Книги нашего детства (архив) Сказ о русском мастере, подковавшем блоху
Ведущие программы "Книги нашего детства" – историк Тамара Эйдельман и писатель Пётр Алешковский.
"Место действия":
П. Алешковский: Когда рассказы Николая Семёновича Лескова начали проникать в литературный мир нашего детства (ну, не детства, конечно, а отрочества), страсти вокруг Н. Лескова давно уже утихли. Он превратился в уважаемого, никем почти не читаемого классика, в портрет с длинной бородой, в толстые тома собраний сочинений с длинными и не очень понятными романами.
Т. Эйдельман: Невозможно было себе представить, как возмущал и раздражал критиков Н. Лесков за 100 с лишним лет до того, как мы начали его читать. Возмущал он и своими взглядами, вроде бы консерватор, пишет антинигилистические сочинения, а с другой стороны, в "Левше" император как-то странновато показан.
П. Алешковский: Раздражал он и своим языком, который невозможно было отнести ни к какому чётко определённому направлению. Что это? Литературный язык? Запись фольклорных рассказов.
Уже в XX веке выдающийся литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум так описывал сложившуюся вокруг Н. Лескова ситуацию.
Т. Эйдельман: "Даже Волынский, вообще ставивший Лескова очень высоко, брезгливо отзывался о его "краснобайстве", а "Левшу" называл "набором шутовских выражений – в стиле безобразного юродства". Лесков был истолкован своей эпохой как эксцентрик, не знающий меры и потому не укладывающийся в систему "классической" литературы. Позднейшая эпоха признала в нём "мастера", но всё же с наклонностью к языковой "чрезмерности" и даже к "шутовству" или "юродству". Так он и остался вне системы – как что-то оригинальное, но слишком причудливое".
П. Алешковский: Хворосту в огонь подбросил сам Н. Лесков, который к первому изданию "Левши" написал вступление, подобное тому, которое создавали писатели уже примерно лет 150, выдавая написанный ими роман за найденную в старинном доме связку писем или за рассказ, записанный за случайно встреченным на постоялом дворе путешественником. Н. Лесков же утверждал следующее.
Т. Эйдельман: "Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть, завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке, но, очевидно, она пошла из одного из этих мест. Во всяком случае сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собой гордость русских мастеров ружейного дела. В ней изображается борьба наших мастеров с английскими мастерами, из которой наши вышли победоносно и англичан совершенно посрамили и унизили. Здесь же выясняется некоторая секретная причина военных неудач в Крыму. Я записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку в царствование императора Александра I. Рассказчик два года тому назад был ещё в добрых силах и свежей памяти. Он охотно вспоминал старину, особенно чествовал государя Николая Павловича, жил по старой вере, читал божественные книги и разводил канареек. Люди к нему относились с почтением".
"Ориентировка на местности":
П. Алешковский: Как ни странно, но огромное количество читателей поверили этим байкам Н. Лескова и решили, что "Левша" – это просто записанный им народный сказ. Ирония Н. Лескова, лубочность описания, явно продуманная ироническая выстроенность языка – всё это прошло мимо многих и многих читателей. В результате автор снял это предисловие. Когда через 100 с лишним лет мы читали "Левшу", его уже не было. Всё начиналось сразу с рассказа об удивительных событиях.
Т. Эйдельман: До нас Н. Лесков доходил в несколько усечённом виде. Его не изучали в школе, он почти не издавался в детских изданиях. Да и что туда можно было поместить? "Рассказы из жизни духовенства"? Или тем более романы, описывающие жуткую жизнь революционеров? Они явно не вписывались в тогдашнюю атмосферу. А о наполненной невероятной эротикой "Леди Макбет Мценского уезда" и думать было невозможно. К тому же сталинское осуждение оперы Дм. Шостаковича, конечно, больше не вспоминалось, но каким-то странным образом невидимо парило где-то в воздухе. "Леди Макбет Мценского уезда", безусловно, не поощрялась.
П. Алешковский: Оставался "Левша", в котором вроде бы всё оказывалось приемлемым: рассказ о народном умельце, загубленном самодержавием; говор, близкий к народному; к тому же полусказочное содержание, которое казалось даже подходящим для детей среднего и старшего школьного возраста.
Т. Эйдельман: Конечно, всё получалось не совсем так. Левша вроде бы загублен самодержавием, а, может быть, просто российской жизнью, где его таланты ни на что не годятся, разве что на бессмысленный процесс подковывания блохи. К тому же ирония Н. Лескова всё-таки оказывалась слишком взрослой и какой-то подозрительной, что ли. В общем, даже "Левшу" не слишком пропагандировали и не подсовывали детям.
П. Алешковский: Но при этом каким-то загадочным образом Левша присутствовал в нашей жизни. Его упоминали каждый раз, когда хотели описать какого-нибудь удивительного умельца. О нём вспоминали, на него ссылались. Левша был с нами, безусловно, хотя, может быть, и не очень хорошо нами понятый и уж, конечно, не хорошо и не детально прочитанный.
