Любовь и голуби 100-летие Юрия Борисовича Левитана

МИТРОФАНОВА: Друзья, приветствуем вас. И хотим приветствовать наших гостей, наших коллег журналистов Алексея Евгеньевича Ермилова и Владимира Игоревича Безяева. Здравствуйте, уважаемые гости. И вам слово и дело. Мы молчим.

БЕЗЯЕВ: Добрый где-то день. Мы сегодня должны поговорить о великом человеке Юрии Борисовиче Левитане, которому сегодня могло исполниться 100 лет. Вот кто такой Левитан? Только один голос, только один трибун? Или это все-таки и образ, и звук, и действительно человек-уникум, человек своей эпохи?

МИТРОФАНОВА: Давайте эту эпоху обрисуем, потому что нас слушают иногда и совсем юные ребята. Конечно, тема войны, она в наших жизнях у всех, в семьях она присутствует. С годами чуть меньше, потому что люди уходят. А люди, которые были, как Левитан, символы того времени, о них, к сожалению, молодежь забывает. И чтобы такого не было, мы договорились, что вы придете и к столетию подготовите программу.

БЕЗЯЕВ: Я добавлю, что голос-то Левитана живет во многих фильмах…

МИТРОФАНОВА: Но эти фильмы мало смотрят.

БЕЗЯЕВ: Ну опять же не надо говорить за молодежь, которая, как ни странно, любит эти фильмы, поскольку там мы побеждаем. И психология победителей будет востребована всегда.

МИТРОФАНОВА: Я говорю как оппонент. Чтобы был спор.

БЕЗЯЕВ: Левитан - не только война. Он вошел уже в историю и понравился вождю всех народов хотя бы потому, что на одном из съездов, до войны, пять часов читал доклад Сталина. А до этого его не брали даже в техникум кино, потому что он окал. Он владимирский был.

МИТРОФАНОВА: Он еврей.

БЕЗЯЕВ: Дело не в том, еврей или не еврей…

ГОЛУБКИНА: Кстати, очень даже в том.

МИТРОФАНОВА: Не брали из-за этого на работу.

БЕЗЯЕВ: Ну, не знаю, брали на работу, и полно у нас было, как говорится, лиц пятой национальности…

ЕРМИЛОВ: Вы знаете, его национальность очень волновала человека по фамилии Шикльгрубер, был такой человек. Почему он его и объявил врагом номер один, почему он обещал его повесить тут же в тот момент, когда они ворвутся в Москву. И врагом номер два он объявил Сталина, то есть даже Сталин был в тени. Именно потому, что Левитан, мало того что он олицетворял Россию, Советский Союз, он олицетворял еще для него и, конечно, еврейство. А это уже было для него, как говорится, слишком. Но самое интересное, что и во время войны, и после, я смею вас заверить, никого не интересовала его национальность. Абсолютно.

МИТРОФАНОВА: Абсолютно, да, да. Но это времена и нравы, это не главная тема. Главная тема – человечность, когда один начальник не ставит кого-то, потому что тот такой-то, а другой ставит. А этот доказал всем, что национальность значения не имеет.

ЕРМИЛОВ: Не только он доказал, не в этом дело. Дело в том, что во время войны действительно национальность у нас не имела такого значения…

ГОЛУБКИНА: Зато в Германии она имела значение, поэтому мы и говорим об этом.

БЕЗЯЕВ: Да, а у нас был советский народ. Никакого значения это не имело, к счастью. И, надеюсь, не будет иметь.

ЕРМИЛОВ: И Левитан, смею вас заверить, он был по духу своему, по своей культуре, по своему знанию русского языка он был чисто русский человек.

БЕЗЯЕВ: Не чисто, а глубоко русский человек. Итак, самое главное – мы ушли от темы, - кто такой был Левитан? Эпоха, символ? Или вот то единение редчайшее образа и звука? Алексей, ты в этом плане специалист.

ЕРМИЛОВ: Вы знаете, и то, и другое, и третье. Это был удивительный человек.

МИТРОФАНОВА: Вы его видели?

БЕЗЯЕВ: Видели?!

ГОЛУБКИНА: И даже руками трогали, я думаю?

БЕЗЯЕВ: Не то что трогали…

ГОЛУБКИНА: Водку вместе пили?

БЕЗЯЕВ: Нет, он не пил.

ГОЛУБКИНА: Вообще?

БЕЗЯЕВ: Вот я не помню ни одного раза. Ну, были банкеты там, всё, но это было тихо и скромно. Я помню, он стоял один раз с рюмочкой и с Розенталем, который один из столпов был русского языка.

ЕРМИЛОВ: Это были великие знатоки и пропагандисты русского языка. Вот заметьте, сейчас речь наша стала неразборчивой, стала немножко невнятной. Виноваты в этом, к сожалению, мы все, и те, кто работает на радио и на телевидении. У нас нет такой, знаете, эталонной русской речи – не дистиллированной, а эталонной. Не то что это должен быть голос диктора, но нету правильных русских интонаций. (Я о присутствующих не говорю.)

Сейчас мы услышим голос Левитана, и мы услышим, как Левитан говорит: «Говорит Москва!». Вы обратите внимание, он напирает на «а». Это московское аканье. Но вначале давайте мы послушаем, мне довелось как-то взять интервью у Левитана. Вообще у Левитана редко кто брал интервью – а чего у него брать интервью, он вот он, ходит по коридорам, а я вдруг подойду: «Юрий Борисович, я у вас интервью возьму». Но просто так получилось, меня попросили для одного киножурнала взять у него интервью, там всего-то три слова, а мы увлеклись, и он начал рассказывать про себя, про свою жизнь и про то, как они работали во время войны.

