

ГОЛУБКИНА:  Так им и надо, гадам, я вас поддерживаю.

ХАЗАНОВ:  Я говорю: это правда. Я говорю: это правда по одной простой причине: у меня нет с ними точек пересечения, мне с ними не о чем разговаривать, а им тогда…

ГОЛУБКИНА:  Тем более.

ХАЗАНОВ:  А им со мной тоже. Потому что, когда начинается, как говорили у нас в оркестре Леонида Осиповича Утесова, «фрайнаб» («фрайнаб» - это фрайерский набор), когда идет фрайнаб этих вопросов, не имеющих никакого смысла абсолютно, тогда я становлюсь, наверное, невыносимым, я говорю: нет предмета для беседы. У меня вот этот час был очень радостный.

ГОЛУБКИНА:  А у нас-то какой! Слушайте, про Леонида Осиповича вспомнили, сколько же про него было анекдотов и историй! Мама дружила с Тоней Ревельс, его женой, и какие Тоня рассказывала потрясающие истории про какого-то Мотю, который был директором ансамбля! Вы же с ними ездили на гастроли. Леонид Осипович шутил же постоянно, я имею в виду розыгрыши.

ХАЗАНОВ:  Дело в том, что Тоня, царствие ей небесное…

ГОЛУБКИНА:  Да, потрясающая.

ХАЗАНОВ:  Тонечка была чудная женщина, чудесная, она же работала у Леонида Осиповича задолго до моего прихода. Я же пришел в оркестр 45 лет назад, и уже Тоня не работала, не танцевала.

ГОЛУБКИНА:  Ну да, она артистка балета была.

ХАЗАНОВ:  Конечно, она работала с Новицким, со своим мужем, там такой танцовщик был, и обожала всю жизнь Леонида Осиповича, и она скрасила ему очень последние годы жизни.

ГОЛУБКИНА:  Да. Я хотела не про Тоню даже сейчас. Может быть, вы вспомните какую-то историю для нас, уж извините, что я прошу.

ХАЗАНОВ:  Про Утесова?

ГОЛУБКИНА:  Про Утесова, какой-то вот розыгрыш утесовский.

МИТРОФАНОВА:  Его-то совсем редко вспоминают, правда.

ХАЗАНОВ:  Я вам расскажу. Я пришел к нему, мне было 23 года, и он меня через год куда-то повел в Центральный дом работников искусств обедать. Дело было летом. В то время этот дом был очень востребованным в Москве, такое место было. Ну, мы пришли в ресторан этого ЦДРИ, сели за стол, никого не было больше, мы были вдвоем. И нам принесли суп. Леонид Осипович взял ложечку, попробовал и зовет официантку. Она подходит, он говорит: «Дочка, забери это». Она спрашивает: «Леонид Осипович, - причем так искренне, - вам не понравилось?» Он говорит: «Дочка, не в этом дело, это даже кушать не надо, это уже говно».

ГОЛУБКИНА:  Вот это такая точка, ребята, вот то, о чем мы говорили…

ХАЗАНОВ:  Даже слушать не надо - это уже…

ГОЛУБКИНА:  Даже и работать не надо, потому что в итоге мы приходим к выводу: и в чем смысл?

ХАЗАНОВ:  Нет, смысл в том, что посылает господь. Работа, жизнь, дети, чувства…

МИТРОФАНОВА:  Друзья, может быть.

ХАЗАНОВ:  Близкие, друзья. Понимаете, это все…

ГОЛУБКИНА:  Вопрос. Как вы относитесь к критике?

МИТРОФАНОВА:  Когда вас критикуют, не просто на пустом месте какая-нибудь…

ГОЛУБКИНА:  Или только лесть сплошная?

ХАЗАНОВ:  Нет, я как раз, что называется, не запеленут лестью. Более того, я и слушать это не люблю, потому что сам себе самый страшный судья, и сам себе в этом смысле…

МИТРОФАНОВА:  Геронтолог.

ХАЗАНОВ:  Самый большой панегирик.

ГОЛУБКИНА:  Как Пушкин.

ХАЗАНОВ:  Я залез недавно в записи, сделанные где-то в середине 90-х годов или в конце 80-х, вот это какое-то десятилетие было, я посмотрел и сказал: не страшно заканчивать, потому что действительно я могу что-то показать и сказать: вы знаете, вот это совсем неплохо, и по профессии это неплохо…

ГОЛУБКИНА:  А как в театре быть, когда играешь спектакль, потом заканчиваешь, и знаешь, что был спектакль, а как его показать, он уже прошел?

ХАЗАНОВ:  Никак. А как бабочка, когда сутки прожила - и всё? Это очень сложная вещь.

ГОЛУБКИНА:  Правда, жалко бывает?

ХАЗАНОВ:  Ну конечно. А человеческая жизнь не так?

ГОЛУБКИНА:  Так, напустили тут…

МИТРОФАНОВА:  На оптимистической ноте, на несколько веселой ноте заканчиваем - смысла в жизни нет, бабочка…

ГОЛУБКИНА:  Опять же и кушать не надо.

ХАЗАНОВ:  Нет, кушать не надо - это геронтологи говорят, а я говорю, что надо кушать. Спасибо вам большое.

МИТРОФАНОВА:  Спасибо вам огромное. Дай бог, здоровья, до новых встреч.

ХАЗАНОВ:  Взаимно.

ГОЛУБКИНА:  Геннадий Викторович Хазанов. Спасибо.