"Урок географии":
П. Алешковский: Оценить по-настоящему Н. Лескова мы вряд ли могли. Но могли почувствовать в "Левше" какую-то особую прелесть, даже не столько в самой истории, история была слишком грустной, чтобы её можно было по-настоящему полюбить, но в том, каким образом она рассказывалась, как говорилось. Здесь ощущалось какое-то совершенно особое обаяние, не похожее ни на что другое из привычного нам круга чтения: нимфозория, кавриль, мелкоскоп.
Т. Эйдельман: Классики в литературном мире нашего детства было много, но классики обычно писали всё-таки не так. Конечно, и у Н. Гоголя, и у А. Пушкина было много иронии, но какой-то не такой, не совсем лесковской. А здесь что-то звучало в самом языке, что заставляло задуматься.
Вот что писал об этом ещё один из современников Н. Лескова.
П. Алешковский: "Неправильная, пёстрая, антикварная манера делает книги Лескова музеем всевозможных говоров. Вы слышите в них язык деревенских попов, чиновников, начётчиков, язык богослужебный, сказочный, летописный, тяжебный, салонный – тут встречаются все стихии великого океана русской речи. Язык Лескова, пока к нему не привыкнешь, кажется искусственным и пёстрым. Как некогда венецианцы, делая набеги на восток, отовсюду привозили что-нибудь для своего собора св. Марка: то коринфскую колонну, то медных львов из Пирея, то обелиск из Египта, то фриз из афинского Акрополя, и как они, вводя постепенно все эти драгоценности в состав здания, построили фантастический, странный, бесстильный, почти бесформенный собор, и в то же время своеобразный и красивый, так и Лесков в постройке своего языка: он обобрал, кажется, все сокровищницы и кладовые русской речи".
Т. Эйдельман: И уж совсем удивительно, каким образом "Левша" оказался перенесён на киноэкран. С одной стороны, это ведь сказ, почти сказка. Ну а практически все известные нам сказки были экранизированы. С другой стороны, как сделать так, чтобы на экране оказалась не только странная и, в общем-то, если подумать, то, по сути своей, дурацкая история Левши, но и то, что как раз и делает её не дурацкой, а мудрой и печальной, – язык, которым она рассказана?
"Литературная карта":
Т. Эйдельман: Замечательный мультипликатор Иван Иванов-Вано, по его собственным словам, около 30 лет мечтал о том, чтобы сделать мультфильм по лесковскому "Левше". Но то ли время было не подходящее, то ли мастер не мог понять, как подойти к лесковскому сказу, но понадобилось много лет, прежде чем И. Иванов-Вано понял, каким образом он хочет действовать. Сам он вспоминал следующее.
П. Алешковский: "Повесть Лескова всегда притягивала меня сочным колоритом русского народного сказа, необычайно меткого, лукавого слова. Яркая колоритная форма литературного языка требовала поисков зрительного эквивалента, полного внутреннего соответствия изображения слову. Постепенно я пришёл к твёрдому убеждению, что единственной органичной изобразительной формой фильма, способной сохранить и передать дух повести Н. Лескова, может быть только стилистика народного лубка с его характерной обобщённостью форм, специфической выразительностью".
Т. Эйдельман: К началу 60-х годов И. Иванов-Вано был уже не только классиком советской мультипликации, но и учителем, воспитавшим целые поколения замечательных аниматоров. Эта команда преданных учеников и помогала учителю работать над "Левшой" и искать необходимый изобразительный язык. Было найдено замечательное решение. Сцены, в которых действовал Левша, были выдержаны в стилистике лубочных картинок, сцены во дворце – в духе старинных русских гравюр, сцены в Англии – в духе гравюр английских.
П. Алешковский: Недаром И. Иванов-Вано говорил, что мультипликация – это искусство почти неограниченных возможностей, где действительность тесно переплетается с фантазией, где фантазия и вымысел становятся действительностью. В работе над "Левшой" как раз это переплетение и произошло. И оно, как оказалось, прекрасно соответствовало лесковскому языку.
Т. Эйдельман: Работавший художником-аниматором у И. Иванова-Вано Юрий Норштейн предложил использовать "технику перекладки", когда мультипликационное изображение создаётся не из череды бесконечно изготавливаемых рисунков, а из вырезанных фигурок, составленных из разнимающихся частей, каждую из которых – руку, ногу, голову – можно в следующем кадре просто передвинуть и создать таким образом движение, избежав скучной унифицирующей работы по изображению десятков одинаковых фигур и лиц.
П. Алешковский: Оказалось, что художественный ряд, созданный И. Ивановым-Вано, прекрасно совпадал с текстом, который читал Дмитрий Журавлёв, и с музыкой Анатолия Александрова. В общем, получился нежный и печальный мультфильм. Именно поэтому, наверное, он и не стал таким невероятно популярным, как другие, более весёлые мультики. После него становилось очень грустно, как, впрочем, и после чтения самого "Левши".
Передачу подготовили и вели историк Тамара Эйдельман и писатель Пётр Алешковский.
Над передачей работали режиссёр Лада Широкая и музыкальный редактор Юлия Тихомирова.