ЛЕВИТАН (запись): Нужно сказать, что мы тогда работали на Центральном телеграфе, и бомбила фашистская авиация, и 22 июля 1941 года даже на наше здание была сброшена 500-килограммовая бомба. Но она, к счастью, не взорвалась, она врезалась в колодец, колоссальная крышка перелетела через пятиэтажный дом и легла на другой стороне. У нас был во дворе специальный какой-то артезианский тогда колодец. Ну, правда, у нас погасло электричество: кабель был поврежден. Но мы достали небольшие карманные фонарики, на всякий случай припасенные, у нас всегда они были заряженными, и лучиком света освещали тексты передач.

На крыше Центрального телеграфа стояли специально пожарные, у нас из редакционного аппарата, из дикторского аппарата специально были дежурные на крыше, которые тушили эти зажигалки. И, конечно, были и ожоги у многих, многих отправляли в больницы. Все мы работали, мы были на казарменном фактически положении. Моя работа строилась так, что я приходил в пять вечера, читал все вечерние сводки, потом там оставался ночевать в час ночи, до пяти я спал, потом я читал пяти-, шестичасовую сводку, в восемь часов читал последние известия и другие материалы, и в девять утра я уходил домой.

У нас в студии была связь с штабом противовоздушной обороны. Вот диктор читает передачу, так тихо, спокойно. И вдруг у него загорается красная лампочка – это была специальная связь прямая со штабом противовоздушной обороны. Налеты были все время, ежедневно, многоразовые налеты были фашистской авиации, но наши героические летчики, они отражали эти налеты. И вот даже у шести, я это по печати знаю, у меня даже есть такая статья, у шести сбитых асов фашистских, у них были даже на картах обозначены кружками радиокомитет, Центральный комитет партии, Кремль, авиационные заводы, вокзалы, аэродромы, которые они должны были бомбить. Когда все-таки фашистские самолеты прорывались к Москве, то загоралась у нас красная лампочка, красный сигнал. Мы делали паузу на фразе, выключали микрофон, звонили в аппаратную, чтобы отключали города, потом включали по их сигналу снова микрофон и объявляли уже только по московской городской сети: «Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!» Выключали микрофон, звонили в аппаратную: «Включайте города» - и для городов мы продолжали читать. А московская городская сеть в это время молчала до тех пор, пока не поступал сигнал: «Опасность воздушного нападения миновала. Отбой». У нас дежурили обязательно четыре диктора, двое из них спускались в бомбоубежище, редакторы спускались, а обязательно двое дикторов, диспетчер, два редактора, одна машинистка - она всегда оставалась на месте. Конечно, фашисты ненавидели голос Москвы. Были такие листовки с угрозами по адресу московского радио. Да, листовки были, мы их сами видели. Они угрожали и угрожали, работникам радио угрожали…

- Персонально?

ЛЕВИТАН (запись): И персонально. Всё было.

ЕРМИЛОВ: Вот такое было интервью. И, наверное, действительно Маргарита абсолютно права, нужно напомнить наконец молодежи, кто такой Левитан. Родился он и прожил во Владимире, где до сих пор есть, и сейчас есть улица Диктора Левитана, так она и называется, там сохранился дом, где он родился. И когда он приехал в Москву с мечтой о том, что вот наконец-то я куда-то поступлю (он поступал во ВГИК, пытался поступать), и нигде его не брали по простой причине, вот мы сейчас вспоминали об этом: у него было страшное северное оканье. Не поступил из-за своего оканья во ВГИК. На радио его сразу не взяли, а взяли – ну, вообще интересный человек, интересный голос у него, - все-таки его взяли на совершенно какую-то подсобную должность. Что-то он сначала носил, переносил…

ГОЛУБКИНА: Чай-кофе носил. Бумажки.

ЕРМИЛОВ: Да-да-да, чаю приносил.

ГОЛУБКИНА: На радио.

ЕРМИЛОВ: Правильно. Вы знакомы с биографией. И наконец совершенно случайно ему доверили прочитать – ночью – материалы «Правды», которые записывались, стенографировались в провинции, чтобы утром «Правда» сумела выйти, и вдруг случайно Сталин услышал это. Ночью он по привычке работал, и включает радио, вдруг слышит такой глубокий голос. Факт тот, что вдруг раздался звонок: «Я хочу, чтобы вот этот человек, вот с этим голосом, произнес мой доклад». И пять часов, превозмогая, конечно, волнение, Левитан читал…

В ту эпоху, когда мы с моим коллегой помним Левитана, он уже был, может быть, не тем Левитаном. И по-моему, не знали, что с ним делать. Вот человек с таким голосом, человек, голос которого ассоциируется с какими-то чрезвычайными событиями, его ставили зачем-то на утренние выпуски «Маяка». Буквально задвинули…

БЕЗЯЕВ: Ночью, ночью… Вот ты его днем писал, а я его сколько раз записывал ночью для военных передач. Он даже в опале был определенное время. И он был так обижен этим невниманием к нему! А потом уже пошел всплеск… Ведь вы даже не знаете, что Знамя Победы увидели только спустя 20 лет после Победы. В определенный период вообще не хотели даже вспоминать, и 9 Мая не сразу стали праздновать.

ЕРМИЛОВ: Так вот насчет «потом». С 1965 года стали отмечать минуту молчания. Вот минута молчания прозвучала первый раз в 1965 году. Послушайте, это что-то! За это можно давать, не знаю, какие там «Оскары» - «Оскары» все бледнеют перед тем, как Левитан озвучивал, читал эту минуту молчания.