Уроки истории "Новые трибуналы – в борьбе Советской власти с врагами"

В эти дни 100 лет назад – в конце марта 1919 года – в советской печати оживилась дискуссия о соблюдении революционной законности. Малоизвестный сюжет времен Гражданской войны, когда рожденные революцией судебные инстанции боролись за первенство в правоохранительной практике с чрезвычайными революционными органами – ЧК. Подробнее – в рубрике Андрея Светенко "Разлом" на радио "Вести ФМ".

Наркомат юстиции и Ревтрибунал стремились ограничить полномочия чрезвычайных комиссий, которые на практике приводили к тому, что спецслужбы не только осуществляли задержания, аресты, вели следствие, но и фактически выносили приговоры или, как вариант, препятствовали в ряде случаев исполнению судебных приговоров. Борьба эта в начале 19-го года вылилась в принятие соответствующих ограничений для спецслужб, деятельность которых была поставлена под контроль со стороны большевистской партии.

Но тут же возник вопрос: а насколько справедливым окажется новая революционная судебная система. Показательно в этом смысле признание сопредседателя Московского ревтрибунала Якова Петерса: "Постановление ЦИК о том, что трибуналы должны быть ничем не связаны в вынесении приговоров, вызвало злорадное пророчество меньшевиков, будто бы новый суд явится беспощадно суровым, будет чуть ли не колесовать и четвертовать граждан. Уже первые вынесенные нами приговоры свидетельствуют, что новые трибуналы – решительные, но справедливые боевые органы в борьбе Советской власти с врагами".

Казалось бы, о чем речь? В ситуации кровопролитной Гражданской войны в тылу, скорее всего, царит легко оправдываемый властями режим репрессий. Однако всё, оказывается, было совсем не просто. "Мы, – продолжал Петерес, – не будем придерживаться отжившего взгляда, что такое-то преступление влечет за собой такое-то наказание, не будем действовать по трафарету. Наоборот, мы будем исходить из того, что мера воздействия находится в тесной зависимости от условий момента и разных обстоятельств, в каких совершено правонарушение".

На первый взгляд, в этих словах – намек на возможные послабления в приговорах. Как иначе можно трактовать необходимость учитывать обстоятельства? К тому же Петерес уточняет: "Сейчас в Ревтрибунале, вообще, дел немного. Все они распределены и назначены к слушанию". Более того, он утверждает, что "явная контрреволюция в настоящее время сведена на нет". Но, оказывается, что в устах Петерса это – только оборот речи. Потому что он тут же говорит о новой угрозе: "Контрреволюция выступает теперь в замаскированном виде, под личиной должностных преступлений или в форме преступного бюрократизма, который вреднее любой антисоветской агитации".

К чему такая эквилибристика в понимании контрреволюции? К тому, что открытое политическое противоборство – протесты, митинги, дискуссии, откровенный саботаж распоряжений советской власти – все это на контролируемой большевиками территории уже в прошлом. Всё это подавлено, и отсюда утверждение, что "явная контрреволюция сведена на нет". Но зачем же Петерес возводит в этот ранг, казалось бы, банальный и неистребимый в нашем Отечестве "бюрократизм"? А для того, чтобы, пусть и иносказательно, но согласиться с наличием серьезнейшей опасности: "Враждебные советской власти элементы своими действиями или бездействием дезорганизовали транспорт, привели к разрухе продовольственное дело. Это является огромным больным вопросом текущего момента и несет поражение Советской власти".

Мораль: не важна причина болезни, важен ее возможный летальный исход.